— На Пограничную…
Васильян с Серебровым отходят в сторону.
— Пограничная на каком участке?
Серебров, подумав…
— Первой комендатуры.
— Там, кажется, Громобой?
— Да, он…
— Дорогу знаешь?
— Знаю… Напрямик если — «Победа» обгонит поезд.
— Поехали!..
Пожар продолжается. Фронт огня становится шире и шире. Перед нами-два пояса борьбы с огнем. Впереди, ближе к горящим нефтяным бакам, видны пожарные машины, видны позиции ствольщиков, мощными струями воды охлаждающие соседние цистерны, видим подготовку к пенной атаке, видно, как группы пожарников подтаскивают переносные пеносливы к зоне огня.
А за этим поясом — второй пояс борьбы. Здесь — военные, пограничники, масса рабочих. Кипит работа, поднимаются и опускаются поблескивающие в зареве стальные лопаты. Летит вверх и в стороны земля — идет обваловывание зоны, поднимается земляной вал для ограждения территории завода от грозящей ей огненной жидкости.
Около кучи лопат — Мальчиков. Он и копает землю — от его лопаты летят вверх огромные пласты земли, — и поглядывает на огонь впереди, и покрикивает на соседей, и распоряжается лопатами, которые берут нарасхват. Все одновременно. Энергия его могуча и неиссякаема.
На фоне огня — двое: начальник пожарной охраны завода Бирюков с повязкой РТП — руководителя тушения пожара — и Могучий. Они смотрят вперед, на горящие цистерны. Бирюков отдает распоряжение своему помощнику — Могучему.
— Первый бак ставим на выгорание — тихо горит. Второй спустить в резервный чан, под землю. Там фильтры. Смежные чаны охлаждать! Непрерывно охлаждать! В двадцать стволов!
— Есть, капитан!
— Лишь бы взрыва не было…
Эти слова Бирюков произносит про себя, почти шепотом, но они доходят до Могучего, Внезапно взор его приковывается к одной точке, Эта точка — над крышей-колпаком бака с горючим. Бак стоит близко от огня, и ствольщики бьют по корпусу его охлаждающими струями. Но над колпаком, там, где обычно находятся дыхательные клапаны, возникают два маленьких факела огня.
Могучий бледнеет. Даже при зареве заметно, как он изменился в лице.
— Капитан! Пары загораются!.. Факелы над баком!..
Бирюков тоже видит факелы над колпаком бака. Перед угрозой взрыва и он потрясен…
— Надо сбить! Водой! Ствольщиков — туда…
— Нет, не собьешь! Водой не отсечешь… — Могучий пристально смотрит в сторону факелов. — Надо придушить… Пойду!.. — Эти слова он произносит уже на ходу.
— Постой!.. — Но в голосе Бирюкова нет твердости. Он знает — другого выхода нет. Иначе — взрыв… Иначе все взлетит в воздух. Но ведь это же наверняка почти смерть…
— Стволы — на меня! — полуобернувшись, кричит Могучий Бирюкову и уже бежит к баку с бензином, над крышей которого разгораются факелы огня.
Могучий у подножья резервуара. Он лезет по лестничным прутьям вверх — все выше и выше. На него направлены две скрещивающиеся струи воды. Легкий пар, или водяная пыль, обволакивает отяжелевшую фигуру в брезентовой куртке, но Могучий преодолевает высоту, не сбавляя скорости, не останавливаясь ни на секунду. По напряженным жилам рук, когда он перехватывает прутья, по вибрации мускулов чувствуется, что это ему дается нелегко.
Наконец Могучий — над кромкой крыши колпака. Его напряженное лицо, освещенное сзади близким пламенем, а спереди — отсветом двух стоящих над крышей факелов огня, — все в капельках то ли пота, то ли воды, то ли слез. Еще усилие — и он на крыше.
Не поднимаясь, Могучий вглядывается и видит… — его глаза еще больше расширяются, выражая почти ужас, — он видит, что факелы огня горят не над дыхательными клапанами, а над щелями в крыше, что никаких пластырей — асбестовых полотен тут нет, нет и подручных средств — брезентов и кошм, что крыша кругла, поката, пустынна, что над нею два факела, которые могут вызвать взрыв цистерны, а за ней — и всего завода, что эти факелы нужно во что бы то ни стало потушить. Во что бы то ни стало, сейчас же, не медля, сию секунду потушить!..
Могучий бросается к меньшему факелу. Срывает с себя каску, брезентовую куртку и набрасывается на факел. Сначала пламя, как дикий зверь, огненными язычками с боков куртки вырывается наружу, но Могучий прижимает его коленями, и оно тухнет.
