Ветер сник, и только зыбь мерно колыхала уставшую злиться, посветлевшую воду.
Ребята уже отошли и рассказали, как они вздумали тайком пройтись на катерке рыбколхоза и были застигнуты непогодой.
На подходе к порту они вдруг «взбунтовались» и потребовали, чтобы их пересадили в их катерок, что тянулся за кормой на буксире. Хотя сам по себе факт буксировки уже не делает чести моряку, но буксир буксиру — рознь. И — кто знает! — но сложной мальчишеской психологии, вероятно, идти на поводу у боевого пограничного корабля было даже особо почетным.
Во всяком случае, в требовании звучала определенная морская гордость, и командир дал сигнал застопорить дизеля.
Мальчишек пересадили.
На рейде, близ входа в порт, капитан-лейтенант устало стянул с головы шлем, причесал пальцами волосы и просунул шлем в рубку, где возвратившийся с «Тритона» старший лейтенант наводил порядок в своем штурманском хозяйстве:
— Петр Васильевич, дай мою фуражку…
Не глядя, Санаев принял шлемофон, передав в обмен щегольскую фуражку командира.
— Пожалуйста. Потеплело?
— Спасибо… Так ведь не декабрь — февраль кончается.
— В самом деле? Скажи, пожалуйста!.. — равнодушно удивился старший лейтенант, поглощенный своим занятием.
Лихо, чуть набекрень, надев фуражку, Золотов посмотрел на часы: ровно восемь…
— На флаг… Смирно! Флаг поднять! — раздалась команда на кораблях. Замерли бело-черные шеренги на палубах эсминцев и крейсеров. Приветствуя собратьев, застыли «смирно» матросы и старшины на катере. Взоры их устремились к своему флагу, неяркое, прокаленное солнцем, исхлестанное ветрами и непогодой сине-зеленое полотнище которого не спускалось в эту ночь. Строгие глаза на молодых, усталых сейчас, лицах светились верностью и преданностью боевой святыне.
В торжественной тишине донесся перезвон склянок в военной бухте. На кормовых флагштоках стоявших там военных кораблей гордо поднялись бело-синие их знамена — символ и честь боевой славы русского флота.
— Вольно!..
Кораблей в гавани много. Тесно стояли они, выстроясь по ранжиру: старые громады кораблей первого ранга — крейсеров, низкие стремительные эсминцы, стальные веретена подводных лодок…
Катер под сине-зеленым флагом шел мимо них, держа к стоянке пограничного флота.
На кораблях возникло оживление. Офицеры и матросы подошли к леерам, с высоты корабельных палуб им открывалась картина, какую не каждый день увидишь.
По зеркалу гавани тихо шел скромный военный катер под пограничным флагом. Сверху он казался утюжком, медленно скользящим по морщинистому стеклу. Но этот утюжок вел и конвоировал два других катера. На одном из ник стоили с автоматами наизготовку матросы-пограничники.
На стоянке их уже ждали и встречали командир дивизиона, его заместитель по политчасти, начальник штаба, товарищи, рыбаки — родители спасенных ребят. И — тюремная машина.
Любовь, Честь и Презрение.
Что ж, каждому — свое!
Нежданно на флагманском корабле медь горниста торжественно пропела «захождение» — сигнал почетного приветствия. В первый момент Золотов не понял и повернулся, любопытствуя: какого ж почетного высокого гостя встречают на крейсере?.. И лишь затем сообразил: да это же его приветствуют, ему отдают честь — его людям, его кораблю, его флагу!
И, тронутый за самое сердце, гордый и смущенный офицер-пограничник приложил руку к фуражке. Рука чуть дрожала.
Рядом с крейсером его катер казался пигмеем. Но на этом маленьком корабле плавали мужественные, сильные люди, повседневно, буднично просто несущие большую и нелегкую службу.
Почетным сигналом «захождение» им отдавала честь Родина.
И. Гилевич Жестокая граница
ОЧЕРК IТо была жестокая граница. Кто в те времена находился на Западном Буге, кто прислушивался к подозрительной возне гитлеровцев за рекой, кто задумывался о близком противостоянии двух миров, тот сердцем чувствовал, что нет в мире резче грани, нет и никогда на свете не было и не будет более жестоких границ, чем граница между страной социализма и фашистской страной.
