Всю дорогу в трамвае Ева волновалась и даже дрожала, так что Сабине пришлось расписывать ей, как прекрасно она играет и в каком восторге все будут от ее выступления. Но Ева только крепко прижимала к груди футляр со скрипкой и повторяла как сумасшедшая: «Все было бы хорошо, если бы я играла с Ренатой!» Когда она сказала это в сотый раз, Сабина, наконец, вспылила: «Какой смысл повторять эту глупость, если ты знаешь, что Рената в Москве, и это невозможно?» Услыхав это, Ева как-то сразу успокоилась и начала жаловаться на какого-то Гришку, который воображает себя гением и из-за этого не может аккомпанировать ей как следует, забывая, что не он главный.
Ева играла очень красиво, и аккомпанирующий ей Гришка, по-моему, играл не хуже, чем Рената, особенно когда он играл потом один. Я так и сказала Сабине, но та только пожала плечами: «Не берись судить о том, чего не понимаешь». Я в общем-то и не собиралась судить, но раз уж они взяли меня с собой на концерт, я могла высказать свое мнение, правда? Тем более, что и Гришке, и Еве хлопали долго и громко.
После концерта Ева вышла к нам вся розовая и кудрявая. «Какая ты сегодня красивая!» – сказала я ей, но она меня не слышала, в ее ушах по-моему все еще звучали аплодисменты. По дороге домой Сабина объявила, что сегодня мы можем позволить себе маленький пир. А раз так, они с Евой сойдут на Пушкинской и зайдут в кондитерскую за пирожными, а я поеду домой, расставлю на столе тарелки и чашки и вскипячу чайник на своей электроплитке.
От мысли о пирожных мне стало весело, и пока я взбегала вверх по лестнице я даже напевала мелодию из сонаты, которую играла сегодня Ева. Но когда я вошла в нашу квартиру, на меня вдруг пахнуло чем-то страшным, я не могу объяснить, чем. Я быстро прошла на кухню, налила воду в чайник и поставила его на электроплитку, а потом направилась к Сабине за ее парадным сервизом, который она хранила в маленьком стеклянном шкафчике по имени горка, упрятанным в углу за пианино.
Хоть день был солнечный, в столовой Сабины было почему-то темно. Как странно, подумала я, все ставни закрыты, а когда мы уходили на концерт, мы их специально открыли для поддержания в комнате хорошего настроения. Я не стала открывать ставни, а зажгла свет, чтобы не разбить ни одной чашки из парадного сервиза. Я зажгла свет и достала из посудной горки три фарфоровых чашки и три блюдца с золотым ободком. Я прижала драгоценные чашки к груди, а блюдца поставила на стол, чтобы принести их потом, и пошла к двери. И тут я увидела это.
С крюка от люстры свисало что-то черное и длинное, и хоть я не поняла, что это, меня вдруг осенило, почему мне стало страшно, когда я вошла в квартиру с лестницы. Это непонятное черное ужасно, ужасно воняло, и на полу под ним образовалась грязная вонючая лужа. Мне вдруг показалось, что там, на крюке, висит Павел Наумович, хотя то, что могло бы быть его лицом, было нисколько на него не похоже. Оно было лиловое, как сирень весной в парке, а из дыры в центре, там, где должен бы быть нос,свисала длинная, перекрученная посредине сарделька. Я уронила на пол три фарфоровые чашки с золотым ободком и услышала, как звеня рассыпаются по паркету их драгоценные осколки.
Но мне это уже было безразлично. Ничего перед собой не видя, я выскочила из страшной вонючей квартиры и, сломя голову, помчалась, сама не зная куда. Но ноги несли меня в привычном направлении - очень скоро я оказалась на дорожке, которая вела через парк от Пушкинской к нашему дому. Я бежала по дорожке, как слепая, спотыкаясь и натыкаясь на кусты, пока не наткнулась на две знакомые фигуры - на Еву со скрипкой и Сабину с коробкой пирожных.
«Что с тобой? Куда ты бежишь?» - испуганно воскликнула Сабина. Я попыталась что-то объяснить, но изо рта у меня вырвалось мычание, а за ним поток липкой вонючей рвоты. «Там,там!» – показывала я рукой в сторону нашего дома. Сабина вдруг вскрикнула, как курица, когда мама Валя рубила ей голову, и помчалась по дорожке, оставив нас с Евой стоять и смотреть друг на друга в обалдении.
«Ты мне все концертное платье обрыгала, идиотка», - сердито сказала Ева, все еще не понимая, что ждет ее дома. Но я не смогла ей ничего объяснить - мой язык застрял в горле и не пропускал оттуда ни слова. Я просто схватила ее за руку и потащила по дорожке вслед за Сабиной.