Могучий оборачивается к другому факелу. Ползет и нему ближе и ближе. Факел уже величиной, высотой с человеческий рост. Уже видно, как у основания факела, у щели начинают загибаться металлические закраины, начинают уже раскаляться, еще секунда — и температура горючих газов передастся внутрь бака — и взрыв неминуем!
Могучий — на скрещении двух струй. Снова на его лице — то ли пот, то ли капли воды, то ли слезы. Но решимость, чуть ли не ярость, появляется в глазах. Во всем облике такое ожесточение, как будто сейчас, сию минуту на него обрушится весь мир, а он непреклонно, наперекор всему должен сейчас что-то сделать, должен себя, всю свою жизнь бросить навстречу огромной непостижимой опасности. Должен сию секунду решиться — иначе поздно!
Могучий всем телом бросается на кратер огненного факела. Всем телом прижимается к раскаленной щели — плотней, плотней! Сначала он весь — от головы до ног — извивается в конвульсии, затем застывает. Лицо его искажено от нечеловеческой боли. По лицу бьют струн воды…
Тот же отсвет пламени около Мальчикова. Но уже чувствуется, что напряжение пожара ослабевает. Огонь становится тише, лишь вялые языки изредка появляются над цистерной, оставленной на выгорание. Чувствуется облегчение и в ослабевшем гуле толпы. Опасность взрыва миновала. Обваловывание прекращается. Люди расправляют спины.
Мальчиков тоже озирается и видит, как из машины скорой помощи, стоящей близко, санитары выносят носилки и бегом направляются к основанию бензинового бака в передовой зоне пожара. Сверху, с крыши бака, двое сносят тело человека и кладут в носилки. Санитары идут обратно. Носилки приближаются. Впереди их дпагает Бирюков. Мальчиков бросается к нему.
— Товарищ! Товарищ! Кто? Как?
Бирюков, не оборачиваясь, безнадежно машет рукой. Бросает отрывисто, на ходу…
— Помощник мой… Факелы тушил… Сгорел…
Мальчиков кидается за ним.
— Что? Совсем?
— Не знаю… Дышит еще…
Ночь. Бешено приближаются яркие огни автомашины. Скрипнув тормозами, «Победа» останавливается под густыми деревьями у крыльца дома. Из кабины выскакивают двое, взбегают на крыльцо. Отворяется дверь, входят в комнату. Это Васильян и Серебров. Перед ними недалеко от окна в растегнутом кителе комендант Громобой. Он узнает их.
— Какими судьбами?
— Весьма срочными. На ваш участок поездом едет диверсант. Чуть не ушел. На ту сторону попытается уйти, верно, сегодня же. Надо перехватить!
К концу фразы Васильяна Громобой уже застегнулся на все пуговицы.
— Поехали…
Выходят на крыльцо. Громобой кивает на восток, в сторону чуть видного зарева.
— Звонили только что — пожар потушили (Пауза). Поджег, наверно, он?
— Не исключено…
Идут к машине. Громобой, садясь рядом с Серебровым:
— Поедем на участок Сабирова. Там засада…
Ночь на исходе. Опушка леса. Недалеко от сарая, за стволами деревьев, — пограничники. Среди лежащих рядом расположились Громобой и Васильян. Все взоры устремлены на лужайку перед сараем. Видно, как пригнувшись, почти ползком, человек пробирается к двери сарая. Громобой и Васильян шепотом:
— Все закрыто?
— В два кольца…
Проходят минуты две. Напряженное ожидание. По сигналу Громобоя пограничники подползают ближе. Впереди всех — Васильян. Наконец из зияющей черноты сарая появляется Зубр. Под мышкой у него большой сверток. Осторожно идет по тропе. Проходит несколько. Шагов. Внезапно, как тигр, на него бросается Васильян. Оба падают. Ракеты. Подскакивают остальные пограничники, и через секунду Зубр с закрученными назад руками стоит в кругу взявших его людей.
Васильян обыскивает и извлекает из кармана Зубра черный толстый карандаш. Поворачивает утолщенный конец его, и появляется струйка расплавленной жидкости. Васильян с ненавистью смотрит на Зубра.
— Вот он — пожар… Химические карандашики напалма…
Раннее утро. Двор заставы Сабирова. «Место для курения». Среди группы пограничников на скамейке — Васильян. Покуривая, он беседует с пограничниками.
— Ночка, значит, неплохо кончилась?
— Куда лучше? Куда лучше? Всю ночку, «прогуляли», зато зайца поймали…
— Хорош заяц — целый зубр!..
— А вчера денек тоже жаркий выпал?
— Куда жарче? Весь день гоняли…
— А все-таки вышло?
