— Умножить ваши мучения? Упаси боже! — ответил Тиррел. — Нет, я приехал сюда лишь оттого, что после стольких лет скитаний мне страстно захотелось вновь посетить этот край, где схоронены все мои надежды.
— Да, вы верно сказали, схоронены, — отозвалась она. — Растоптаны и схоронены в самую пору цветения. Я часто думаю об этом, Тиррел, а по временам — помоги мне боже! — не могу думать почти ни о чем другом. Посмотрите на меня; вы помните, какова я была? Глядите же, что сделали со мною горе и одиночество.
Она откинула обвивавшую ее шляпу вуаль, которая до сих пор скрывала ее черты. Это было то самое лицо, что он прежде знал в полном расцвете юной красы. Краса осталась, но цвет увял навеки. Ни быстрый бег коня, ни причиненные неожиданной встречей боль и смятение не вызвали и самого мимолетного подобия румянца на щеках бедной Клары. Лицо ее было мраморно-белым, словно лицо прекрасной статуи.
— Возможно ли? — спросил Тиррел. — И во всем этом повинна печаль?
— Печаль — болезнь души, но болезнь тела — ей сестра, — ответила Клара. — Они близнецы, Тиррел, и редко живут врозь. Подчас первой приходит болезнь тела, она туманит наш взор и лишает силы наши руки, хотя в нас еще горит жар души и мысли. Но знайте: вскоре за ней идет ее грозная сестра. Из своего кувшина она окропит холодной росой наши надежды, нашу любовь, память, наши воспоминания и чувства, и мы поймем тогда, что им не пережить гибели наших телесных сил.
— Увы! — сказал Тиррел. — Неужто пришло к тому?
— Да, к тому, — ответила она, больше следуя поспешному и прихотливому ходу своих мыслей, чем оттого, что уяснила себе смысл его горестного восклицания. — К тому все должно идти, пока наши бессмертные души связаны тленным веществом, из которого состоит наше тело. Но грядет иная жизнь, и там все будет иначе, Тиррел. Дай-то бог, чтобы она наступила скорее!
Ее охватило грустное раздумье. Тиррел боялся его нарушить. Ее торопливая речь слишком явно доказывала беспорядочность мыслей, и, чтобы выражением своего горя не потрясти и не расстроить ее еще сильней, он должен был скрывать боль собственного сердца, боль, которую обостряла череда мучительных воспоминаний.
— Я не думала, — продолжала она, — что после этой ужасной разлуки, после стольких лет я буду при встрече с вами так спокойна и рассудительна. Но хотя то, чем мы были когда-то друг для друга, позабыть нельзя, все это уже прошло, и мы теперь только друзья, не правда ли?
Тиррел не мог вымолвить ни слова.
— Я не могу медлить дольше, — опять заговорила Клара, — не то меня застигнут здесь сумерки. Мы встретимся вновь, Тиррел, встретимся друзьями, только друзьями. Вы приедете в Шоуз-касл повидаться со мною? Нам теперь незачем таиться. Бедный отец спит в могиле, и все свои предрассудки он унес с собою. Мой брат Джон — человек добрый, хотя подчас бывает суров и строг. В самом деле, Тиррел, я думаю, он меня любит, только мне страшно, когда он нахмурится, если я чересчур развеселюсь и разболтаюсь… Но он меня любит, по крайней мере я так думаю, потому что сама-то люблю его. Вот я и заставляю себя ездить вниз, в отель, выслушиваю там всякие глупости и, в общем, отлично справляюсь с комедией жизни. Знаете, ведь все мы — актеры, а мир всего-навсего — подмостки.
— А у пьесы, которую мы играем, печальный и тяжелый конец, — с горечью прибавил Тиррел, не в силах больше сдерживаться.