Чувство границы издавна было волнующим и напряженным. На протяжении веков до наших дней чувство границы рождало напряженность, угрозу опасности, готовность к ее отражению. Находясь на рубеже двух государств, невольно ощущаешь душевный трепет: там, на той стороне — другой народ, другой язык, другая жизнь. Там — чужой мир… Еще со времен древней Руси (вспомните широко известную картину «Богатыри») тому, чужому миру всегда должно было противостоять и противостояло народное мужество, стойкость, решимость. А теперь, когда на том берегу, на расстоянии сотен метров оказались самые оголтелые, вооруженные до зубов, опьяненные кровью народов Европы, наглые фашисты, эта стойкость, выдержка и решимость нужны были вдвойне, втройне…
Стояло жаркое лето. Иногда лишь снизу, с поймы реки, веяло прохладой. Красное. кирпичное массивное двухэтажное здание фольварка, где находилась тринадцатая застава, высилось на холме над Бугом, как крепость, и вокруг него часто, чаще, чем всегда, маячила стройная неутомимая фигура ее начальника. Лейтенант Лопатин еще и еще раз проверял, перестраивал блокгаузы, окопы, ходы сообщения, огневые точки — все сооружения продуманной им круговой обороны.
По военному уставу, по боевому расписанию так и полагалось. Что удивительного в том, если командир проявляет заботу об укреплении своего боевого участка? Но все близкие его, все случайно оставшиеся в живых свидетели тех дней подтверждают исключительную, огромную по времени и напряжению работу, которую вложил Алексей Лопатин в укрепление подступов к заставе.
Понимал ли он, начальник заставы, предчувствовал ли, что в этих окопах ему и его солдатам скоро, очень скоро придется вести смертельный бой с врагом? Прикидывал ли он в уме, что вот тот именно бруствер, этот двойной, тройной накат блокгауза спасет жизнь ему, либо ефрейтору Пескову, либо другому пограничнику? Что направление южной или, скажем, северной бойницы, верней всего поразит гитлеровцев, нападающих со стороны луга или конюшен? Его думы сейчас неизвестны, они ушли в вечность. Но не ошибется тот, кто по делам его определит политическую и духовную зрелость, воинское умение и решимость Алексея Лопатина.
Эта зрелость пришла нелегкими путями. Родившись в канунные годы Октябрьской революции, он с матерью — солдатской вдовой в самом раннем детстве так же, как и многие дети Октября, перенес лишения и тяготы первых лет революции, гражданской войны и разрухи. Затем жизнь поставила его, неокрепшего подростка, к ученическим станкам одной из школ ФЗУ города Коврова. Там же, на Ивановщине, на экскаваторном заводе, он становится молодым рабочим, слесарем, передовиком, комсомольцем — достойным представителем нового рабочего класса.
Жизнь идет своим чередом… К концу тридцатых годов мы видим Алексея Лопатина в стенах военного училища, затем лейтенантом — офицером-пограничником, начальником одной из застав на Буге. Двадцать месяцев тому назад ом, только вступающий на боевой путь военного, предстал перед начальником штаба пограничного училища. Когда Алексей Лопатин узнал, что его хотят послать на заставу в Среднюю Азию, он твердо попросил:
— Направьте меня на западную границу! Туда, где от немецкой пули когда-то погиб мой отец…
Просьба молодого лейтенанта была принята, и вот он здесь. Его разделяет лишь полоска Буга, чуть больше ста метров, от потомков кайзеровских солдат, некогда оборвавших жизнь его отца, которого он ни разу в жизни так и не увидел.
Здесь, на Буге, рядом с ним находятся те, кто впоследствии, через несколько дней, вступит в неравный бой, обессмертивший имя Лопатина, кто кровью своей скрепит эту бессмертную славу. Кто же они, его соратники, преданные друзья, достойные его современники?
Биографии них людей нам почти неизвестны. Мы знаем только, что костяк заставы составлял цвет народа — сынов рабочего класса, потомков иваново-вознесенских ткачей, ленинградских пролетариев, московских революционных рабочих. Мы знаем, что правая рука Лопатина — политрук Павел Иванович Гласов — его земляк с Ивановщины, родины стахановского движения в текстильной промышленности. Мы знаем также, что пограничник Николай Сорокин — сын старого рабочего, тоже с Вычуги, сам бывший слесарь фабрики «Красный Профинтерн». Мы можем догадаться, что ивановцы принесли с собой на заставу традиции ивано-вознесенских рабочих, славные фрунзенские традиции; что то же революционное веяние, ленинградец замполитрук Ефим Галченков перенес в Прибужье с далеких невских берегов, с колыбели революции; что москвичи Герасимов и Конкин были достойными представителями рабочей столицы в маленьком гарнизоне заставы. Нам мало известны обстоятельства их жизни, но то, что известно, достаточно, чтобы понять истоки мужества и стойкости этих людей.