— Да еще как! Сами знаете. У вас там, в городе, Мальчиков его припер…
— Молодец ваш Мальчиков!
— Там и капитан Сагайдачный был, из штаба.
— Сагайдачный молодец. Одним словом — все молодцы!
Большая комната. Трудно установить ее размеры, но полутьма в отдалении от настольной лампы создает впечатление большой глубины. За столом в свете матового абажура — военный в генеральских погонах. Справа от него — этажерка с книгами, слева — массивный сейф. Перед большим столом, вместо обычно приставленных столиков, — кресло. В кресле — худощавый с тонкими чертами лица полковник. Накурено. Видно, разговор между ними начался давно и уже подходит к концу.
— Так вот и провалилась операция «Дубль» мистера Грина, — генерал улыбается, но вскоре улыбка сходит с лица, взгляд его суровеет. — Не все у нас было гладко. Ведь Зубр пробрался на завод и чуть не напакостил. Васильян его прощупал вовремя, но тот действовал напролом. Недаром Зубром прозвали. Вы ведь слышали о нем?
— Конечно, Иван Алексеевич! Помните дело с отравлением на консервном заводе?
— Да, да! А все-таки нас с вами упрекнут: какая ж это государственная безопасность — чуть не упустили, хотя «чуть» не считается. — Генерал берет из открытой коробки новую папиросу, задумчиво ее разминает. — Мы с вами по большим дорогам ходим, на каждом шагу целые пропасти встречаем, а спотыкаться права не имеем.
— Победителей, говорят, не судят, Иван Алексеевич!
— Увы, дорогой полковник, эта цитата устарела… — Ну, ладно! — генерал, как бы встряхнувшись, оживляется. — А помните этого пограничника? Огромный такой старшина Мальчиков. Вот — молодец! Семьдесят пять километров преследовал — пешком, поездом, машиной, лодкой, трамваем, наконец. Одним словом, на перекладных, как в кино… А пожарник этот? Лейтенант Могучий? Ведь телом своим потушил. Какие ожоги получил! А когда потребовалась кожа живого человека для операции, для пересадок, так весь комсомол завода повалил в больницу: «Нате, мол, нашу кожу, спасайте Могучего!» И спасли ведь!..
— Геройские парни! — отозвался полковник.
— Вы о Мальчикове с Могучим? Конечно, геройские! — подтверждает генерал.
— К орденам их представили?
— А как же? Вы бы послушали, как народ о них толкует. Ведь всё случилось в открытую, на глазах у всех, а народ наш геройских парней любит!..
П. Дегтярев Большая семья
ОЧЕРКДело было закончено.
Следователь предложил подследственному подписать протокол допроса. В голубенькой папке с белой ленточкой завязки — менее десятка страниц, исписанных крупным и метким почерком. На первый взгляд — очень мало. Кажется, что для этого требовалось лишь несколько часов, ну, дели, или два. А ведь он занимался этим делом почти месяц. Если бы застенографировать весь ход допроса, пришлось бы исписать сотни и сотни страниц.
Но здесь, в протоколе допроса, были лишь факты и подтверждение фактов, выдержки из документов, краткая запись очных ставок — самое существенное, необходимое. Чтобы заполнить эти несколько страничек протокола, следователю пришлось немало поработать, поставить подследственного перед лицом неопровержимых улик, выезжать на место совершения преступления, привлечь к работе экспертов…
Сейчас он внимательно следил за выражением лица человека, сидящего против него за столом. Тот внимательно вчитывался в каждую строку своих показаний. Порой губы безмолвно шевелились, словно он прожевывал прочитанное.
Как это бывало у него всегда, следователь не терял интереса к делу, даже когда оно было закончено. Перед его мысленным взором проходили картины жизни человека, углубившегося в чтение протокола… Служба в гестаповских частях во время войны, бегство с родной земли вместе с гитлеровскими палачами, длительное пребывание в лагерях для перемещенных лиц на западе Германии, потом — новые хозяева и новая служба… Новая? Не очень-то новая. Снова кровь невинных людей, ненависть к своим согражданам, к стране, где родился… А затем, после окончания специальной школы, выполнение нескольких «заданий» и, наконец, последнее, которое привело преступника в этот кабинет… История кажется обычной. Но здесь, как и в каждом деле, для следователя было немало нового, оно требовало пристального внимания, упорного труда…
Подследственный, дочитав протокол, расписался на последней странице.
— Все правильно?
— У вас не бывает неправильно, — не то грубо польстил подследственный, не то вложил в эти слова всю ту ненависть, которая привела его на путь тягчайших преступлений против родной страны, против народа, среди которого прошли первые годы его жизни.