— Правда, ваша правда, Тиррел. Впрочем, чего иного и ждать тем, кто обручается в пору безрассудной юности? Ведь мы с вами захотели быть мужчиной и женщиной на пороге детства. Подростками мы пустились в испытания и страсти, свойственные молодости, и вот мы состарились раньше срока, и зима нашей жизни наступает раньше, чем разгорелось лето. О Тиррел! Как часто, часто думаю я об этом! Да что я говорю — «часто»! Увы! Когда же придет время, чтобы я могла думать о чем-либо ином?
Бедная девушка горько зарыдала, и слезы ее хлынули ручьем, видно, давно уже она так не плакала. Лошадь ее шла по тропе по направлению к дому, а Тиррел шагал рядом и тщетно старался придумать, что ему сказать несчастливице, не пробуждая в ней, да и в себе самом, тягостных чувств. Все, что он мог бы сказать, все это не годилось. Ему было ясно, что рассудок ее, правда в малой степени, но все-таки омрачен тенью безумия, которое расстроило, хотя и не совсем погубило в ней способность к здравому суждению.
Наконец, стараясь говорить как можно спокойнее, он стал спрашивать, все ли у нее есть и не нужно ли ей чего? Не может ли он чем-нибудь облегчить ее положение? И не может ли она пожаловаться на что-либо, от чего он в состоянии избавить ее? Она кротко ответила, что обычно тиха и покойна, пока брат дозволяет ей оставаться дома. Если же ее принуждают выходить на люди, она переживает то же, что испытывала бы, вероятно, вода ручья, дремлющая в хрустальной заводи под скалой, когда, покинув свое тихое ложе, она бешеным водопадом свергается вниз.
— Но мой брат, — сказала она, — считает, что он прав; может быть, он и в самом деле прав. Бывает, что об иных вещах и впрямь думаешь слишком много. Да если бы он и ошибался, так почему мне не сделать усилия над собой для его удовольствия? Вокруг меня теперь так мало людей, которым я могу доставить удовольствие или причинить огорчение. К тому же, Тиррел, я ведь по временам весела в разговоре, почти так же весела, как и прежде, когда вы меня, бывало, корили за мои безумства. Ну, вот теперь я уж все рассказала вам. От себя я задам только один вопрос, один-единственный, и то если у меня хватит силы: а он-то жив ли?
— Жив, — промолвил Тиррел, но так тихо, что, вероятно, только напряженное внимание, с которым мисс Моубрей ожидала ответа, помогло ей разобрать едва слышное слово.
— Жив! — вскричала она. — Жив! Он жив, и, значит, ваша рука не запятнана кровью навеки! О Тиррел, если бы вы знали, какую радость приносит мне эта весть!
— Радость? — откликнулся Тиррел. — Радоваться тому, что жив негодяй, навсегда сгубивший наше счастье? Жив и даже может предъявить свои права на вас?
— Никогда, никогда он этого не посмеет! — дико вскрикнула Клара. — Пока умеет топить вода, душить веревка и пронзать сталь, пока есть пропасть под скалою и омут в реке — никогда, никогда!
— Не надо так волноваться, дорогая Клара, — сказал Тиррел. — Я сам не помню, что говорю. Он жив, это правда, но он далеко и, я уверен, никогда не появится в Шотландии.
Он хотел сказать еще что-то, но, охваченная страхом и волнением, девушка нетерпеливо ударила лошадь хлыстом. Норовистый пони, почувствовав, что его подгоняют и в то же время удерживают на месте, вышел из повиновения и встал на дыбы. Тиррел испугался за Клару, но, зная ее как отличную наездницу, счел более безопасным отпустить повода. Лошадь рванулась и так быстро понеслась по крутой и неровной тропе, что сразу скрылась из виду.
