Теперь она мысленно видит, как идет торжественная панихида, снова слышит слабый голос священника и нескладное пение нескольких деревенских певчих… Она пытается гнать от себя эти воспоминания, не в ее силах они теперь. Но как забыть этот, еще не поддавшийся разрушению гроб, который она видит, видит, видит сквозь пальцы мокрых от слез рук, закрывающих лицо, даже теперь, через двадцать два года…
Не узнает Наталья Николаевна, что вечное пристанище Пушкина тревожили еще не раз после вторых его похорон.
В 1902 году вскрывали могилу потому, что во время установки мраморной балюстрады возле надгробья произошел обвал почвы, и настолько глубокий, что обнаружился дубовый, вполне сохранившийся гроб, отделанный парчовым позументом. Потом, в 1953 году, при восстановлении памятника на могиле.
С. С. Гейченко, нынешний хранитель Пушкинского заповедника, рассказал: «На дне склепа мы увидели гроб с прахом поэта. Гроб стоит с запада на восток. Он сделан из двух сшитых железными коваными гвоздями дубовых досок, с медными ручками по бокам. Верхняя крышка сгнила и обрушилась внутрь гроба. Дерево коричневого цвета. Хорошо сохранились стенки, изголовье и подножие гроба. Никаких следов ящика, в котором гроб был привезен 5 февраля 1837 года, не обнаружено. На дне склепа – остатки еловых ветвей. Следов позумента не обнаружено. Прах Пушкина сильно истлел. Нетленными оказались волосы… Работа была закончена 30 августа. Все материалы реставрации 1953 года – фотографии, обмеры, а также кусочек дерева и гвоздь от гроба Пушкина – бережно хранятся в музейном фонде заповедника».
Когда после вторичных похорон Пушкина Наталья Николаевна выплакала ожившую боль, она привела детей на могилу отца. Они собирали цветы, плели венки, украшая ими памятник Пушкину.
Все годы после смерти Пушкина сердце Натальи Николаевны рвалось в Михайловское. И вот самое главное было сделано – памятник поставлен. Но ей хотелось жить в Михайловском, бывать на могиле мужа, водить туда детей. Ей хотелось иметь собственное пристанище, не зависеть от брата и его жены. Но дом оказался таким ветхим, усадьба такой разоренной, что Наталья Николаевна, никогда не соприкасавшаяся с подобными делами, не могла найти выхода из создавшегося положения.
Она писала брату:
Ты был бы очень мил, если бы приехал к нам. Если бы ты только знал, как я нуждаюсь в твоих советах. Вот я облечена титулом опекуна и предоставлена своему глубокому невежеству в отношении всего того, что касается сельского хозяйства. Поэтому я не решаюсь делать никаких распоряжений из опасения, что староста рассмеется мне прямо в лицо.
Но все же Михайловское было прекрасно! Не зря так любил его Пушкин. На клумбах распустились цветы, радуя взгляд своей короткой, но украшающей мир жизнью. Детские голоса оживили запущенные аллеи, похорошел пруд, приукрашенный лилиями, распластавшимися на тихой его воде, и стройными ярко-зелеными водорослями, окаймляющими берега его. Успокаивающе пели птицы, перепархивая с кустов на деревья.
Одну из полян Тригорского украшала огромная ель-шатер, о которой так много слышала Наталья Николаевна от поэта, она высоко поднимала в небо зеленую крону, широко разбросав вокруг стройного ствола своего роскошные длинные ветви. Она действительно заменяла шатер, и не раз Пушкин под ней, как под надежной крышей, пережидал грозы и ливни.
