Екатерина Ивановна и Наталья Николаевна тихо выходят в прихожую. Наталья Николаевна вздыхает, предполагая, что император, который обязательно пригласит ее на кадриль или мазурку, вновь будет высказывать недовольство, что Пушкина нет на балу.
Рождается первый ребенок – девочка Мария. Никогда не забыть Наталье Николаевне, как плакал Пушкин во время ее родов, не в силах переносить страдания жены. За шесть лет совместной жизни – четверо детей и один выкидыш.
Дети для Натальи Николаевны были ее отрадой. Она старалась как можно больше бывать дома, чтобы не оставлять детей без надзора, беспрерывно меняла нянек: одна казалась неласковой, другая небрежной, третья забывчивой. Наталья Николаевна дома перестала следить за собой, как прежде, и часто отказывала внезапным визитерам.
А семья росла.
Долги! Долги! Долги! Бесконечные долги и вечная боязнь, что потребуют их возврата. Она видела, как это угнетает мужа. Однажды, не совладав со своими чувствами, написала письмо брату Дмитрию, который управлял гончаровским майоратом:
Теперь я хочу немного поговорить с тобой о моих личных делах. Ты знаешь, что пока я могла обойтись без помощи из дома, я это делала, но сейчас мое положение таково, что я считаю даже своим долгом помочь моему мужу в том затруднительном положении, в котором он находится; несправедливо, чтобы вся тяжесть содержания моей большой семьи падала на него одного, вот почему я вынуждена, дорогой брат, прибегнуть к твоей доброте и великодушному сердцу, чтобы умолять тебя назначить мне с п о м о щ ь ю м а т е р и содержание, равное тому, какое получают сестры, и, если это возможно, чтобы я начала получать его до января, то есть с будущего месяца. Я тебе откровенно признаюсь, что мы в таком бедственном положении, что бывают дни, когда я не знаю, как вести дом, голова у меня идет кругом. Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, подавлен, не может спать по ночам, и, следственно, в таком настроении не в состоянии работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию: для того, чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободна… Мой муж дал мне столько доказательств своей деликатности и бескорысти, что будет совершенно справедливо, если я со своей стороны постараюсь облегчить его положение; по крайней мере содержание, которое ты мне назначишь, пойдет на детей, а это уже благородная цель. Я прошу у тебя этого одолжения без ведома моего мужа, потому что если бы он знал об этом, то несмотря на стесненные обстоятельства, в которых он находится, он помешал бы мне это сделать.
«Детей Пушкин тоже очень любил, – вспоминает Наталья Николаевна, – особенно Сашеньку. Он звал его Сашкой. Саша говорит, что помнит отца. Вряд ли. Когда Пушкин умер, ему было только три с половиной года».
Странно, Наталья Николаевна слышит, всегда слышит звонкий тенор Пушкина, его заразительный, громкий смех. Но представить его ясно, живого, как ни силится, не может. Только один раз, бессонной ночью, еще до болезни, он встал отчетливо в ее воображении: невысокий, смуглый, с сильным и легким телом, изящными, хотя и быстрыми движениями, которые, как считали многие, заменяли природную красоту. И в то же время были у него странные привычки – быстро и увлеченно грызть яблоко, ловко прыгать с дивана через стул, бросаться на диван, поджимая ноги.
В. А. Нащокина в своих воспоминаниях писала о внешности Пушкина:
Своей наружностью и простыми манерами, в которых, однако, сказывался прирожденный барин, Пушкин сразу расположил меня в свою пользу… Пушкин был невысок ростом, шатен, с сильно вьющимися волосами, с голубыми глазами необыкновенной привлекательности. Я видела много его портретов, но с грустью должна сознаться, что ни один из них не передал и сотой доли духовной красоты его облика – особенно его удивительных глаз. Говорил он скоро, был необыкновенно подвижен, весел, смеялся заразительно и громко, показывая два ряда ровных зубов, с которыми белизной могли равняться только перлы. На пальцах он отращивал предлинные ногти.
А как был он нежен с Натальей Николаевной всегда, все шесть лет, прожитых вместе, как прост и нетребователен в быту. Но зато как трудно было ей подбирать ключ к его сложному душевному миру: не огорчить, не оскорбить, не омрачить вдруг прорвавшуюся радость…
В памяти всплывают его письма к ней, ласковые, иногда шутливые, она шепчет, не открывая глаз:
– Благодарю тебя за милое и очень милое письмо. Конечно, друг мой, кроме тебя, в жизни моей утешения нет – и жить с тобою в разлуке так же глупо, как и тяжело.
