– И он не будет нарушен, – нетерпеливо ответил Али. – Я заплачу до того, как их уведут. Но мне нужно еще несколько невольников. Прежде всего – вон тот молодец. У меня есть приказ купить его для моего капитана. – И он указал на стоявшего рядом с Розамундой Лайонела – воплощение удрученности и тщедушия.
В глазах дадала сверкнуло презрительное удивление, но он поспешил скрыть его.
– Привести сюда этого желтоволосого неверного, – распорядился он.
Корсары положили руки на плечи Лайонела. Он безуспешно пытался сопротивляться, но тут все заметили, как женщина, стоявшая рядом, что-то быстро сказала ему. Он перестал упираться и позволил вывести себя на обозрение всего базара.
– Не собираешься ли ты посадить его на весло, о Али? – с противоположной стороны водоема крикнул Аюб аль-Самин, рассмешив толпу.
– А что еще с ним делать? – спросил Али. – По крайней мере, он дешево обойдется.
– Дешево? – воскликнул дадал с притворным удивлением. – Вот уж нет! Парень молод и смазлив. Сколько ты предложишь за него? Сто филипиков?
– Сто филипиков! – Али рассмеялся. – Сто филипиков за этот мешок с костями? Маш Аллах! Моя цена – пять филипиков, о дадал.
Толпа опять взорвалась смехом. Взгляд дадала посуровел: смех как будто относился и к нему, а он отнюдь не был человеком, позволяющим насмехаться над собой.
– Ты, конечно, шутишь, господин мой, – проговорил он, сопровождая свои слова жестом снисходительным и вместе с тем высокомерным. – Посмотри, какой он здоровый.
По приказу дадала один из корсаров сорвал с Лайонела колет и обнажил торс гораздо лучших пропорций, нежели можно было ожидать. Оскорбление привело молодого человека в ярость, и он стал извиваться в цепких руках корсаров; один из них слегка ударил его бичом, давая понять, что его ожидает, если он не успокоится.
– Рассмотри его внимательно, – продолжал дадал, показывая на белый торс Лайонела, – и ты увидишь, как он крепок. Посмотри, какие у него прекрасные зубы!
Он схватил голову молодого человека и заставил его раздвинуть челюсти.
– Да, – ответил Али, – но посмотри и ты на его тонкие ноги, на женские руки.
– Весло исправит этот недостаток, – упорствовал дадал.
– Грязные черномазые! – с гневным рыданием вырвалось у Лайонела.
– Он бормочет проклятья на языке неверных, – заметил Али. – Как видишь, у него и нрав не слишком покладистый. Говорю тебе: больше пяти филипиков я не дам.
Дадал пожал плечами и стал обходить водоем. Толкая перед собой Лайонела, корсары двинулись за ним. Пока они шли по кругу, кое-кто из сидевших на ступенях поднимался и пробовал его мышцы, но никто, видимо, не был склонен купить его.
– За такого прекрасного молодого франка мне предлагают смехотворную цену в пять филипиков! – кричал дадал. – Неужели не найдется ни одного правоверного, готового заплатить за него десять? Быть может, ты, Аюб? Или ты, Хамет? Десять филипиков!
Однако все, кому он предлагал Лайонела, качали головой. Им уже приходилось видеть невольников с подобной внешностью, и опыт подсказывал, что от них мало проку. Как ни хорошо он был сложен, мышцы его были неразвиты, а кожа казалась слишком белой и нежной. Какая польза от невольника, которого надо сперва откормить и закалить, а он тем временем, чего доброго, возьмет да и умрет? За такого и пять филипиков слишком много. Итак, раздосадованный дадал возвратился к Али:
– Что ж, он твой за пять филипиков. Да простит тебе Аллах твою скупость.
Али усмехнулся; его корсары схватили Лайонела и оттащили к уже купленным невольникам.
Али было собрался указать на следующего невольника, но тут права на внимание дадала предъявил пожилой высокий еврей. На нем, словно на кастильском дворянине, были надеты черный колет и штаны в обтяжку, шею охватывали брыжи,[74] вьющиеся волосы покрывал берет с пером, а у пояса висел всегда готовый к услугам хозяина окованный золотом кинжал.
Среди пленников, захваченных Бискайном, была девушка лет двадцати, отличавшаяся истинно испанской красотой. Матовая кожа ее лица светилась теплым блеском слоновой кости, густые волосы напоминали черное дерево, тонко очерченные брови взлетали над лучистыми темно-карими глазами. Она была одета как кастильская крестьянка, и складки красно-желтого платка, накинутого на плечи, оставляли открытой ее прекрасную шею. Бледность лица и дикий огонь в глазах нисколько не умаляли красоты девушки.