Дома началась ужасная кутерьма, от которой у меня голова пошла кругом. В моих мозгах смешались мрачные мужчины в черном, снимающие с крюка то, что было раньше Павлом Наумовичем, с двумя милиционерами в синих фуражках, заставляющих Сабину подписывать какие-то бумаги, и с отчаянным воплем мамы Вали, которая вернулась с работы, ничего не подозревая. Именно она нашла на нашем кухонном столике два запечатанных конверта, один адресованный Сабине Шефтель, другой - Ларисе Шефтель. Конверт для Ларисы она отдала милиционерам, а конверт для Сабины быстро сунула в наш ящик для ножей и вилок и велела мне молчать. Это было с ее стороны очень глупо, потому что я и так молчала - я опять разучилась говорить.
Среди всей этой неразберихи и беготни только Сабина неподвижно сидела на диване, не говоря ни слова и не отвечая на вопросы. Входная дверь не закрывалась, какие-то люди входили и выходили, другие люди садились за стол и задавали вопросы, никто ничего не варил и не застилал постели. Я почему-то спала в спальне у Сабины, где сначала рыдала одна Ева, потом откуда-то появилась рыдающая Рената и принялась громко обвинять Сабину в том, что она всегда была плохая жена и плохая мать. В конце концов она договорилась до того, что во всем виновата я, потому что я украла Сабинину любовь у ее родных дочерей.
Но тут в речи Ренаты ворвался сердитый вопль мамы Вали: «Заткнись, дура безмозглая! Можно подумать, что твой отец повесился из-за любви Сабины к Лине. А другой причины ты придумать не можешь?» От этого крика Рената вдруг страшно чего-то испугалась и забормотала: «Что ты хочешь сказать? Какую еще причину я должна придумать?» «Хватит прикидываться! Ты уже взрослая девочка и прекрасно все понимаешь», - отрезала мама Валя. Рената съежилась в маленький комочек и ушла к нам в комнату тихо плакать и шмыгать носом. Мама Валя на работу не ходила, она вся опухла от слез, потому что она любила Павла Наумовича по-настоящему, не то что его дочери-вертихвостки. Сабина во время этих перепалок даже голову не поднимала - она будто окаменела и разучилась говорить. Совсем как я.
Потом вдруг стало тихо и все как-то враз исчезли, все, кроме Сабины и меня. Рано утром приехал грузовик, чтобы увезти тело Павла Наумовича в Краснодар, где его будут хоронить, то есть хоронить будут его тело, но никто не объяснил, куда девалась его душа. Может, это она вытекла из тела вместе с той вонючей жидкостью, запах которой за все эти дни не выветрился из нашей квартиры, хоть мама Валя открыла все окна.
Я спустилась вниз и смотрела, как все они усаживаются в грузовик. Возле грузовика столпились Рената с Евой и мама Валя с каким-то Львом Ароновичем, про которого мама Валя объяснила, что она дежурит при нем во время ночных операций. Рената громко сказала неизвестно кому: «Знаем мы эти ночные операции!», но мама Валя за словом в карман не полезла и ловко отбрила Ренату: «Откуда ты их знаешь? Что, много их проделала, чтобы за Москву зацепиться?» Рената зыркнула на нее черным глазом, но ссору затевать не стала, а обняла Еву и влезла с ней в кабину грузовика. А мама Валя со Львом Ароновичем и еще с тремя медсестрами из больницы устроились на старых матрацах в кузове грузовика рядом с гробом Павла Наумовича. Кроме них в кузове сидела вся зареваная рыжая соседская девчонка, хулиганка Шурка, которая училась на несколько классов старше меня и считалась самой плохой ученицей в школе. Я не успела удивиться, при чем тут Шурка, как грузовик зафырчал и покатил по улице. Я немножко постояла у входа, глядя им вслед, и вернулась домой.
Мы с Сабиной остались одни. Честно говоря, я была даже рада, что меня не взяли с собой в Краснодар, - после похорон папы Леши я не очень рвалась стоять над могильной ямой и была довольна, когда мама Валя велела мне остаться дома и не спускать глаз с Сабины, которую сейчас нельзя оставлять одну. Сабину тоже не взяли, будто бы для того, чтобы она не спускала глаз с меня, но мама Валя тихо объяснила мне, что краснодарская жена Павла Наумовича категорически запретила привозить Сабину на похороны. Все боялись, что Сабина будет рваться с ними в Краснодар, но она даже не встала с постели, куда девочки уложили ее вчера вечером. Утром она проснулась раньше всех, а может быть, и вовсе не спала. Она отказалась от завтрака и все утро просидела на диване, не говоря ни слова, только безучастно смотрела, как остальные собираются ехать на похороны, словно ее это не касалось.
Когда все уехали, она сказала мне спокойно, будто ничего не случилось: «Лина, пойди на кухню и принеси мне конверт, который Валентина спрятала в ваш ящик для ножей и вилок». Значит, она видела, как мама Валя спрятала этот конверт, значит, она все замечала и понимала, хоть притворялась бессознательной.