На взгорке, высоко разметав в голубизне неба могучие ветви, стоял тот самый дуб, о котором Пушкин писал:
Дети изображали героев сказки. С трудом забравшись на самый низкий сук, сидела Машенька, расчесывая гребнем длинные темные волосы. Сашенька, сделав страшное лицо, растопырив пальцы рук, изображал лешего. Гриша, мяукая, ходил на четвереньках вокруг огромного ствола дуба. А Таша рассматривала в траве «следы неведомых зверей» и, конечно, видела их, так же, как все дети видели вдалеке избушку на курьих ножках, без окон и без дверей.
Наталья Николаевна выходила с детьми за околицу Михайловского, где расстилался цветущий простор лугов и безбрежная, лазурная степь неба, где в зеленых берегах неторопливо бежала Сороть и медленно кружила крыльями ветряная мельница. В сторону Тригорского удалялась дорога, по которой Пушкин хаживал или ездил верхом к своим друзьям Осиповым. И на дороге той не раз стояла она, сдерживая слезы, и смотрела на три старые сосны, вокруг которых поднималась уже немолодая поросль, это здесь Пушкин сказал: «Здравствуй, племя, младое, незнакомое…»
В Михайловском безраздельно царил Пушкин. Его душа, воплощенная в стихи, жила в доме, в аллеях парка, на Сороти, в Тригорском. Он был всюду. И Наталья Николаевна ежеминутно ощущала его присутствие. Это и увеличивало ее горе и вселяло в нее какую-то непонятную силу.
Жить было трудно. Денег, которые по указу императора выплачивались вдове, не хватало. Не раз Наталья Николаевна брала деньги в долг у своих горничных. Однажды неожиданно в Михайловское приехал старый друг Пушкиных Вяземский, и не оказалось даже свечей и других необходимых мелочей, чтобы принять гостя. Их пришлось просить у соседей в Тригорском.
Вяземский всегда был неравнодушен к Наталье Николаевне. Но, уезжая из Михайловского, прощаясь с ней, он готов был поклониться ей в ноги. Сделать это он, естественно, постеснялся и только сказал с чувством: «Вы, Наталья Николаевна, и сами-то, наверное, не представляете, какие великие дела свершили здесь в память Пушкина».
Всю дорогу от Михайловского до Пскова Вяземский думал об этом. Не зря Пушкин говорил, что душу своей мадонны он любил более ее прекрасного лица.
Вяземский вспоминал родовую часовенку Михайловского на Поклонной горке, где Наталья Николаевна в это лето устроила приемную-лазарет. Об этом разговор шел по всей округе. Ничего подобного никогда на Псковщине не бывало. «Казенный лекарь» обычно объезжал деревни и села один раз в два-три месяца. В Михайловском «лазарете» принимал больных – крепостных крестьян всей округи – доктор Натальи Николаевны, которого она привезла с собой, потому что дети ее часто болели.
Вяземский не мог забыть ставшего еще прекраснее от волнения лица Натальи Николаевны, когда она, устроив сходку пушкинских крестьян, произносила слова, рвущиеся из глубины сердца: «Клянитесь мне, что во веки веков вы будете свято хранить рощи, парк, усадьбу Михайловского».
Гостил в Михайловском и Сергей Львович. Он осложнял жизнь семьи Пушкиных своими требованиями и причудами. Но Наталья Николаевна безропотно сносила все: ведь это был отец Пушкина.
Приезжали Фризенгофы. Они приносили радость. Оживал старый дом. Сестры очень любили Наталью Ивановну Фризенгоф, дети так и льнули к ней. Она хорошо рисовала. И по сие время остались ее рисунки, изображавшие Михайловское и Тригорское, Сергея Львовича, сидящего на стуле со шляпой в руках, Прасковью Александровну Осипову, ее дочь Евпраксинью Николаевну, детей Пушкиных, сидящих за столом, и Наталью Николаевну с Машей, стоящих у березы.
– Ну вот что, дети, – однажды сказала Наталья Ивановна, – я предлагаю сделать альбом из засушенных цветов Михайловского и Тригорского. Кто желает, прошу следовать за мной.
С радостными криками дети бросились за Натальей Ивановной.