Быть может, когда старый еврей увидел прекрасную испанку, в нем вспыхнуло желание отчасти выместить на ней боль и обиду за жестокость и несправедливость, за пытки, сожжения заживо, конфискации, изгнания – за все то, что его единоверцы претерпели от ее соплеменников. Быть может, она напомнила ему о разграбленных еврейских кварталах, обесчещенных еврейских девах, о еврейских детях, зверски убитых во имя Бога, которого чтят испанцы-христиане. Как бы то ни было, в темных глазах старика и в жесте, каким он показал на молодую испанку, отразилось свирепое высокомерие.
– Вон за ту кастильскую девчонку я дам пятьдесят филипиков, о дадал, – заявил он.
Дадал подал знак, и корсары выволокли девушку из сарая.
– Такой букет прелестей нельзя купить за пятьдесят филипиков, о Абрахам, – возразил дадал. – Вот сидит Юсуф, он заплатит за нее по крайней мере шестьдесят. – И он выжидательно остановился перед богато разодетым мавром.
Но тот покачал головой:
– Видит Аллах, у меня три жены. За час они и следа не оставят от всей этой красоты, так что я только зря потеряю деньги.
Дадал отошел от мавра. Девушку потащили за ним. Она упорно вырывалась, осыпая стражу жаркой испанской бранью. Одному корсару она вцепилась ногтями в руку, другому свирепо плюнула в лицо. Розамунда наблюдала эту сцену. Ее охватил ужас и от участи, ожидавшей несчастную, и от недостойной ярости, с которой та тщетно пыталась воспротивиться своей судьбе. Но на одного левантийского турка поведение молодой испанки произвело совершенно иное впечатление. Приземистый и коренастый, он поднялся со ступеней водоема.
– За удовольствие укротить эту дикую кошку я заплачу шестьдесят филипиков, – сказал он.
Но Абрахам не собирался отступать. Он предложил семьдесят, турок поднял цену до восьмидесяти. Абрахам накинул еще десять, и наступила пауза.
Дадал раззадоривал турка:
– Неужели ты отступишь перед каким-то израильтянином? Неужели эту деву придется отдать извратителю Завета, обреченному геенне, тому, чьи соплеменники не пожертвуют ближнему и финиковой косточки? Не позор ли это для правоверного?
Подзадоренный дадалом турок с явной неохотой прибавил еще пять филипиков. Однако еврей, нисколько не смутясь – он был торговцем, и ему десятки раз на дню приходилось выслушивать нечто подобное, – вытащил из-за пояса кошелек.
– Здесь сто филипиков, – заявил он. – Это слишком много, но я плачу.
Не дожидаясь, когда благочестивый дадал вновь примется искушать его, турок махнул рукой и сел.
– Я уступаю ему удовольствие купить ее, – твердо сказал он.
– Итак, она твоя, о Абрахам, за сто филипиков.
Израильтянин отдал кошелек помощникам дадала и шагнул к девушке. Она по-прежнему безуспешно пыталась вырваться, но корсары с силой толкнули ее к старику, и тот на мгновение обхватил ее стан руками.
– Ты дорого обошлась мне, дочь Испании, – прошипел он, – но я не сетую. Пойдем.
И он попытался увести ее.
Но испанка со свирепостью тигрицы впилась ногтями в его лицо. Вскрикнув от боли, старик выпустил ее. В ту же секунду она молниеносно выхватила из-за пояса еврея кинжал.
– Valga de Dios![75] – воскликнула она и, прежде чем ее успели остановить, вонзила лезвие в свою прекрасную грудь и, задыхаясь, упала к ногам Абрахама. Тело ее сотрясли предсмертные конвульсии.
Абрахам с яростью и смятением смотрел на умирающую. Весь базар замер в благоговейном молчании.
Розамунда встала, ее бледное лицо порозовело, в глазах зажегся слабый огонек. Бог указал ей путь, и, когда наступит ее черед, Бог даст ей и средство. Она вдруг почувствовала прилив силы и мужества. Смерть – простой и быстрый конец, открытая дверь, за которой она избавится от позора. Розамунда знала, что Господь в милосердии своем простит самоубийство, совершенное при таких обстоятельствах.
После короткого оцепенения Абрахам пришел наконец в себя.
– Она мертва, – прогнусавил он. – Меня обманули. Верни мне мое золото.
– Разве мы должны возвращать плату за каждого умершего невольника? – спросил дадал.
– Но ее еще не передали мне! – бушевал еврей. – Мои руки не успели коснуться ее!
– Ты лжешь, собачий сын, – последовал бесстрастный ответ. – Она была твоя. Я объявил об этом. И раз она принадлежит тебе, убери ее отсюда.
Лицо еврея побагровело.
– Что? – Он задыхался. – Мне придется потерять сто филипиков?
– Что записано, то записано, – ответил дадал.
– Что? – Он задыхался. – Мне придется потерять сто филипиков?
