Время пощадило небольшой деревянный особняк, где были так счастливы Пушкины. Здесь написал поэт последние строфы «Евгения Онегина» – письмо Онегина к Татьяне.
Теперь в этом доме музей. В комнатах Натальи Николаевны и по сие время сохранились незаконченная вышивка, поваренная книга, которой пользовалась молодая жена, романы «Красное и черное» Стендаля и «Собор Парижской богоматери» Гюго. Их читали она и Пушкин.
И самое ценное, что уцелело до наших дней, переписанная в то время ею для мужа поэма «Домик в Коломне» – еще одно доказательство того, как дорого было ей творчество Пушкина с первых же месяцев их совместной жизни.
Родные и друзья чувствовали, что брак этот счастливый.
Четвертого дни воспользовался снятым карантином в Царском Селе, чтобы повидаться с Ташей, – писал 24 сентября 1831 года Дмитрий Николаевич Гончаров деду Афанасию Николаевичу, – я видел также Александра Сергеевича; между ними царствует большая дружба и согласие; Таша обожает своего мужа, который так же ее любит; дай бог, чтоб их блаженство и впредь не нарушалось.
Женка его очень милое творение, – писал Жуковский князю Вяземскому и А. И. Тургеневу. – И он с нею мне весьма нравится. Я более и более за него радуюсь тому, что он женат. И душа, и жизнь, и поэзия в выигрыше.
Я уверен, что ты несмотря на все ужасные перевороты, которые тебя окружают, еще никогда не был так счастлив и покоен как теперь, – писал Пушкину Нащокин 15 июля 1831 года.
Мой брат и его жена проведут лето в Царском Селе… Они в восхищении друг от друга; моя невестка – очень очаровательная, хорошенькая, красивая и остроумная, к тому же и очень славная, – сообщала сестра Пушкина Ольга Сергеевна Павлищева.
Пушкин часто читал свои стихи жене, а также и своей приятельнице Александре Осиповне Россет. Наталья Николаевна видела, что ее мужа и эту женщину связывает обычная дружба, но все же ревновала его даже потому, что ей казалось: к оценке Александры Осиповны его стихов он прислушивался больше, чем к ее высказываниям. Возможно, оно так и было: ведь Наталья Николаевна в те годы была еще столь молода и неопытна в работе мужа. Опыт придет с годами. Позднее Пушкин уже вполне доверял ее вкусу и пониманию литературных дел. В 1836 году, уезжая в Москву, он поручил жене вести многие дела по «Современнику».
Как трудно было тогда управлять хозяйством, воспитывать детей и заниматься делами «Современника».
…Александр Сергеевич обычно зазывал дам в кабинет, где он любил писать лежа на кушетке, а исписанные листы опускать прямо на пол. Около кушетки стоял стол, заваленный книгами, бумагами, рядом с чернильницей лежали перья. На окнах не было гардин. Он любил солнце и жару. «Это у меня от предков», – усмехаясь, пояснял он.
Несмотря на вспыхивающее порой чувство ревности к Александре Осиповне, Наталья Николаевна любила эти уединенные часы, посвященные ей и Россет. Она наказывала горничной не беспокоить их. Обе дамы удобно устраивались в креслах. Окна были открыты на дорогу, но проезжающие изредка экипажи не мешали им.
Пушкин садился на стул, закидывая ногу на ногу, и это движение его, эта поза были аристократически изысканны, не нарочиты. Так дано было ему от рождения. Он читал увлеченно, звонко. Как любила Наталья Николаевна его голос! Как представляет его даже сейчас. Помнит, как загоралось его лицо, сверкали проникновенным блеском голубые глаза и, казалось, видели невысказанное, говорили о том, что умел понимать только он, далеко заглядывая в будущее, задумываться и беспокоиться о том, что еще никого не волновало. Наталье Николаевне в эти минуты он казался неотразимо красивым.
Когда Пушкин закончил чтение стихотворения, он обратился к дамам:
– Ну, как?
Александра Осиповна вместо ответа сказала, кивая хорошенькой головкой на открытые окна:
– Мимо проехал император. Ехал медленно, поглядывая в окна.
Близорукая Наталья Николаевна не заметила этого.
В следующий раз, когда Пушкин читал свои стихи – примерно в то же время, – мимо дома опять медленно проехала карета императора. Александра Осиповна не удержалась и, перебив Пушкина, показала на окно рукой – сверкнули на солнце кольца и браслет, – со смехом сказала:
– Император!
Пушкин скомкал в руке лист со стихами и уже не возобновлял чтения. Он не выносил, когда его перебивали, да и прогулки царя мимо дома поэту не нравились.