Они с восторгом рвали цветы и травы. Каждый отдельно засушивал их. А когда все было готово, расположились в комнате за столом и прикрепляли растения к листам альбома, и Наталья Ивановна делала надписи: кто, когда и где что нашел. Они вовлекли в игру Александру Николаевну и Анну Николаевну Вульф.
Альбом этот и сейчас, в наши дни, хранится в Бродзянском замке.
Время шло. Детей нужно было учить. Для этого требовались хорошие учителя и большие деньги. Как трудно, беспредельно трудно было одной решать все вопросы хозяйства и воспитания четверых детей!
Она с семьей снова уезжает в Петербург.
Наталья Николаевна пишет другу Пушкина, Нащокину :
Вчера читала я письмо ваше к князю Вяземскому, давно уже собиралась писать к вам, чтобы долгое мое отсутствие не совсем изгладило меня из памяти вашей. Те строки, которые касаются до меня, прочла я с благодарностью и, одолевая леность и другие тому подобные препятствия, решилась взяться за перо. Князь Вяземский усердно принялся за ваше дело, общая ваша дружба к Пушкину, не говоря уже о собственных ваших достоинствах, побуждает его употребить все старания к успешному исполнению вашего желания. С моей стороны я от души готова служить вам, и если мои слабые старанья в чем-нибудь могут быть полезны, то прошу располагать мною, как искренне преданною вам. Мое пребывание в Михайловском, которое вам уже известно, доставило мне утешение исполнить сердечный обет, давно мною предпринятый. Могила мужа моего находится на тихом, уединенном месте, место расположения, однако ж, не так величаво, как рисовалось в моем воображении; сюда прилагаю рисунок, подаренный мне в тех краях – вам одним решаюсь им жертвовать. Я намерена возвратиться туда в мае месяце, если вам и всему семейству вашему способно перемещаться, то приезжайте навестить нас. Прощайте, Павел Воинович, напомните обо мне Вере Александровне, которую нежно целую. А вместе всех детей ваших – желаю всем вам, с новым годом, всякого благополучия и провести праздники весело, забыв все горести и заботы – сестра вам кланяется и изъявляет искреннюю свою преданность. Дети вас также не забыли, все они, слава богу, здоровы и, на мои глаза, прекрасны. Старшие берут несколько уроков, говорят хорошо по-немецки, порядочно по-французски и пишут и читают на обоих языках. Со временем они к вам будут писать.
…Наталье Николаевне вспоминается морозный, снежный сочельник. Она остановила сани возле витрины с елочными игрушками и вошла в магазин. Почему-то сразу не обратила внимания на непривычную для магазина тишину, не заметила, как отступили от прилавка находившиеся там покупатели и с каким усердием раскладывали продавцы на столах игрушки, которых не было даже на витринах. Однако вскоре поняла, что здесь что-то происходит, хотя из-за своей близорукости не сразу увидела императора; он был высок ростом и, возвышаясь над всеми, выбирал игрушки. Только когда она подошла к прилавку, увидела его.
Наталья Николаевна растерянно приветствовала императора. Он узнал ее и приветливо обратился к ней:
– Мадам! Вы возвратились наконец в Петербург. Я рад буду видеть вас при дворе.
И судьба Натальи Николаевны снова повернулась. После этих слов императора она обязана была возвратиться ко двору.
Ее появление во дворце, на балах вызвало в петербургском аристократическом обществе осуждение и гнев. Столько лет прожив в уединении, она и не знала, что не кого-нибудь, а только ее винили в смерти великого поэта. Друзья и родные скрывали от нее враждебное отношение к ней в среде многих литераторов и в свете. Но тем не менее она обязана была бывать хоть изредка при дворе: во дворце, на балах, сопровождать императрицу.
