После ужина я вышел во двор. Все небо в звездах — будто искры, когда сушняку подбросишь в костер. Яблоневые ветки под тяжестью плодов опустились до земли. Самая большая ветка против окна. И яблоки, и листва кажутся светло-зелеными. Днем они не такие.
Луна еще не взошла, но вот, пожалуйста: небо над краем земли светлеет. Жалобно, так что сердце ноет, гусята попискивают. А на что им жаловаться, если под крылом матери спят и видят сладкие сны?
Краешек луны показался… Обод с колеса Балшага[6] покатился по небу. Подпрыгнул и поплыл ввысь. Семь Сестер[7] ему подмигивали вслед. А Млечный Путь рассыпался, как горячие угли… Я люблю ночное летнее небо. И у звезд, и у месяца такое веселое настроение…
В прошлом году с тетушкой Хадижат, женой Бимболата, мы ездили на мельницу — кукурузу мололи. Возвращались ночью. Ехали молча, смотрела на звезды, на дорогу, едва белевшую в темном поле. Ехали-ехали, и вот Хадижат вспомнила одну легенду и рассказала мне.
Если уж легенда, то, значит, все было давным-давно…
Однажды неведомо откуда прилетела на землю удивительная птица, с виду похожая на голубя. Но такая огромная, что крупнее птицы нет. Прилетела в лунную ночь, снесла семь яичек и скрылась. А вернулась — лежат яички, ни один птенец не вылупился. Птица от горя била крыльями, грудь себе исклевала. «Отчего так изводишься?» — спросил месяц. Птица ответила со слезами: «Думала, что ты моих деток согреешь. А ты обманул». Взмахнула крыльями и улетела навсегда. Семь ее невылупившихся птенчиков превратились в семь ледяных звезд, которых назвали «Семь Сестер», а там, где пролетала их несчастная мать, роняя перья и пух, остался Млечный Путь…
О Семи Сестрах Дзыцца мне по-иному рассказала. У каждой есть имя, сказала. И перечислила:
Интересно, кто их придумал, легенды? Ведь не сами по себе они родились! Мне тоже захотелось придумать свою…
VII
Тутовых деревьев больше всего на нашей улице. Перед каждым домом один, а то и два ряда. Почти все плодоносят. Есть и вроде трутней — на них плодов не бывает. Но и они дают пользу. Листья крупные, сочные — нет лучше корма для шелкопряда.
Лишь возле дома Гуашша два дерева. Одно с длинными колючками, приземистое. У нас его называют «козий рог». А у ворот растет тутовое. Вот удивительно: как сами хозяева не похожи на других людей, так и это дерево — на тутовник.
И каких только пород тутовника нет на нашей улице! Черный, белый, розовый… Тутовник же Гуашша особенный.
Посмотришь, и плоды, и листья — не как на других деревьях. Листья будто кто нарочно изрезал. И ветки — блестящие, гладкие. Не тутовник, а яблоня! И плоды какие-то, как фасоль, длинные и черные-черные.
Залезть на этот тутовник ничего не стоит. А попробуй! Живо хозяйка тут как тут, точно у нее десять глаз. А ночью собака не подпустит.
Кому-то все же лазить приходится — ягоды собирать. За Агубе старуха боится: как бы не сорвался внучек. Зовет соседских ребятишек, какие попроворней да полегче. А то, говорит, дерево молодое, сломают ветку и испортят хороший тутовник.
Есть у этого тутовника еще одна особенность: на других ягоды за ночь поспевают и начинают осыпаться, а дерево Гуашша уж не осыплется. Сколько ни жди. Черные, как жуки, ягоды держатся крепко на зеленых ветках, будто приклеенные. Не потрясешь дерево, так и будут висеть.
В такие дни просто смех смотреть на Гуашша. Делается сама не своя! Встанет чуть свет, в руке длинная хворостина, усядется под деревом на скамейке и ерзает, вертит головой туда-сюда, высматривает, чтобы чужая корова или свинья не задела. Толкнут дерево и убытку наделают: куры и гуси поклюют осыпавшиеся ягоды. Если какая ягодка сама упадет в траву, Гуашша не проморгает — на гусей у нее хворостина: прочь пошли, ненасытные! Вот я вас!