Пока Тиррел стоял, соображая, не следует ли ему пойти вслед за мисс Моубрей и удостовериться, что на пути в Шоуз-касл с ней ничего не случилось, он услыхал быстрый конский топот, приближавшийся по дороге, которая шла от гостиницы. Не желая, чтобы его сейчас заметили, он отступил в сторону и скрылся в зарослях. Вскоре из своей засады Тиррел увидел, как сент-ронанский лэрд в сопровождении конюха проскакал мимо и понесся той же дорогой, по которой только что проехала его сестра. С появлением брата Тиррел мог не беспокоиться за мисс Моубрей, и, таким образом, главная причина, почему он хотел следовать за ней, отпала. Все происшедшее во время свидания заставило его погрузиться в глубокое и печальное раздумье. Он почти убедился, что его дальнейшее пребывание поблизости от Клары могло только сделать их обоих еще более несчастными, и в то же время не мог оторваться от этих мест, как не мог отречься от чувства, укоренившегося в его сердце. В расположении духа, которому едва ли можно было позавидовать, вернулся он к себе в Старый городок.
В комнате Тиррела не оказалось света, когда он вошел туда, а служанки матушки Додз, в противоположность расторопным лакеям в отеле Лонга, не спешили снабдить постояльца свечами. Тирелл никогда не был особо требователен к слугам, а сейчас даже рад был избежать необходимости говорить с кем бы то ни было и о таком пустячном деле; поэтому он спустился в кухню, чтобы самому взять то, что ему было нужно. Сойдя вниз, он в первую минуту не заметил, что владычица этих мест в сей миг обреталась в своем святилище; тем более не обратил он внимания на величественное и негодующее выражение лица почтенной матроны. Ее недовольство сначала выражалось лишь отрывистыми восклицаниями.
— Хорошенькое дело! — бормотала она. — Да прилично ли это? Перебудить всех в порядочном заведении в такой час! Вот и держи постоялый двор — да лучше держать сумасшедший дом!
Затем, видя, что ее воркотня остается без ответа, хозяйка заняла позицию между постояльцем и дверью, через которую он хотел выйти со своей зажженной свечой, и потребовала, чтобы он объяснил свое поведение.
— Хорошенькое дело! — бормотала она. — Да прилично ли это? Перебудить всех в порядочном заведении в такой час! Вот и держи постоялый двор — да лучше держать сумасшедший дом!
Затем, видя, что ее воркотня остается без ответа, хозяйка заняла позицию между постояльцем и дверью, через которую он хотел выйти со своей зажженной свечой, и потребовала, чтобы он объяснил свое поведение.
— Какое поведение, сударыня? — переспросил постоялец таким несвойственным ему суровым и раздраженным тоном, что она чуть не пожалела, зачем вывела его из всегдашнего терпеливого безразличия. Сама затеяв ссору, она теперь даже оробела, так как для любого завзятого и опытного забияки всегда есть что-то устрашающее в гневном отпоре обычно тихого и мирного человека. Однако, протрубив сигнал к наступлению, она уже не могла отступать, ибо этого ей не позволяла гордость, и поэтому, несколько сбавив тон, она продолжала:
— Я хотела только спросить вас, мастер Тирл, как человека разумного, можно ли считать ваше поведение добропорядочным? Живете вы уже больше десяти дней, еда у вас самая лучшая, вино самое лучшее, и комнату вы занимаете самую лучшую в доме. И подумать только! Вы отправляетесь вниз и заводите дружбу со всем этим пустоголовым сбродом на источнике. Скажу вам напрямик: мне вовсе не нравятся этакие обходительные люди, что умеют говорить любезные слова, когда у них на уме совсем другое, так что…
— Миссис Додз, — прервал ее Тиррел, — мне сейчас не до пустяков. Премного благодарен вам за все заботы обо мне, однако распоряжаться своим временем— здесь ли или в другом каком месте — я буду в соответствии со своими собственными представлениями о том, что мне нужно и что мне приятно. Если же я вам надоел как постоялец, пришлите мне завтра утром счет.
— Счет? — воскликнула миссис Додз. — Завтра утром? Почему же не подождать до субботы? Тогда бы мы с вами и рассчитались сполна, как в прошлую субботу.
— Ну хорошо, поговорим обо всем этом завтра, миссис Додз. Спокойной ночи. — И он ушел.
Матушка Додз с минуту постояла в раздумье.