В 1849 году Наталья Николаевна писала Ланскому:
Втираться в интимные придворные круги – ты знаешь мое к тому отвращение; я боюсь оказаться не на своем месте и подвергнуться какому-нибудь унижению. Я нахожу, что мы должны появляться при дворе, только когда получаем на то приказание, в противном случае лучше сидеть спокойно дома. Я всегда придерживалась этого принципа и никогда не бывала в неловком положении. Какой-то инстинкт меня от этого удерживает.
Ей вспомнился костюмированный придворный бал. Тетушка Екатерина Ивановна в этот раз превзошла все ожидания: много времени и денег затратила на приготовление еврейского костюма по старинному рисунку, изображающему Ревекку. Наталья Николаевна словно наяву видела длинный фиолетовый кафтан, изящно облегавший ее фигуру, над которым долго билась домашняя портниха Загряжской, широкие палевые шаровары, покрывало из легкой белой шерсти, мягкими складками с затылка спускающееся на плечи и спину. Она была в маске, но император сразу узнал ее и подозвал к императрице. Та долго восхищалась ею и пожелала иметь в своем альбоме портрет Натальи Николаевны в костюме Ревекки. Художник Гау немедленно был прислан императрицей к Пушкиной, и ей пришлось часами позировать ему. Он в несколько сеансов нарисовал Наталью Николаевну, и портрет получился очень удачным. И вот теперь, через много лет, когда она лежит в постели, распластанная, придавленная тяжелой болезнью, вспоминается этот портрет. Ей тогда было всего тридцать лет, она сознавала силу своей красоты, но никогда не гордилась этим… «Красота моя от бога», – говорила она.
На том костюмированном балу она, как и много лет назад, снова танцевала с императором, и, как прежде, он глядел на нее умоляющим и приказывающим взглядом. На этот раз – больше приказывающим. Пушкина не было в живых, и никто теперь не мешал царю приблизить к себе избранную им женщину. Так, очевидно, считали в свете. Во всяком случае, Наталье. Николаевне стали известны слова Идалии Полетики: «Натали раньше необходимо было блюсти честь Пушкина, теперь его, слава богу, нет».
О, как ненавидела Идалия даже мертвого Пушкина! Если бы знала Наталья Николаевна, за что? Если б кто-то знал, за что была такая ненависть?! Ненависть не пассивная, которую иногда человек молча таит в себе, надолго забывая о ней. У Идалии ненависть к Пушкину была активной, постоянной, с юности и до конца ее долгих дней.
Образ Идалии Полетики возник в воображении Натальи Николаевны. Вот она стоит перед ней в дверях своей гостиной, во время того ужасного свидания с Дантесом. Идалия очень хороша: чудесные, совершенно необычные волосы цвета темной меди, розовое лицо, как пудрой, покрыто белым пушком. У нее удивительные зеленоватые недобрые глаза, губы сложены в ироническую усмешку. Прекрасные черты лица. Она женственна. Грациозна, как избалованная кошечка.
Теперь Идалия постарела. Поблекли ее краски, потускнели чудесные волосы. Они с Натальей Николаевной иногда встречаются у знакомых, улыбаются друг другу. И никто не знает, какие чувства охватывают Наталью Николаевну при этих встречах. Кому какое дело, что не простит она Идалии ее необъяснимой ненависти к Пушкину. Не простит того подстроенного свидания с Дантесом. Не уймет необъяснимой подозрительности, что Идалия как-то была замешана в трагической кончине Пушкина. Как же? Не знает этого Наталья Николаевна. Просто так чувствует никогда не обманывающее ее сердце-вещун. И никто этого теперь не узнает. Годы уносят людей, стирают их следы.
Снова она слышит свой отчаянный крик: «Пушкин, ты будешь жить!» И все мысли, все чувства сосредоточиваются на далеком прошлом, которое горьким осадком убивало все радости жизни.