Гогот, перья летят…
Только к ночи Гуашша угомонится. Скотина заперта по дворам, люди спят. Ночью за Гуашша собака сторожит. Такая же злая, как хозяйка.
Правду сказать, старуха не зря хлопочет: слаще ягод, чем с ее тутовника, не сыскать. Охотников полакомиться много. Но сильнее, по-моему, не то манит, что сладко, а что к дереву подобраться трудно. В этом весь интерес.
Раза два в неделю Гуашша отрясает тутовник — зовет соседей. Этого ждут с нетерпением. Не только дети, даже взрослые. Собираются отовсюду и смотрят. И что еще интересно, куры сбегаются, гуси, утки, телята, свиньи… Будто их кто оповещает!
У Гуашша хлопот полон рот. Главное, найти «трусильщика». Забраться на дерево — таких сколько хочешь. Но доверяет Гуашша не любому-каждому. Это особый почет! Меня, к примеру, ни разу не попросила. Бешагура, Хадзыбатыра и Хаматкана тоже. Меня потому, что скосил всю траву под ее плетнем. В школе велели, чтоб каждый за каникулы скосил бурьян возле своего дома. Я выкосил сорняк и вдоль плетня нашей соседки. Старуха рассердилась на меня, теперь, мол, скотина будет о плетень тереться. И куры будут возиться, пылить…
Не знаю, с кем из соседей она еще не поссорилась. Если разобраться, так и на дерево лезть некому!
Сегодня день ее тутовника. С утра стало известно: дерево черным-черно, и хозяйка ни разу не присела. После обеда Гуашша приволокла и бросила на скамейку брезентовое полотнище. Села и посматривает кругом, слушает, насторожив ухо, не упало ли где с дерева.
Мальчишки давно околачиваются возле плетня. Каждый мечтает отведать тутовых ягод, а повезет — взобраться на дерево.
Гуашша обводит ребятишек недобрым взглядом. И машет рукой, как на цыплячий выводок: кыш, окаянные! Наконец говорит недовольно:
— Мадинат, гусей прогони, совсем замучили!
Это уже кое-что. Если гусей доверила Мадинат, то неспроста.
Мадинат погнала гусиное стадо по переулку, прямо к кустам бузины. Гуашша снова к ней:
— Закрой свинарник, еще вырвутся, проклятые.
Мадинат и тут сделала, как надо. Слов нет, теперь и на тутовник она полезет. Я-то понял, почему. Несколько дней назад у Агубе пропал перочинный ножик. Мы все кусты обшарили, а нашла Мадинат. Нашла и отнесла бабке.
Пока она закрывала свинарник, Гуашша сказала одному из нас и еще трем девчонкам, чтоб растянули под деревом брезент.
— А ты, деточка, полезай, да смотри, ветки не поломай!
— Гуашша это сказала, конечно, Мадинат.
Теперь ясно, кто у старухи ходит в любимчиках. А что такого особенного в Мадинат? Девчонка как девчонка. Даже не заметили, как она сюда пришла… А сейчас глаз с нее не сводим. Мадинат же прямо сияет от радости. Еще бы — до сих пор Гуашша на девчонок внимания не обращала!
Мадинат легко забралась на нижнюю ветку. Хотела подняться повыше, но старуха закричала, чтоб дальше не лезла.
— Ой, боюсь, поломаешь!
Мадинат обхватила ствол дерева обеими руками, покачалась на ветке, проверяя, удержит ли. Посмотрела вверх, потом вниз. Гуашша тоже посмотрела вверх, потом вниз. И замахала руками:
— Подожди, подожди!
Она сама подтащила брезент под дерево, чтобы ни одна ягодка мимо не упала.
Мадинат принялась изо всех сил трясти дерево. Все, что сорвалось с веток, оказалось на земле.
Старуха ногами затопала:
— Стой, стой!