— Какой черт в него вселился? — произнесла она наконец. — Слова ему поперек не скажи! Да и меня тоже черт дернул ему перечить, он ведь славный мальчик и жилец хороший. У него, поди, есть что-то на душе… В деньгах нужды у него быть не может — если б на то похоже было, я бы о такой мелочи и спорить не стала. Да нет, тут не в деньгах дело! Он выкладывает шиллинги на стол, словно камушки; если у людей денег мало, они с ними так легко не расстаются. Мне ли не знать, какой вид у постояльца, когда у него в кошельке дно виднеется! Ну, да ладно! Надеюсь, он забудет к утру про все эти глупости, а уж я постараюсь придержать язык. Вот напасть! Правильно говорит наш священник — с языком сладить трудно. По правде сказать, мне и самой-то стыдно теперь!
Глава X ДЕЛА ФИНАНСОВЫЕ
События, рассказанные нами в последней главе, происходили в понедельник, и, следовательно, оставалось всего двое суток до приема, на который должен был собраться в залах поместья Моубреев цвет общества Сент-Ронанских вод. Это был слишком короткий срок для приготовлений, которых требовал такой из ряду вон выходящий случай, ибо хотя усадьба была расположена в живописной местности, дом находился в плачевном состоянии и годами не видел гостей. Гостеприимством лэрда пользовался подчас лишь какой-нибудь веселый холостяк или сотоварищ по охоте на лисиц, да и то подобные происшествия случались все реже, так как хозяин почти совсем переселился к источнику и обыкновенно старался принимать друзей там, где это можно было сделать, не расходуясь самому. Кроме того, здоровье сестры служило ему прекрасной отговоркой на случай, если какие-нибудь джентльмены выказывали излишнюю склонность (как это по простоте раньше водилось в Шотландии) считать дом своего друга своим собственным. Однако сейчас, к великой радости всех его сотоварищей, Моубрею деваться было некуда: приглашение было сделано и принято. И они предвкушали обещанный прием с тем нетерпением, какое вызывает у всех бездельников надежда на что-нибудь новенькое и развлекательное.
Мистер Моубрей и его верный помощник мистер Миклем приняли на себя немало забот, чтобы сколько-нибудь пристойно подготовиться к предстоящему празднику. В своих стараниях они были предоставлены самим себе, потому что Клара весь вторник и среду упрямо не выходила из своей комнаты. Ни угрозы, ни ласки не помогали брату выпытать намерения мисс Моубрей на предмет надвигающегося и столь важного четверга. Надо отдать справедливость Джону Моубрею: он любил сестру, насколько вообще был в состоянии любить кого-либо помимо себя самого. Убедившись после многих напрасных попыток, что он не может уговорить Клару оказать ему помощь, лэрд без всяких жалоб принялся за работу и постарался сделать все, что только мог, руководствуясь лишь собственным суждением и соображением.
Однако это оказалось далеко не таким легким делом, как можно было предположить, ибо Моубрею хотелось выказать хороший вкус и проявить в этом торжественном случае такую изысканность, какой мужчине трудно добиться без женской помощи. Правда, все более существенное для трапезы можно было достать за наличные на ближайшем рынке, и оно было соответственно закуплено. Но лэрд понимал, что То к у него может получиться вульгарное, хоть и обильное деревенское угощение, а не изысканный завтрак, о котором на столбцах местной газеты сообщалось бы как о приеме, устроенном «Джоном Моубреем сент-ронанским, эсквайром, в честь шумного и элегантного общества, съехавшегося на каши прославленные воды». Наверно, произойдет куча ошибок и нарушений правил при подаче блюд на стол, так как Шоуз-касл не мог похвалиться ни опытной домоправительницей, ни служанкой, которая обладала бы сотней рук, чтобы выполнять ее указания. В домашнем хозяйстве царила самая мелочная экономия, едва совместимая с обыкновенными приличиями, и только конюшни были превосходны и содержались отлично. Но разве конюх может так же успешно действовать в обеденном зале, как он действует в стойлах? И разве сумеет егерь придать настрелянной им дичи соблазнительный вид, украсить птицу на блюде цветами и полить пикантным соусом? С таким же успехом можно требовать, чтобы отважный воин принял на себя обязанности гробовщика и распоряжался похоронами убитого им врага.