Она редко называла его уменьшительным ласковым именем. Он был Александр Пушкин, Александр Сергеевич или просто Пушкин. Она всегда, с незамужней юности чувствовала его превосходство над окружающими людьми. Даже письма его были так необычно прекрасны, что она знала их наизусть и воспринимала как литературные произведения. Они хранились не у нее, а у сына Александра, намеренно. Зачем в доме Ланского, любящего ее мужа, сохранять эту болезненно-душевную для нее и для него историческую ценность, которая должна принадлежать России? На днях она распорядилась передать письма Пушкина в наследство дочери Наталье Александровне.
Пройдет ряд лет, и некоторые из этих писем Наталья Александровна отдаст И. С. Тургеневу. Они будут опубликованы и снова у многих вызовут взрыв негодования против жены Пушкина. А между тем, внимательно изучив эти письма, только по ним одним можно было бы воссоздать образ той, душу которой Пушкин любил более ее прекрасного лица, и снять с нее обвинения высшего света, обвинения всех недопонявших ее и поверить Пушкину, который унес с собой в могилу прекрасный, любящий, чистый образ жены, ни в чем не виновной в его кончине.
…Многое в жизни Пушкина было не так, как у всех. Умная Долли Фикельмон отлично понимала это, когда писала в своем дневнике о Наталье Николаевне:
Но какую же трудную предстоит ей нести судьбу – быть женою поэта, такого поэта, как Пушкин.
Восемнадцатилетняя Наталья Пушкина проснулась после вчерашней свадьбы, и глаза ее встретились с восторженными глазами мужа. Он стоял на коленях возле кровати. «Очевидно, так он простоял всю ночь», – подумала она, и ее охватило волнующее недоумение.
– Моя мадонна! – шепотом сказал он, складывая руки, как перед иконой.
Робкие слезы выкатились у нее из глаз, она улыбнулась ему.
Она не раз в первые дни медового месяца горько плакала оттого, что Пушкин, наспех поцеловав ее, часто с утра и до вечера проводил время в разговорах с друзьями. В то лето Жуковский жил в Царском Селе при своем воспитаннике-наследнике, будущем императоре Александре II. Приезжали Плетнев и другие знакомые.
А как-то раз, в холостой компании, на стороне, Пушкин всю ночь проспорил на литературные темы и, умоляя о прощении, честно сказал ей, что забыл вчера о том, что женат.
А потом Наталья Николаевна поняла, что муж ее совсем не такой, как другие. Приготовилась к своей трудной судьбе «быть женою поэта, такого поэта, как Пушкин». Сердцем поняла она его большую любовь к себе, которая проявлялась не всегда так, как у других. И успокоилась, насколько это было возможно.
Месяцы, проведенные в Царском Селе, она была счастлива. С утра Александр Сергеевич писал, закрывшись в кабинете, и с первых дней Наталья Николаевна поняла, что в эти священные для него минуты тревожить его нельзя. Она создавала в доме полную тишину, привыкала вести хозяйство, вышивала, читала книги и потихоньку от мужа сочиняла стихи, которые потом, когда он уезжал, посылала ему в письмах. Пушкин не оценил ее поэтических усилий и в одном из своих писем с присущим ему юмором попросил свою «женку» писать ему не стихами, а прозою.
Время пощадило небольшой деревянный особняк, где были так счастливы Пушкины. Здесь написал поэт последние строфы «Евгения Онегина» – письмо Онегина к Татьяне.
Теперь в этом доме музей. В комнатах Натальи Николаевны и по сие время сохранились незаконченная вышивка, поваренная книга, которой пользовалась молодая жена, романы «Красное и черное» Стендаля и «Собор Парижской богоматери» Гюго. Их читали она и Пушкин.
И самое ценное, что уцелело до наших дней, переписанная в то время ею для мужа поэма «Домик в Коломне» – еще одно доказательство того, как дорого было ей творчество Пушкина с первых же месяцев их совместной жизни.
Родные и друзья чувствовали, что брак этот счастливый.