Брезент отнесли на прежнее место. И снова задрожали ветки. Дождем посыпались «черные жуки», гулко ударяясь о брезентовое полотнище. Но вместе с черными упало и несколько зеленых ягод.
— Зачем так сильно трясешь! — заволновалась Гуашша. — Вон сколько незрелых!
Стали подбирать. Все ягодки целехонькие, хоть попадали с верхних веток. Ни одна не разбилась. Мальчишки ползали по траве, жадно бросали в рот сладкие ягоды, а кое-кто и за пазуху. Старуха суетилась возле. Сунула одному, другому по хворостине, чтоб птицу и скотину отогнали. Да кому охота! Мальчишки, девчонки, гуси, свиньи — все перемешалось. Гуашша голос сорвала от крика. Хворостина в ее руке так и ходила. Досталось кое-кому и из мальчишек… Пока птицу и свиней не прогнали, старуха никого к тутовнику не подпустила.
А его тряси хоть целый день! Сгребли ягоды в ведро. Еще больше осталось на дереве.
Вообще удивительное это дерево — тутовник. Уже все плоды-ягоды отойдут, а тутовник продолжает дозревать. Не то чтобы его не ценили, но и не в почете особом. Лезь на чужой тутовник и рви сколько хочешь. А попробуй на яблоню или грушу! Такой шум поднимут! «На чужое заришься, совести нет!». А за тутовник никто тебе ничего не скажет. Когда поспевают вишня и абрикосы, на базаре в Джермецыкке не протолкаться. Только тутовник почему-то не продают: будто это все равно, что продавать воду из родника. Каждому он нужен, у каждого есть. А у кого нет — иди и бери. Точно по воду с ведром. И вот еще что. Одни фрукты-ягоды идут на варенье, другие на повидло, третьи хороши в компот. Сушат, кладут для вкуса в квашеную капусту… Лишь тутовник вроде бы ни на что не годится. Почему — не знаю.
Но что верно, то верно — когда в начале лета поспевает тутовник, все село радуется. Никто не говорит: это мой, я хозяин. Одна Гуашша. Ее тутовник другим не чета, она и продает его, как яблоки и груши, и варит из него варенье, и сушит на зиму. У Гуашша горсточки не выпросишь.
Отлучилась она куда-то со двора. Хаматкан и запустил палкой в самую крону. Старуха вернулась, видит — под деревом обломанная ветка.
— Кто это сделал?
Так ей и сказали — кто! Старуха подобрала осыпавшиеся ягоды, даже ветку с собой унесла.
Мы постояли еще немного перед плетнем и разошлись по домам.
Гуашша замкнула ворота на ключ. Уж этого она не забудет! Словно вот-вот грабители нагрянут… А мы никогда не запираем. Если уходим надолго, то просто повесим замок на дверь, чтоб люди знали: дома никого. У Гуашша все иначе. На каждую дверь по два ключа! И на курятнике замок, и на свинарнике. Даже на воротах!
VIII
У меня в селе много друзей: и Агубе, и Бешагур, и Хаматкан, и Хадзыбатыр. Но лучший друг — Темиркан. Это сейчас он лучший друг, а раньше не было у меня злее врага…
Поссорились в первый же день, как встретились в детском саду. Мы тогда оба ходили в детский сад. Он помещался на соседней улице в доме бывшего кулака. Не хватало тарелок, и ели двое из одной. Это еще ничего. Но не хватало и ложек. И всегда кто-нибудь плакал за столом, сидя без ложки.
Темиркан был старше меня на два года и посильней. Не успею донести ложку до рта, как он вырвет ее из руки. И уж не дождешься — всю тарелку один выхлебает.
Однажды мы ели лапшу. Темиркан сразу завладел ложкой. Я испугался, что мне не достанется. Ухватился за тарелку и тяну к себе. Темиркан ложку под мышку и тянет в свою сторону. Тарелка была с трещиной, вот и осталась одна половина тарелки у меня, другая у Темиркана. А горячая лапша на полу. Мы заплакали: теперь оба голодные. Больше-то не дадут, лишней порции нет. Тут мы и подрались, прямо за столом…
Дрались и потом, и каждый раз попадало мне. Я считал, что он не может простить мне тот случай. Показывал на мне свою силу. Были ребята и посильней, но у него смелости было вдвое больше, чем силы. Он никого не боялся, вот почему все его боялись.