…И вдруг припоминается весна 1835 года, когда она, уже на сносях, ожидала рождения Гриши, Пушкин внезапно собрался в Михайловское. Завернувшись в шаль, она вышла на улицу проводить его. Он нежно и виновато прощался с ней, без конца целовал, затем уселся в повозку и уже оттуда все давал наказы: «По лестницам ходи осторожно! Ночами к детям не бегай. И не прислушивайся, что там, в детской. Заплачут – няня услышит».
Повозка тронулась. Наталья Николаевна махнула платочком и поскорее отвернулась, пошла в дом, чтобы не увидел ее слезы обиды. «Оставить меня в такое тяжкое время, – думала она, – через неделю, десять дней – роды. Нет, никогда мужчине, даже любящему, даже гениальному провидцу, не понять всей тяжести женской судьбы!»
Она заглянула в детскую, постояла в дверях. На одеяле, разостланном на полу, сидели Машенька и Саша. На низком табурете возле них старая, из Михайловского, няня Ульяна вязала варежки детям. Толстый Сашенька, этакий милый увалень, по словам Александра Сергеевича, – вылитый он в детстве, тянулся за клубочком шерсти, который, словно живой, уползал от него, и бормотал что-то на своем детском языке, довольно смеясь, взвизгивая пронзительно. Машенька, тоже похожая на отца, кудрявая, голубоглазая, увлеченно играла тряпичной куклой, сшитой няней.
Никто не заметил Наталью Николаевну. Она пошла в столовую.
– Ну, вот, – раздраженно сказала Екатерина, снимая папильотки и осторожно раскручивая волосы, – зачем поехал Александр Сергеевич в Михайловское, когда ты на сносях? Говорит, на десять дней! За десять дней вдохновение не придет. А если и придет – расписаться не будет времени!
– Катя! Он поэт! Мало ли какие мечты побудили его к этому! – с упреком возразила Александра.
А Наталья Николаевна, как обычно, молчала и думала о том, что волновало ее постоянно: какая же тяжкая выпала ей доля – быть женою поэта, такого поэта, как Пушкин!
Она ушла в спальню, сбросила шаль, села в кресло, на низенькую скамеечку поставила отекавшие в последнее время ноги, вспомнила его виноватое лицо, выдававшее, что он всеми помыслами был уже там, в родном Михайловском, и так верил, что именно там, как прежде в Болдине, его посетит вдохновение…
Она знала, что сразу же полетят письма с подробными рассказами о его пребывании в Михайловском. Будто сама Наталья Николаевна побывает на зеленых просторах поместья, войдет в старый дом, увидит, как сядет Пушкин за письменный стол.
И она простила его.
А Пушкин, приехав в Михайловское, переживал забытый душевный восторг. Он стал снова молодым. Бегал по аллеям, срывал недавно распустившиеся листья, зарывал в них лицо, вдыхал, наслаждаясь, аромат весны. Он прибежал на пруд, по-ребячьи поклонился ему в пояс, прошелся по шаткому мостику, прислушиваясь к знакомому скрипу старых досок, выбежал за околицу и там остановился. Сердце его билось, грудь вздымалась, глаза горели молодым азартом. Хотелось и писать и плакать. Все так же бежала в неведомое до боли и восторга знакомая с детства Сороть, в яркой зелени берегов, широко и вольно раскинулась весенняя синь неба. Старая ветряная мельница, неподалеку от озера Маленец и нижней дороги из Михайловского в Савкино, лениво, но приветливо помахивала поэту крыльями.
Потом он вернулся в усадьбу, перемахнув прямо через плетень, и замер около домика Арины Родионовны. Тихо сказал:
Подруга дней моих суровых.
Голубка дряхлая моя!
Одна в глуши лесов сосновых
Давно, давно ты ждешь меня.
И она, старая няня, ожившая в его воображении, покряхтывая, торопливо спускалась с крыльца в широкой, длинной юбке, прикрытой фартуком, в темной кофте, в белом платке, повязанном под подбородком. Лицо все в морщинах, милое, родное лицо. А в глазах материнская любовь…
«Мама!» – сказал, как прежде, Пушкин. «Какая же я вам мама, Александр Сергеевич!» – ответила она с улыбкой, сердцем принимая это имя. Она действительно с детства была ему матерью. Другой ласки, другой материнской заботы он не знал.
А теперь уже никто и не ждал здесь Пушкина… В домике Арины Родионовны кто-то жил, и приезд Александра Сергеевича был для всех, так же, как для него самого, полной неожиданностью.