Через несколько дней раздражение Александра Сергеевича улеглось, и он снова читал свои стихи дамам, но уже в столовой, окна Наталья Николаевна предусмотрительно задернула шторами.
По этому поводу при встрече император с улыбкой спросил ее:
– А почему в ваших окнах всегда опущены шторы?
И все же Наталья Николаевна ревновала Пушкина к Россет. Умом понимала, что это женская слабость, а сердце не мирилось.
Вновь эта распря меж сердцем и разумом вспыхнула значительно позднее, когда Пушкин, зайдя в магазин на Невском, купил альбом для Александры Осиповны. Вместе с Натальей Николаевной они неожиданно пришли к ней с коротким визитом. Она вышла к ним наспех причесанная, в домашнем туалете, но, как всегда, свежая, красивая, жизнерадостная и приветливая.
– А я к вам с подарком, – сказал Александр Сергеевич и положил на стол альбом.
Она заинтересованно открыла его. На первой странице рукою Пушкина было написано: «Исторические записки А. О.***».
– Вы так хорошо рассказываете, – сказал Александр Сергеевич, – что должны писать свои записки. А вместо эпиграфа в этом альбоме я напишу вот что… – сел за стол, попросил чернила и перо. И написал, видимо, заранее сочиненные стихи:
Александра Осиповна была до слез растрогана. Крепко пожала руку Пушкину и расцеловала Наталью Николаевну.
Все встречи с Россет здесь, в Царском Селе, проходили в присутствии Натальи Николаевны. Она взвешивала каждое слово, сказанное Пушкиным Александре Осиповне. Ловила их взгляды, и ничего не было во всем этом оскорбительного для нее. Друзья, связанные взаимным пониманием. И все.
Но вот прошлое Пушкина!.. О нем страшно было думать. Как плакала и отчаивалась она, когда он, как всегда, честно рассказывал обо всем, что было до встречи с ней.
…Анна Петровна Керн. Она еще жива. Она вторично, после смерти Керна, вышла замуж за Маркова-Виноградского. Еще при жизни Пушкина она занималась переводами. Переводила Жорж Санд. Когда Пушкин женился, встречи с ней почти прекратились. Иногда он заставал ее у своих родителей, иногда у сестры, с которой она была в дружеских отношениях.
Наталья Николаевна впервые увидела Анну Петровну Керн у Ольги Сергеевны. Даже по тому необычно заинтересованному и далеко не равнодушному взгляду, которым та быстро, как умеют это делать только женщины, окинула Наталью Николаевну с ног до головы, можно было понять все: и то, чем когда-то был для нее Пушкин, и гордость, тогдашнюю и теперешнюю гордость, – поэт посвятил ей одно стихотворение, написанное любящим сердцем, и обессмертил ее, Анны Керн, имя, сделав его причастным к великому поэту!
Дома, вспоминая Керн, Наталья Николаевна мысленно повторила тот стих Пушкина: она знала его наизусть, заучивала еще до замужества, и, совершенно успокаиваясь, сказала Александру Сергеевичу:
– Ты просто в Михайловском, в своем затворничестве, отвык от женской красоты. Лицо ее простовато, особенно губы…
Пушкин ничего не ответил, только мысленно улыбнулся: ему нравилось, что жена ревнует его даже к прошлому.
Ревновала она его и к балерине Истоминой Евдокии Ильиничне, которая танцевала партию черкешенки в «Кавказской пленнице».
– Я знаю, что когда-то ты волочился за нею, – говорила Наталья Николаевна, сердито грозя пальчиком.
Ревновала к Воронцовой, которую второй раз в жизни увидела она, уже будучи замужем за Ланским. Та вначале и не поняла, что за красавица перед ней, и только потом ей сказали, что это бывшая жена Пушкина. Воронцова и в молодые-то годы была хороша не красотой, а обаянием молодости, которое горело жгучим огнем в глазах, заливало румянцем щеки, зажигало пламенным темпераментом. А теперь все ушло. Перед Натальей Николаевной сидела длинноносая, некрасивая, стареющая женщина, годы стерли привлекательность лица, унесли изящество движений и фигуры.
Она ревновала Пушкина даже к Прасковье Александровне Осиповой – помещице Тригорского, маленькой, расплывшейся пожилой женщине, верному другу поэта и его дальней родственнице: ее сестра Вындомская была замужем за двоюродным братом матери Пушкина – Ганнибалом.