Когда все уехали, она сказала мне спокойно, будто ничего не случилось: «Лина, пойди на кухню и принеси мне конверт, который Валентина спрятала в ваш ящик для ножей и вилок». Значит, она видела, как мама Валя спрятала этот конверт, значит, она все замечала и понимала, хоть притворялась бессознательной.
Она распечатала конверт и вынула оттуда маленький листок. «Прости меня, я знаю, что наношу тебе ужасный удар. Но если бы я остался жив, удар был бы еще больнее. Твой верный Павел», - прочла она вслух и добавила: «Наверно они требовали, чтобы он рассказал им что-то обо мне. А он предпочел умереть. Понимаешь, умереть, но не предать меня? А ведь я его никогда не любила».
Я молчала, а что я могла бы сказать, даже если бы опять научилась говорить? Я совсем запуталась в их взрослых делах. За что Рената набросилась на Сабину над трупом отца? Почему у Павла Наумовича была другая жена в Краснодаре, которая не хотела видеть Сабину на похоронах? Почему Рената родилась в Германии? Почему Ева была на тринадцать лет младше Ренаты? Почему у Павла Наумовича была другая дочка, старше Евы и младше Ренаты? Почему Сабина играла на пианино не хуже своих талантливых дочерей? Почему она боялась, что кто-то вспомнит, как она была главным врачом детской больницы? Как все это было связано с пропажей моих родителей, ее замечательных братьев и Ирки Краско? И еще, и еще...
Сабина обняла меня и прижала к себе: «Мои дочери упрекают меня, и они правы. Только ты не упрекаешь меня. Но ты еще слишком маленькая, чтобы понять, как нелепо сложилась моя судьба. Они правы, я никогда не любила Павла, я любила другого человека и была плохой матерью. Но это было в другой жизни, в другом мире! Там все было блеск и сияние - передо мной открывались такие горизонты! Я была любимой ученицей великого Зигмунда Фрейда, и Павел был мне не пара. Я вышла за него замуж, чтобы не огорчать своих родителей, и тут же об этом пожалела. Я заслужила наказание – я погубила и свою жизнь, и его. Что же теперь делать? Ведь ничего уже нельзя исправить! Ничего, ничего, ничего!»
Она вскочила с дивана и начала рыться к ящиках старого шкафа, как будто что-то искала. Она выхватывала из ящиков разные вещи и швыряла их на пол, но никак не могла найти то, что искала. Она набросала большую кучу каких-то шарфов, перчаток, свитеров, старых дамских сумок, флаконов от духов и фотоальбомов, и плюхнувшись на пол, стала расшвыривать весь этот хлам по комнате. Я подумала, что она сама не знает, что ищет, и испугалась, - а вдруг она опять отколет такой номер, как тогда, когда я прочла ей стихи про решетку в темнице сырой? Я не знала, как мне быть. Звать на помощь было некого, да и как бы я могла кого-нибудь позвать, если мой язык прирос к горлу?
Наконец она, кажется, нашла то, что искала. Она вытащила из кучи красивый альбом со старыми фотографиями и стала его листать. Я уже видела старые фотографии, раньше они были коричневого цвета, а не черно-белые, как делают сейчас. Она поднялась с пола, раскрыла альбом на центральной странице и жестом подозвала меня поближе: на странице была наклеена фотография жениха и невесты под большим навесом, который держали на шестах похожие друг на друга мужчины в черных шляпах. Я вдруг узнала жениха и невесту - это были Сабина и Павел Наумович, он - высокий и совсем не толстый, а она - молодая и хорошенькая, очень похожая на Ренату, в белой шляпке с сеточкой, спускающейся на один глаз.
«Вот фотография нашей свадьбы. Ты видишь, я не плачу, я даже улыбаюсь, хотя уже понимаю, что совершаю самую страшную ошибку своей жизни. И за эту ошибку я обречена платить вечно – мои дочери не любят меня». Я хотела возразить, но слова застряли у меня в горле, я вспомнила, как сердито всегда говорит с ней Рената и как они с Евой шушукаются за ее спиной, и поверила, что они и вправду ее не любят.
Мне стало жарко и холодно одновременно. Я прижалась к ней лицом, я уже доставала ей до плеча, и из меня вылетел неразборчивый поток слов: «Но я люблю тебя. Возьми меня к себе в дочки, я буду твоей дочкой и буду всегда тебя любить!»