К вечеру предзакатное солнце косыми лучами позолотило изумрудную листву берез и осин, тронуло розовой краской их белые и темно-зеленые стволы, по аллеям, тут и там, подсветило камешки и стекляшки, и они, прежде незаметные человеческому глазу, сейчас, вспыхивая, что-то свое привносили в общую гармонию красоты. Пушкин направился в Тригорское к своему верному другу Прасковье Александровне Осиповой-Вульф.
Старый конюх предложил барину коня, но тот отказался.
Он не умел ходить медленно. Он почти бежал по изрытой дождями и колесами дороге. Остановился возле трех старых сосен, окруженных молодыми тонкостволыми сосенками.
Его охватила непонятная, легкая грусть, которая и потом пробуждалась в сердце, в последний приезд осенью того же года на похороны своей матери.
Великий поэт навечно запечатлел уголок родной земли стихами:
Прасковья Александровна встретила Пушкина на крыльце. Она стояла с книгой в руках, в черном чепце, в черном просторном платье, маленькая, располневшая. Она присматривалась к быстро подходившему Пушкину, издали не узнавая его. А когда узнала, шагнула навстречу так проворно, что он испугался: не упала бы она со ступеней, со слезами протянула ему навстречу руки вместе с книгой.
– Александр Сергеевич! Милый друг мой! Аннет! Евпраксия! Пушкин приехал! – И лицо ее ожило, помолодело.
В доме поднялся гвалт. С крыльца поспешно спустилась Анна Николаевна. Сбежала Евпраксия Николаевна, опередив сестру, и бросилась прямо в объятия Пушкина. Она в белом платье, полная, «в три обхвата», как говорил Пушкин, а за нею мчались ее дети, не понимая, в чем дело, не зная Пушкина, они просто использовали удобный случай бежать, шуметь, радоваться и кричать во все горло, понимая, что в такой момент ни маменька, ни бабушка их не остановят.
В дверях появляется сияющая, но сдержанная Мария – младшая дочь Прасковьи Осиповны.
– Как хорошо, что все вы тут! – обрадованно сказал Пушкин, до слез тронутый сердечной встречей, и любовно окинул взглядом своих друзей.
И вспомнилось:
Он в этот день успел обегать все и в Тригорском. Посидел на «онегинской» скамье, постоял возле баньки, среди лип, над Соротью.
А затем стал часто бывать и в Голубове, имении барона Вревского, за которым замужем была Евпраксия Николаевна. Он помогал им закладывать сад: копал гряды, сажал деревья и цветы, рыл пруд.
Так началось пребывание в Михайловском. Он понемногу писал.
А когда не писалось, бродил по Михайловскому и вспоминал…
9 августа 1824 года. Он приехал сюда с верным дядькой своим Никитой. Родители вскоре уехали, и он остался один. Выбрал комнату себе окнами во двор, на юг, чтобы солнце, которое он боготворил, освещало его стол, рукописи, портрет Байрона на стене и ласкало его самого.
В начале ссылки его охватило привычное с детства чувство бешенства. Он видел, как шпионил за ним священник Ларион Воронецкий, как насторожилась семья: родители, брат, сестра.
Потом он затих. Пригляделся и полюбил аллеи Михайловского, темные стволы деревьев, верхушками, казалось, упиравшиеся в небо, они разговаривали с ним на языке позолоченных осенью листьев. Полюбил неторопливый бег Сороти и зеркальную гладь прудов. И понял, что здесь, только здесь он может по-настоящему писать.
Его стали интересовать простые люди, окружавшие его. В Михайловском было всего 17 душ крепостных. Он бывал на крестьянских свадьбах, с удовольствием проводил время в людской, посещал ярмарки, крестил деревенских ребятишек.
Ему полюбилась балалайка, даже научился играть на этом с виду нехитром инструменте.
В начале декабря 1824 года он писал Д. М. Шварцу:
Вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны.
«Тогда я узнал тайну русского сердца, тайну русской речи, – говорил Пушкин Наталье Николаевне, вспоминая годы изгнания. – И теперь все это стало неповторимо моим. Нет, ничто не проходит зря».
Александр Сергеевич страстно любил живопись. Этот род искусства для Натальи Николаевны вначале был далеким, но постоянное посещение выставок, знакомство с художниками сформировали вкус, заинтересовали ее, а потом она полюбила живопись, стала разбираться в ней.