– Что записано, то записано, – ответил дадал.
Глаза Абрахама налились кровью, на губах выступила пена.
– Нигде не записано, что…
– Успокойся, – заметил дадал. – Ничего бы не случилось, не будь это предначертано в Книге судеб.
В толпе поднялся ропот.
– Верни мои сто филипиков, – не унимался еврей.
Глухой гул толпы тем временем перешел в рев.
– Ты слышишь? – спросил дадал. – Да простит тебя Аллах за то, что ты нарушаешь мир на базаре. Ступай отсюда, пока с тобой не случилось несчастья.
– Убирайся! Убирайся! – ревела толпа.
Несколько человек угрожающе приблизились к несчастному Абрахаму:
– Вон отсюда, извратитель Завета! Мразь! Собака! Прочь!
Весь базар пришел в волнение. Абрахама окружили злобные лица, к нему с угрозой тянулись кулаки, и наконец страх заставил его забыть о деньгах.
– Я ухожу, ухожу, – в испуге пробормотал он и поспешил к выходу.
Но дадал вернул его.
– Забери свое имущество, – приказал он, указывая на труп.
Вынужденный проглотить новое издевательство, Абрахам позвал своих невольников и велел унести безжизненное тело, за которое он заплатил кругленькую сумму в звонкой монете. И все же у ворот он остановился.
– Я пожалуюсь паше, – пригрозил он. – Асад ад-Дин справедлив и заставит вернуть мне деньги.
– Конечно, – ответил дадал, – но не раньше, чем ты сумеешь оживить покойницу.
И он повернулся к толстяку Аюбу, который дергал его за рукав. Чтобы лучше расслышать шепот подручного Фензиле, дадал наклонил голову. Затем, повинуясь ему, приказал привести Розамунду.
Она безропотно покинула свое место и медленно подошла к водоему. Движения ее были безжизненны, как у сомнамбулы или у человека, одурманенного каким-то зельем. Она остановилась посреди базара, залитого жгучими лучами солнца, и дадал принялся многословно расписывать ее достоинства. Он говорил на лингва франка – языке, понятном всем посетителям базара, к какой бы национальности они ни принадлежали. Чем больше разливался красноречием дадал, тем больший ужас и стыд охватывали Розамунду: она понимала смысл его речей благодаря знанию французского, который выучила во Франции.
Первым желание купить Розамунду изъявил мавр, неудачно торговавший двух нубийцев. Он поднялся со ступеней водоема и внимательно осмотрел девушку. Должно быть, осмотр вполне удовлетворил его, поскольку предложенная им цена была весьма значительна и заявлена с высокомерной уверенностью, что у него не окажется конкурентов.
– Сто филипиков за молочноликую девушку!
– Это слишком мало. Разве ты не видишь прелесть ее лица, подобного сияющей луне? – возразил дадал и двинулся вокруг водоема. – Чигил поставляет нам прекрасных женщин, но ни одна из женщин Чигила и наполовину не столь прекрасна, как эта жемчужина.
– Сто пятьдесят! – крикнул левантийский турок, щелкнув пальцами.
– И этого недостаточно. Посмотри, каким царственным ростом в благоволении своем наделил ее Аллах. Взгляни, как благородна ее осанка, как дивно сверкают ее чудные глаза! Клянусь Аллахом, она достойна украсить гарем самого султана.
Покупатели не могли не признать, что в словах дадала нет ни малейшего преувеличения, и в их обычно чинно-бесстрастных рядах возникло легкое волнение. Тагаринский мавр по имени Юсуф предложил сразу двести филипиков.
Но дадал, будто не слыша его, продолжал восхвалять достоинства пленницы. Он поднял ее руку, чтобы покупатели лучше рассмотрели ее. Розамунда опустила глаза и покорно повиновалась; ее чувства выдавал только румянец, который медленно залил ее лицо и тут же погас.
– Посмотрите на эти руки! Они нежнее аравийских шелков и белее слоновой кости. Сейчас цена двести филипиков! А сколько предложишь ты, о Хамет?
Хамет, не скрывая злости оттого, что предложенная им цена так быстро удвоилась, сказал:
– Клянусь Аллахом, я купил трех крепких девушек из Суса за меньшую сумму!
– Уж не собираешься ли ты сравнивать грубую девку из Суса с этим благоуханным нарциссом, с этим образцом женственности?
– Ладно, двести десять филипиков, – снизошел Хамет.
Бдительный Тсамани счел, что настало время исполнить поручение и купить девушку для своего господина.
– Триста, – внушительно сказал он, чтобы разом покончить с этим делом.
– Четыреста! – тут же взвизгнул резкий голос за его спиной.
Изумленный Тсамани круто повернулся и увидел хитрое лицо Аюба. По рядам покупателей пробежал шепот; люди вытягивали шеи, чтобы узнать, кто этот щедрый безумец.