Вечером, когда все вернулись из Краснодара, мы с мамой Валей и Львом Ароновичем сели ужинать в нашей комнате, чтобы не нарушать траур Сабины и ее дочерей. Заплаканная мама Валя поставила на стол бутылку водки и сказала: «Помянем светлую память хорошего человека», и мы все выпили по рюмочке. Водка ужасно горькая гадость, она обожгла мне горло и ударила в голову, так что я осмелела. Сначала я спросила, почему хулиганка Шурка так плакала из-за смерти Павла Наумовича. Мама Валя объяснила: «Это старая история. Когда ее родителей посадили в тюрьму, ей было тогда лет десять, у нее случилось нервное расстройство и она разучилась ходить. Врачи от нее отказались, а Павел и Сабина ее вылечили». Тогда я осмелела настолько, что спросила Льва Ароновича, знает ли он, кто такой великий Зигмунд Фрейд? От удивления он даже поперхнулся водкой из второй рюмки, которую мне уже не дали: «Откуда ты выкопала это имя?»
«Сабина говорит, что она была его любимой ученицей».
«Выдумки это все! - рассердилась мама Валя.- Сабина тебе черте чего наговорит, а ты слушаешь, развесив уши!»
«Выдумки или нет, только никому никогда об этом не говори, если хочешь добра своей Сабине», - сказал Лев Аронович и, подцепив на вилку кусок селедки, отправил его в рот.
12.
С тех пор прошло три года и в нашей квартире произошло много перемен. Я даже не знаю, с чего начать - может, лучше всего по порядку? Рената уехала в Москву сразу после похорон, оставив Сабину и Еву совсем без денег: ведь Сабину уволили из школы, а без посылок от Павла Наумовича им часто нечего было есть. Сначала Сабина старалась продавать оставшиеся у нее ценные вещи, но очень скоро она продала все, что у нее было. И тут мама Валя придумала ей новую профессию - она помогла Сабине собрать небольшую группу детей, с которыми Сабина гуляла после школы и учила их говорить по-немецки.
Я тоже ходила в эту группу и даже по просьбе Сабины играла с детьми в немецкие игры, чтобы им не было скучно просто гулять. Детей было четверо, все из второго класса - в первый год Инна, Оля, Толик и Олег, а во второй Ляля, Дима, Лена и опять Олег, но уже другой. А в третий год группы уже не было, потому что началась война.
Ну вот, я все напутала, я ведь собиралась рассказать все по порядку, а война началась не сразу, а только после того, как я перешла в шестой класс. А по дороге случилось много разного, от чего жизнь в нашей квартире сильно изменилась. Во-первых, мама Валя вышла замуж. За кого бы вы думали? Правильно, за молодого хирурга Льва Ароновича, при котором она служила медсестрой во время ночных операций – так что вредная Рената оказалась права, хитро намекая на эти ночные операции.
Я не сразу догадалась, что мама Валя вышла замуж, потому что они это сперва скрывали – говорят, из-за меня, чтобы меня не огорчить. Зато я сразу догадалась, что Лев Аронович – еврей, но маму Валю это нисколько не беспокоило, потому что она давно перестала считать евреев богатыми и жадными. Она так плакала и убивалась после смерти еврея Павла Наумовича, что только еврей Лев Аронович смог ее утешить.
Но главная их проблема была в том, что они не хотели спать со мной в одной комнате, и поэтому Лев Аронович никогда у нас не ночевал. Он жил в общежитии мединститута, куда мама Валя ходила к нему тайно, а это было строго запрещено. И они все время боялись, что их когда-нибудь поймают, и Льва Ароновича выгонят из общежития.
Но тут у нас случилось новое событие, которое сразу решило много проблем. Прошлым летом вдруг приехала из Москвы Рената и сообщила, что у нее большие успехи в московской филармонии – которую я раньше называла мелормонией. Она приехала красивая и нарядная, и все время корчила гримасы при виде нашей бедной одежды и скудной еды. Она похвасталась, что у нее есть важный друг, профессор в школе для одаренных детей, и что она приехала к нам не просто в гости, а чтобы отвезти Еву в Москву на прослушивание.
«Я не могу оставить ее в нищете в этом жалком городе, где ей никогда не удастся достигнуть тех высот, которых заслуживает ее талант!» Когда она объявила об этом вслух на кухне, только я обратила внимание, как Сабина закусила губы, ушла к себе в спальню, легла в кровать и укрылась одеялом с головой. Ничего не замечая, Рената и Ева весело обсуждали, какие нужно купить Еве платья и какие произведения она будет играть. «Моцарта или Брамса?» - спрашивала Ева. «Конечно, Брамса, это твой коронный номер», - отвечала Рената.
Я осторожно проскользнула к Сабине в спальню, легла на соседнюю кровать и сказала ей на ухо: «Не огорчайся, пусть они уезжают, а я останусь с тобой». Ева уехала с Ренатой, и через неделю вернулась за своими вещами – Рената была права, после прослушивания ее тут же приняли в эту одаренную школу. Поскольку школа была всесоюзная, при ней был интернат – это такой дом, где одаренные дети спали и ели.