Она ревновала Пушкина даже к Прасковье Александровне Осиповой – помещице Тригорского, маленькой, расплывшейся пожилой женщине, верному другу поэта и его дальней родственнице: ее сестра Вындомская была замужем за двоюродным братом матери Пушкина – Ганнибалом.
Ревновала к ее дочери – Вревской Евпраксии Николаевне, которая, как говорили потом Наталье Николаевне, знала о дуэли Пушкина еще накануне. Ей поэт посвящал стихи: «Если жизнь тебя обманет», «Вот, Зина, вам совет: играйте». В 1835 году она приезжала в Петербург, останавливалась у родителей Пушкина. Наталья Николаевна видела ее и так же, как после встречи с Керн, успокоилась: круглолицая мещаночка – определила она ее для себя и простила мужу то, что в те давние времена у Пушкина на заре его молодости была нежная дружба с этой женщиной, и чувство это он пронес через всю жизнь.
Она ревновала Пушкина и к старшей сестре Евпраксии Николаевны – Анне Николаевне Вульф. Ей тоже осталась память от великого поэта: «Я был свидетелем златой твоей весны», «Хотя стишки на именины», «Увы, напрасно деве гордой».
Наталья Николаевна, несмотря ни на что, не могла не уважать Анну Николаевну за то, что со времен Михайловской ссылки Пушкина и до смерти своей (умерла в 1857 году) она любила поэта самоотверженно, не напоминая о себе, и даже не вышла замуж. Знала она и то, что Пушкин всегда был к ней равнодушен.
Часто было не по себе Наталье Николаевне из-за дружбы Пушкина с Верой Федоровной Вяземской, которую, в общем-то, она любила.
С болью вспоминала Наталья Николаевна дочь президента Академии художеств Анну Алексеевну Оленину, которой Пушкин посвятил не одно стихотворение. Пушкин сватался к ней, но почему-то женитьба расстроилась. Он и сам не мог объяснить, почему. «Верно, не очень любил ее», – задумчиво говорил он, вспоминая прошлое.
Но особенно Наталья Николаевна ревновала Пушкина к Марии Николаевне Раевской – жене декабриста Волконского. И хотя та была невозвратно далеко от Пушкина, там, где «во глубине сибирских руд» вместе со всеми декабристами отбывал наказание ее муж, Наталья Николаевна, особенно теперь, уже в том возрасте, когда приходит жизненная мудрость, понимала, что Мария Волконская душевно Пушкину была ближе и дороже других женщин, с которыми сводила его судьба до женитьбы.
Она знала, что Пушкин преклонялся перед Марией Волконской. И она осталась с ним навсегда в его стихах «Редеет облаков летучая гряда», «Таврида», «Буря» («Ты видел деву на скале…»), «Не пой, красавица, при мне», «На холмах Грузии лежит ночная мгла…». И в посвящении «Полтавы», а также в первой главе «Евгения Онегина».
В сердце поэта, всецело отданном своей мадонне – она чувствовала, – все же остался маленький уголок для русской женщины, совершившей великий подвиг. Даже последняя квартира на Мойке, где жили Пушкины, была связана с Марией Николаевной. Там раньше жил Волконский и проездом останавливалась Мария Николаевна. И часто горькие раздумья охватывали Наталью Николаевну. Но, ревнуя Пушкина к прошлому, Наталья Николаевна сердцем чувствовала, что она была его единственной настоящей любовью, об этом говорило все, начиная с его «Мадоны»:
«Мир Пушкина, которым он жил, – думает Наталья Николаевна, – был необычайно сложным. Мир его творчества – не доступный никому, кроме него, – огромный и прекрасный. Я – его мадонна – несла в себе для него тоже целый мир. Мир семьи. Мир его друзей. И даже сложнейший мир его суеверий».
Друг Александра Сергеевича Даль писал в своих воспоминаниях:
Пушкин, я думаю, был иногда и в некоторых отношениях суеверен: он говаривал о приметах, которые никогда его не обманывали, и, угадывая глубоким чувством какую-то таинственную, непостижимую для ума, связь между разнородными предметами и явлениями, в коих, по-видимому, нет ничего общего, уважал тысячелетнее предание народа, доискивался в нем смыслу, будучи убежден, что смысл в нем есть и быть должен, если не всегда легко его разгадать.
Однажды, еще в юные годы, в присутствии друзей вдохновенная гадалка выбрала Пушкина для своих предсказаний. Он вначале отказывался, потому что в этот день проиграл в карты последние деньги и заплатить за гадание ему было нечем. Но гадалку это не убедило.