Тагаринец Юсуф, вне себя от гнева, поднялся со ступеней и объявил, что отныне пыль алжирского базара не осквернит его подошв и он не купит здесь ни одного невольника.
– Клянусь источником Зем-Зем,[76] – бушевал он, – здесь все околдованы! Четыреста филипиков за какую-то франкскую девчонку! Да умножит Аллах ваше богатство, ибо истинно говорю – оно вам пригодится.
В сильнейшем негодовании он гордо прошествовал к воротам и, растолкав толпу локтями, покинул базар.
Однако, прежде чем шум торгов смолк за спиной мавра, цена на невольницу вновь поднялась. Пока Тсамани оправлялся от изумления, вызванного неожиданным появлением соперника, дадал соблазнил турка поднять цену еще выше.
– Это безумие, – сокрушался турок, – но она услаждает мой взор, и если Аллаху будет угодно наставить ее на путь истинной веры, то она станет звездой моего гарема. Четыреста двадцать филипиков, о дадал, и да простит мне Аллах расточительность!
Но не успел он закончить, как Тсамани выкрикнул с лаконичным красноречием:
– Пятьсот!
– О Аллах! – вырвалось у дадала, и он воздел руки к небесам.
– О Аллах! – словно эхо, повторила толпа.
– Пятьсот пятьдесят! – Визгливый голос Аюба перекрыл шум базара.
– Шестьсот, – невозмутимо произнес Тсамани.
Всеобщее возбуждение и шум, вызванные столь небывалыми ценами, вынудили дадала призвать всех к тишине. Базар притих, и Аюб, не теряя времени, одним скачком поднял цену до семисот филипиков.
– Восемьсот! – гаркнул Тсамани, теряя терпение.
– Девятьсот! – не унимался Аюб.
Побелев от ярости, Тсамани снова повернулся к евнуху.
– Это что – насмешка, о отец ветра? – крикнул он.
Его язвительный намек был встречен дружным смехом.
– Если кто и насмехается, так это ты. – Аюб едва сдерживался. – Но насмешки дорого тебе обойдутся.
Тсамани пожал плечами и вновь обратился к дадалу.
– Тысяча филипиков, – коротко заявил он.
– Тише! – снова крикнул дадал. – Тише, и возблагодарим Аллаха за хорошие цены.
– Тысяча сто, – предложил неукротимый Аюб.
Тсамани понял, что побежден: он достиг предельной цены, назначенной Асадом, и не осмеливался превышать ее, не испросив указаний паши. Но если для переговоров со своим господином он отправится в Касбу, Аюб тем временем завладеет девушкой. Визирь почувствовал, что оказался между молотом и наковальней. С одной стороны, если он позволит обойти себя, паша едва ли простит ему разочарование; с другой – если превысит цену, столь бездумно назначенную, ибо она превосходит все разумные границы, то и это может дорого ему обойтись.
Тсамани обернулся к толпе и гневно взмахнул руками:
– Клянусь бородой пророка, этот наполненный ветром и жиром пузырь издевается над нами. Он вовсе не думает ее покупать. Слыханное ли дело – платить за невольницу и половину таких денег!
Ответ Аюба был более чем красноречив: он вытащил туго набитый кошель и бросил его на землю; тот упал с приятным звоном.
– Вот мой поручитель. – И евнух довольно осклабился, от души наслаждаясь гневом и замешательством своего врага, тем более что это удовольствие ему ничего не стоило. – Так я отсчитаю тысячу сто филипиков, о дадал?
– Удовлетворен ли визирь Тсамани?
– Да знаешь ли ты, собака, для кого я покупаю ее? – проревел Тсамани. – Для самого паши, для Асада ад-Дина, любимца Аллаха!
И, подняв руки, он двинулся на Аюба:
– Что ты скажешь ему, о собака, когда он призовет тебя к ответу за то, что ты дерзнул обойти его?
Но Аюб, на которого ярость Тсамани не произвела ни малейшего впечатления, только развел пухлыми руками:
– А откуда мне было знать это, коль Аллах не создал меня всезнающим? Тебе следовало раньше предупредить меня. Так я и отвечу паше, если он станет спрашивать. Асад справедлив.
– И за трон Стамбула не хотел бы я быть на твоем месте, Аюб.
– А я на твоем, Тсамани: в тебе вся желчь разлилась от злости.
Они стояли, пожирая друг друга горящими глазами, пока дадал не призвал их вернуться к делу.
– Теперь цена невольницы тысяча сто филипиков. Ты признаешь себя побежденным, о визирь?
– Такова воля Аллаха. У меня нет полномочий платить больше.
– В таком случае за тысячу сто филипиков, Аюб, она…
Однако на этом торгам не суждено было закончиться.