Короче говоря, Моубрей до тех пор беседовал, советовался, спорил и препирался с глухой кухаркой и щуплым старичком, носившим у него имя дворецкого, пока не потерял всякую надежду навести какой-либо порядок в этом хаосе и хоть сколько-нибудь воздействовать на закоснелые умы, с которыми ему приходилось иметь дела. Тогда он проклял все на свете, сдал то, что относилось до угощения, на руки лицам, коим надлежало о нем заботиться, а сам занялся убранством дома. Но и здесь он оказался почти в том же беспомощном положении. Под силу ли мужскому уму потребные для этого ухищрения? Может ли взор мужчины судить о том, насколько должна тонуть в полумраке убранная к приему гостиная? И как ему разобраться, что яркий дневной свет допустим, если он падает на довольно сносную картину, и совершенно недопустим, когда делает очевидной грубую мазню на портрете некоего прадедушки в парике? А раз мужчины даже не знают, как затянуть комнату той волшебной паутиной света и тени, что так красит обстановку, наряды и лица гостей, то где же им справиться с еще более таинственными задачами — как расставить мебель, словно вы и не думали расставлять ее, как сделать, чтобы кресла, поставленные будто бы непреднамеренно и случайно, оказывались словно как раз на самом удобном и подходящем для вас месте? Как избежать и скучной чопорности и беспорядка и, не заставляя гостей рассаживаться строго по кругу, не подвергать их опасности разбить себе нос о какую-нибудь скамеечку в неуказанном месте? Как добиться того, чтобы обстановка комнаты, так сказать, соответствовала характеру беседы— свободной без сумятицы и разумно направленной без принужденности и натянутости?
И, наконец, по плечу ли неуклюжему мужскому полу сообразить, как использовать для украшения комнат разный старый хлам? Ведь надо пустить в дело старые табакерки, набалдашники, коробочки для притираний, бисерные четки — всю ерунду, которая водится у старосветских дам в ящичках бюро. Небрежно перемешав эти вещицы со всякими другими ненужными предметами, какие заполняют обыкновенно витрину ссудной кассы, их надо разложить на виду по мраморным угловым шкафчикам и рабочим столикам наборного дерева и, таким образом, найти подходящее употребление всем побрякушкам и безделушкам, которые с сорочьей бережливостью ухитрились накопить за последние сто лет старые девы и причудницы, проживавшие в доме. В каком восхищении любовался я подчас искусством, с которым бывает подобрана милыми ручками вся эта pseudo-bijouterie.[35] Прадедовский перстень-печатка покоился, бывало, рядом с погремушкой первенца и куском коралла, который грызли его молочные зубки, а старинная боцманская дудка, доставшаяся от какого-нибудь дядюшки-моряка, или его серебряная табакерка, приводящая на память Оруноко, уютно соседствовали с футляром для материнского гребня из слоновой кости, до сих пор источающим запах мускуса, и с другим черепаховым футлярчиком от очков какой-то незамужней тетки, и с лапкой черного дерева, при помощи которой во времена длинных жестких корсетов наши бабушки любили почесывать себе спину и лопатки. Лежало там и серебряное ситечко, на которое в более экономную эпоху хозяйка, слив из чайника последнюю каплю, выкладывала спитой чай и затем великодушно угощала им гостей, чтобы они ели его, посыпав сахаром, поверх хлеба с маслом. Благословен будь обычай, спасающий от цепких когтей служанок и от плавильного котелка ювелира ненужною утварь минувших времен, которая теперь радует антиквара и украшает горки и столики! Но кто решится разложить все это, не руководствуясь вкусом женщины? А мистеру Моубрею, который обладал великим запасом таких сокровищ, неоткуда было ждать женского совета.