А сила человека лучше всего определялась на берегу Уршдона.
Купаться сюда в одиночку лучше не ходи: или ремень отнимут, или перочинный ножик, или расческу. Обшарят карманы и что найдут — забирают. Да еще по шее надают! За то, что курева с собой не носишь, за то, что ремень старый… Мало ли за что. А если отнять нечего, пошлют в чужой сад яблок наворовать. Но самое неприятное, когда затащат в реку. Двое за руки держат, а третий голову в воду окунает. Один раз, второй, третий… пятнадцатый. Наглотаешься, а не отпускают. Стоят на берегу и смеются. Очень смешно смотреть, как человек мучается. Сами через это прошли, слезами умывались — теперь над другими потешаются.
Смельчаки, которые в одиночку ходили на реку, у нас наперечет.
А вот Темиркан не боялся один ходить. К нему не приставали. Зато от него мне и тут доставалось. Я ухе стал обходить его стороной. Темиркану это не понравилось, сам меня повсюду искал. Делать ему больше нечего!
У нас в селе каждая улица отдельно справляет праздник урожая. У каждой улицы свой день. Соседи заходят друг к другу в гости, но чтобы с чужих улиц — это редко бывает. А Темиркан взял и пришел. Скучно ему без меня. Как будто за ним вестника прислали с приглашением.
Я был во дворе у Бимболата. Увидел своего врага и хотел потихоньку улизнуть. Но Темиркан схватил меня за шиворот:
— Ты куда?
— А тебе какое дело?
— Дело найдется! — забрал в кулак ворот моей рубашки и крутит.
— Рубашку порвешь, пусти!
— Ничего ей не будет!
Я рванулся и услышал, как затрещала моя новая рубашка.
Мне так было ее жаль, что не удержался и заревел. В чем же я завтра в школу пойду? Отбежал к плетню и поднял валявшийся булыжник.
— Эй-эй, ты чего? — крикнул Темиркан.
Кто стоял рядом с ним, бросились в стороны: наверно, испугались, такой у меня был вид. Булыжник угодил Темиркану в ногу. Он присел от боли. До того я ненавидел этого парня, что запустил бы и в голову, будь еще камень под рукой или палка! Темиркан только морщился и прыгал на одной ноге — не заплакал. А какая это месть, если обидчика не заставишь заплакать?
Я стоял и смотрел, как он потирает ногу. Надо бы уйти, а я стоял и смотрел.
Даже когда Темиркан подскочил ко мне, я не сдвинулся с места. А влепил он здорово… Я упал лицом в пыль, он приподнял за шиворот и еще раз двинул.
Растирая слезы и грязь по лицу, я поплелся куда глаза глядят. Прошел один переулок, свернул направо. Потом еще один прошел. Дом Темиркана третий. Тут я вовсю заревел. Из ворот вышла какая-то женщина.
— Ты чего плачешь? Обидел тебя кто?
Сказать, что случайно оказался у дома, где живет Темиркан, это я бы соврал. Ничего не случайно. Зря, что ли, ревел на всю улицу? Пусть его мать узнает, как он дубасит меня, проходу не дает.
— Кто-нибудь побил тебя?
— А вы кто? — всхлипывая, спросил я.
— Кто тебе нужен-то, скажи!
Я еще немного поплакал и сказал:
— Мне мать Темиркана…
— Я и есть его мать. А тебя кто-нибудь послал?
— Никто не посылал, — ответил я. И рассказал все от начала до конца.
Рассказывал, а сам поглядывал на женщину. Лицо сначала было строгое, потом жалостливое, потом опять стало строгим, даже сердитым. Я понял, что на своего сына рассердилась. И правда, женщина вдруг всплеснула руками:
— Ну, посмотрите на этого сорванца, ради Бога! Ну, только приди домой, я тебе покажу, как детей обижать!