– Призайми у товарищей, – сказала она, – деньги ты вот-вот получишь. И неожиданно. А еще получишь ты такое же неожиданное предложение на новую службу…
Она гадала на картах, а потом долго разглядывала его руку с совершенно необычными линиями, покачивала головой, недоуменно пожимая плечами, думала о чем-то, а потом сказала:
– Ты прославишься на все отечество. Будешь любим народом даже после смерти. – Затем, помолчав, снова вглядываясь в линии руки Пушкина, продолжала: – Два раза ожидает тебя вынужденное одиночество, вроде бы как заключение, но не тюрьма. А жить будешь долго, если на тридцать седьмом году не погибнешь от белой лошади или от руки белого человека. Их особенно должно тебе опасаться.
Первое предсказание сбылось в тот же вечер. Пушкин возвратился домой, и на столе лежало письмо лицейского товарища Корсакова, который писал, что выслал ему свой давний карточный долг, о котором Пушкин забыл.
Через несколько дней в театре Алексей Федорович Орлов предложил ему службу в конной гвардии. Служба эта не состоялась. Вскоре ссылка на юг, позднее в Михайловское. Словом, сбывалось все, что предсказывала гадалка; Пушкин, и прежде-то суеверный,. стал присматриваться к каждой примете.
В декабре 1825 года он, ссыльный, решил тайно уехать из Михайловского, навестить своих друзей – будущих декабристов. Кучер закладывает повозку. Пушкин едет в Тригорское проститься с Осиповым. День ясный. Ослепительный снег лежит на просторах равнин. Дорогу перебегает заяц. На обратном пути – снова заяц. А в воротах своей усадьбы – это тоже издавна считалось дурным предзнаменованием – он встречает священника, заметающего снег своей длинной черной рясой. Плохие приметы беспокоят Пушкина, но еще не колеблют его намерения ехать в Петербург. Как вдруг кучер заболевает горячкой. Поездку приходится отложить…
Если бы ничего не помешало, то, естественно, 14 декабря (по старому стилю) Пушкин был бы вместе с друзьями на Сенатской площади, о чем он прямо, как всегда, сказал императору, когда тот спросил, где был бы он 14 декабря, если б находился в Петербурге.
Для Пушкиных началась новая полоса жизни: теперь камер-юнкер Пушкин и Наталья Николаевна обязаны бывать при дворе.
Завтра надобно будет явиться во дворец. У меня еще нет мундира. Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами, молокососами 18-летними. Царь рассердится, – да что мне делать?
(Пушкин. Дневник, 5 декабря 1834 года).Я все-таки не был 6-го во дворце – и рапортовался больным. За мною царь хотел прислать фельдъегеря или Арендта (лейб-медика)
(Пушкин. Дневник, декабрь 1834 года).Тетушка Екатерина Ивановна не считается с расходами, только бы ее красавица Наташа была наряднее, изящнее, блистательнее других великосветских дам. Она не считается со временем и, когда Наталья Николаевна собирается на бал, сама приезжает к ней. Придирчиво смотрит, как горничная Лиза (которую, упаси бог, нельзя потерять из-за ее умения делать прекрасные прически!) мудрит над роскошными волосами Натали, сооружая высокую, модную прическу, к которой так идет легкое украшение на лбу из мелких драгоценных камней. Осторожно надевается белое платье с широчайшими прозрачными рукавами, перехваченными над локтями и в запястьях. На талию, которой позавидует любая красавица, пришивается широкий пояс. Вот на маленькие ножки надеты новые бальные башмачки, а изящные руки обтянуты белыми перчатками.
Тетушка осторожно поворачивает Наташу вправо, влево, ничто не остается незамеченным под ее придирчивым взглядом. Она довольна, садится в кресло, просит позвать Пушкина.
Тот входит мрачный, в мундире камер-юнкера и, взглянув на жену, на мгновение забывает все неприятности предстоящего бала. Он сейчас снова поэт, а не камер-юнкер, живет в этот миг только прелестью своей Наташи.
– Моя мадонна! – потрясенно говорит он, как всегда в такие минуты молитвенно складывая руки.
Слуга докладывает:
– Экипаж подан.
Пушкин вдруг резко поворачивается, срывает с рук перчатки, бросает их на стул и, расстегивая ворот мундира, словно он душит его, почти кричит:
– Я не здоров! Если кто спросит, я не здоров! Я остаюсь дома!
Екатерина Ивановна и Наталья Николаевна тихо выходят в прихожую. Наталья Николаевна вздыхает, предполагая, что император, который обязательно пригласит ее на кадриль или мазурку, вновь будет высказывать недовольство, что Пушкина нет на балу.