Теперь ей вспомнилось, как однажды осенью они с Пушкиным посетили выставку в Академии художеств. Инспектор академии Крутов представил им молодого художника Айвазовского, получившего тогда золотую медаль. Ей понравились его картины: «Облака с Ораниенбаумского берега» и «Группа чухонцев». Обе эти картины и сейчас любила она – столько было в них настроения, так ласкали глаз удивительные сочетания красок! Не забылось и то, какое впечатление произвела она на художника. Он глядел на нее молча, не отрывая глаз, и потом писал в своих воспоминаниях:
Помню, в чем была красавица жена, на ней было изящное платье, бархатный черный корсаж с переплетенными черными тесемками, а на голове большая палевая соломенная шляпа. На руках у нее были длинные белые перчатки.
Видимо, Айвазовскому она сама казалась произведением искусства.
Вспоминается и другой случай, о котором, звонко смеясь, рассказывал Пушкин.
25 января 1837 года он и Жуковский посетили мастерскую Карла Павловича Брюллова. Оба восхитились акварелью «Съезд на бал к австрийскому посланнику в Смирне». Там на ковре, среди улицы, положив голову на подушку, сладко спал смирнский полицейский; позади него, за подушкой, – два стражника: один на корточках, другой лежит, упираясь локтями в подбородок, и болтает ногами, голыми выше колен и тощими, как две палки. Фигуры были очень комичны.
Пушкин смотрел на картину и хохотал, как ребенок, до слез. А потом с рисунком в руках стал на колени перед художником и просил его в подарок. Но Брюллов отказал, сославшись на то, что рисунок уже принадлежит княгине Салтыковой. А Пушкину пообещал другой. Но не успел…
Пушкин любил и музыку – с детства. Любила ее и Наталья Николаевна. Пушкины дружили с композитором Даргомыжским, который написал на пушкинские сюжеты оперы «Каменный гость», «Русалка», переложил на музыку немало других произведений поэта.
В 1835 году Даргомыжский провел вечер у Пушкиных. Композитор был в ударе, лицо его горело, глаза сверкали. Наталье Николаевне он в тот вечер напомнил Пушкина, когда тот читал свои стихи.
– Вам сейчас, наверное, хочется сочинять, – сказала ему Наталья Николаевна.
Композитор поблагодарил ее молчаливым взглядом, блестяще сыграл на фортепьяно пьесу Глинки и заторопился домой. Его не стали удерживать. Пушкин подошел к окну и, глядя на удаляющийся экипаж, сказал с улыбкой:
– Засядет на всю ночь!
…Лето 1836 года. Последнее лето Пушкина. Они жили на даче, на Каменном острове. Наталья Николаевна любила это место, любовалась прекрасным, ухоженным парком. Она любила с сестрами скакать верхом на своем вороном коне так, что дух замирал, а встречные провожали наездниц восторженными взглядами. Но в то лето ей пришлось совсем немного поездить по аллеям Каменного острова: в мае у нее родилась дочь Наталья и после родов Наталья Николаевна долго болела.
На даче у Виельгорского, близкого друга Пушкина, человека многосторонне одаренного – он был композитором, отличным музыкантом, певцом и поэтом, – тут же, на Каменном острове, часто собирались поэты, художники, музыканты. Пушкины с удовольствием посещали Виельгорского. Играл Глинка, Виельгорский и другие музыканты. Поэты читали свои стихи. Все, кроме Пушкина, который предпочитал читать только в небольшом, интимном кругу. Наталья Николаевна его понимала.
Пушкин тонко и глубоко чувствовал и воспринимал желания и мысли своей жены. В первые дни появления ее в свете он был насторожен, опасаясь, как бы она по молодости лет и неопытности не уронила своего достоинства. И радовался тому, что она так быстро вошла в эту нелегкую роль светской дамы. Он гордился поклонением ее непревзойденной красоте, ее умением быть неприступно холодной и в то же время обворожительной. Но с годами Наталья Николаевна чувствовала, что эту радость и эту гордость перебарывало желание забрать жену и детей, уехать в деревню, сесть за работу так же увлеченно, как это было в Болдине, чтобы никакие светские развлечения не отрывали его от любимого дела. Да и жить можно было бы экономнее, чтобы расплатиться наконец с непомерными долгами.
Наталья Николаевна не возражала мужу. Но тетушка Екатерина Ивановна Загряжская и сестры решительно протестовали. Несколько раз, кажется, все было уже решено, и Наталья Николаевна говорила родным и близким знакомым, что их семья едет в Михайловское. Но поместье было в таком неприглядном виде, что, прежде чем ехать туда, предстояло привести в порядок хотя бы жилой дом, а это требовало немалых средств.