Подписав протокол допроса, подследственный с каким-то особым выражением лица смотрел на следователя.
Тот заинтересовался.
— Вы хотите что-то спросить?
— Да.
— Я слушаю.
— Вы задавали мне сотни вопросов, и я отвечал на них искренне…
Следователь внутренне, про себя, улыбнулся: «искренне!» Искренность — вынужденная, вызванная неопровержимыми уликами, фактами, доказательствами. А ведь вначале он все отрицал, строил из себя «дурака», как говорится, упорно разыгрывал малоумного, даже уличенный, пытался извернуться, переложить свою вину на кого-то другого, хитрил, петлял, путал. Но следователь, как ни в чем не бывало, повторил:
— Я вас слушаю.
— Так я говорю: вы задавали мне сотни вопросов, я отвечал на них; разрешите и мне спросить вас.
— Спрашивайте.
— Люди, которые меня задержали, вероятно, очень опытные контрразведчики? Правда?
Следователь внимательно следил за ходом мыслей своего собеседника. Пойманный на горячем, как говорится, изобличенный и уличенный во всех своих преступлениях, он хотел, страстно стремился найти причины своего провала, оправдаться перед самим собою.
Сохраняя безразличное выражение лица, следователь снова улыбнулся про себя. Если б можно, он от всей души рассмеялся бы. Но многолетняя привычка и неписанная этика следствия не позволяли этого. Он лишь сказал:
— Вас задержали шофер и заготовитель сельпо. Никакого прямого отношения к органам госбезопасности они не имеют.
…В этот январский вечер шофер районного дорожного отдела Мирослав Владимирович Гуманчик позднее обычного возвращался домой. Весь день шел снег, и ему пришлось немало повозиться, чтобы доставить груз — огромные бревна для нового моста — на место. Дорогу занесло снегом, приходилось часто останавливать машину, расчищать путь лопатой. Потом «забарахлил» всегда безотказный мотор. Руки не слушались на морозе.
Но все это осталось позади. Хорошо, что успел до ночи доставить груз! Как сильно разыгралась непогода! Мирослав шел к дому, подавшись всем корпусом вперед. Сильный ветер с гор швырял в лицо снег, слепил глаза. С каждой минутой порывы ветра становились все сильнее.
Хорошо, очень хорошо, что он добрался домой! Мирослав следил за хоженной сотни раз дорогой. При таком буране не трудно и с пути сбиться. А тут рядом, в нескольких шагах, государственная граница. Можно и на проволоку напороться, и пограничникам хлопот натворить.
Каким-то особым чувством, рожденным скорее инстинктом, чем уверенностью, он выбирал свой путь среди снежных наметов. Мирослав понимал: слева должны быть три ясеня, а справа — небольшой холмик.
По расчетам Гуменчика до дома оставалось несколько сотен метров, но то ли расчеты подвели его, то ли в этом виновна была непогода, то ли просто отвлекся мыслями — но факт, что сбился с дороги. Это он понял, когда увидел прямо перед собой знакомые приметы пограничной линии. Граница! Вот куда забрел он в метель.
Пришлось возвратиться назад. Теперь ветер был в спину, перед глазами стояла сплошная белая снежная стена. Внезапно на этой стене образовалось темное пятно. Человек, что ли? Гуменчик прибавил шагу. Вскоре пятно приобрело контуры человеческой фигуры. Человек, хотя и неуверенно, но быстро удалялся от границы, шел в том же направлении, что и Гуменчик. Шофер решил догнать его: в непогоду вдвоем легче отыскать дорогу.
Поравнявшись с идущим впереди, Мирослав на минутку задержался. Кто он? Как и все, живущие в небольших селениях на границе, Гуменчик отлично знал всех своих соседей в лицо, он мог бы и на расстоянии узнать любого на них по походке. Подойдя вплотную к незнакомцу, он окинул его пристальным взглядом. Нет, он не узнал его. Может, в этом виноват снегопад, резкий ветер? Ведь только что непогода уже сыграла с ним злую шутку, приведя к самой границе.
Гуменчик приветливо поздоровался:
— Добрый вечер!
— Вечер добрый.
Незнакомец не менее внимательно, чем Мирослав, рассматривал в упор своего внезапно откуда-то взявшегося спутника. Теперь они шли рядом по узкой дороге, засыпанной снегом. Гуменчик, немного кося взгляд в сторону своего попутчика, всматривался в него. Мужчина средних лет, одет, как все в здешнем крае, говорит по-украински. Перебирал в памяти всех знакомых, но никто из них не напоминал идущего с ним рядом. Закрадывались первые подозрения: поздний вечер, буран, граница…