«Наверно, мне надо идти», — подумал я.
— А ты чей будешь? — спросила женщина. — Кто твой отец?
— Мою маму зовут Дзылла, — сказал я.
— Вот тебе и на! Ты, значит, Габул. А я и не узнала! Как вырос… А ведь мы с твоим отцом были как брат и сестра. Наши матери из одного рода. Ах ты паршивец! — опять стала она ругать Темиркана. — Говорят же про дурака: из всего стада свою корову колотит.
Женщина погладила меня по голове и сказала:
— Пойдем-ка в дом.
Быстро приготовила яичницу и поставила передо мной на стол.
— Ешь. Твой отец очень ее любил. Ешь, не стесняйся.
Женщина села напротив и задумалась.
— Этот мой паршивец, — сказала она, — однажды упал с дерева, маленький был еще… все лицо в крови, так разбился. Я потащила его к канаве, чтоб обмыть. Гляжу — твой отец едет верхом. Соскочил с седла, выхватил ребенка у меня из рук и ускакал. А потом привозит Темиркана с перевязанной головой и давай меня бранить: зачем малыша оставила без присмотра да еще хотела обмыть ему лицо грязной водой. Могло быть заражение, сказал врач… Но все обошлось. Только шрам остался на лбу…
В самом деле, на лбу Темиркана отчетливо виден шрам, похожий на букву «Т».
Провожая меня, мать Темиркана сказала:
— Он тебя больше пальцем не тронет! Передай привет Дзылла. И запомни, если спросят, чей ты сын, отвечай, что сын Байма. Как же получается? Таким отцом нужно гордиться, а ты даже его имени не произносишь!
Я уже заметил: родственники отца всегда упрекают, если не скажу, что я сын Байма. И наоборот — родственники матери недовольны, если промолчу, что я сын Дзылла. Совсем не потому, что друг друга недолюбливают. А потому, что одни очень любят моего отца, другие — мою мать.
Вот с этого дня и переменился ко мне Темиркан. Совсем другой стал. Но мне стыдно, что наябедничал, — теперь бы я ни за что так не поступил. Темиркан оказался настоящим другом: ни разу не напомнил, не попрекнул. И я ему благодарен за это.
Особенно мы сдружились в седьмом классе. Темиркан остался на второй год, и теперь мы вместе учились. Даже сели рядом на задней парте. Я не хотел забираться так далеко, но Темиркан упросил. Вскоре я понял, почему.
Перед нами сидела Мадинат с подругой. Девчонка она неплохая, ничего такого я про нее не скажу. И красивая. Ребята из старших классов только на нее и пялятся. Ладно, глядите на здоровье, но я-то причем? Почему на меня косятся? Может, потому, что Мадинат из школы всегда возвращалась вместе со мной? Я вовсе не набивался, просто мы соседи. Вот и все. Я взял и перестал с ней ходить, а то еще подумают, будто «втрескался». С тех пор вообще ее избегал.
А тут на тебе — прямо перед носом оказалась! Я бы с удовольствием куда-нибудь пересел. И остался только из-за Темиркана. Если друг просит, как откажешь!
Мадинат ему давно нравится. Вот он и сел на заднюю парту, чтоб поближе быть к этой девчонке. Что Мадинат ему нравится, один я знаю. Темиркан сам мне об этом сказал. А я уж никому не разболтаю. И еще он сказал, что всегда хотел со мной дружить и оттого задирался, что у меня много друзей, а у него никого. Я сначала не поверил, разве так бывает? Оказывается, бывает… Но это я понял много позже. Он вообще странный. Если бы мне понравилась какая-нибудь девчонка, то разве стал бы ее обижать? А он с Мадинат никогда не поговорит по-человечески. Смотрит исподлобья, будто она перед ним виновата. Он и на второй год остался нарочно — чтоб быть с Мадинат в одном классе. А если бы, говорит, перевели в другой класс, то вообще бросил бы школу. А что, и бросил бы! Никого бы не послушался.