Известно, что в субботу на рассвете, за сутки до начала войны, вернувшись на заставу, пограничный наряд доложил лейтенанту Лопатину о продолжавшемся всю ночь за Бугом приглушенном шуме моторов, о том, что они, пограничники Зикин и Давыдов, заметили немецких офицеров, под покровом ночи осматривавших берег. Известно также, что после этого в канцелярии заставы состоялась продолжительная беседа между Лопатиным и политруком заставы Павлом Гласовым. Никто не присутствовал при этой беседе, она тоже канула в вечность. Можно только предположить, что беседа была задушевной, важной и согласной, что коммунист Павел Гласов изложил свою, партийную точку зрения на все происходящее, а Лопатин вполне с ним согласился. Когда разговор закончился, и дверь канцелярии распахнулась, проходящие мимо пограничники услышали только заключительные слова.
— Будем готовы! — сказал политрук.
— Будем готовы! — ответил ему тихо начальник заставы.
Одно дело — готовность к опасности, к беде, другое — сама беда, сама опасность в действии. Пожалуй, многие и многие советские люди знали в те дни, что «горбатого могила исправит», что никакие договоры о ненападении не изменят хищной породы фашистов, не удержат их от волчьих повадок, от разбойничьих нападений. Но кто знал — когда и как это будет?! Кто представлял себе, в какой миг мир кругом изменит свои очертания — голубое небо станет грозным, твердая земля шаткой, а живительный воздух будет напоён смертью? Кто мог предвидеть, где точно и каким образом ему придется переступить грань между миром и войной? Никто! И когда разразилась война, она до глубины души потрясла каждого своей неожиданностью, грохнула над головой внезапной грозой.
Так было со всеми, кто находился вдали от нагрянувших событий, кто переход к войне совершил только сознанием, а не действием. А как с теми, кто воочию — глаз в глаз, ощутимо — пулей в грудь, непосредственно телом, живым трепетным телом воспринял этот удар?
Это не было переменой состояния, хотя и потрясающей. Это было большим — это был обвал, вызвавший к жизни самое сокровенное, что есть в человеке. Все его существо мгновенно перестроилось на иной лад. Все, что до сих пор было только возможным, стало реальностью. На смертельную опасность он должен ответить сверхчеловеческой выдержкой. На каждый удар в грудь, по жизни, по стране, по привычному миру он должен немедленно, сию же секунду ответить ударом. Уже некогда приучать себя смотреть и глаза смерти. Она сама уже глядит из-за каждого куста, звучит в каждом разрыве снаряда, в тошном посвисте пуль. А главное — надо жить, жить, жить… Воевать надо, ибо началась война!
Представьте себе протяженность тысячи, сотен километров границ. Вдоль них туманами, лесными шорохами, густой мглой проплывает самая короткая в году ночь. Те, кто бодрствует, выполняют свою обычную солдатскую работу — охраняют Родину, крепко сжимая оружие, напряженно вглядываются в ночную тьму. Тем, кому выпала очередь, спят. Им уже недолго спать. Некоторым из них может быть в последний раз снится дом, мать, невеста. Скоро рассвет…
Начальники застав вообще спят очень мало: либо днем, либо урывками ночью. Вот и сегодня Алексей Лопатин только что пришел с проверки ночных нарядов и прилег у себя дома. Посмотрите на него при свете ночника. Его лоб бороздит глубокая складка, упрямо сжаты губы, под закрытыми глазами синие тени. Сон озабоченный, но это все же последний мирный сон Алексея Лопатина…
Артиллерийский удар по тринадцатой заставе был так же внезапен, как и по всему фронту западной границы. Страшный грохот, огненные вспышки, зловещий свист осколков, звон вылетающих рам мгновенно стряхнули всех живых с места, и всё понеслось в войну. Страшней всего внезапность отразилась на женщинах заставы. Жены офицеров с малыми детьми на руках, полуодетые, потрясенные случившимся, под непрерывные разрывы снарядов бросились из разрушенных домов в блокгауз. Прицел немцев был точен. Артиллерийский обстрел в первую же минуту нанес урон — снаряды попадали в заставу, загорелась наблюдательная вышка; вырвавшись из полуразрушенной конюшни, заставские лошади безумно носились в дыму и огне…
Выдержка! Если ты военный человек, если тебе вручено оружие для выполнения самой ответственной в жизни задачи — битвы с врагом, будь твердым как кремень, сердце твое должно быть крепче брони. Вот рядом в блокгаузе две Дуси — Гласова и Погорелова — жёны твоих заместителей с детьми, вот жена твоя — Фиса с малыми сыновьями твоими и старая бабка твоя, Алексей! Где же ты? Ты там, впереди, где нужно, разместить бойцов, расставить пулеметы Конкина и Галченкова, где под разрывы снарядов бойцы по твоей команде занимают круговую оборону. Ты пришел в блокгауз, лишь когда зловещий снаряд разворотил его накат, и с обычной выдержкой спросил:
— Держитесь? — и тут же правильно решил. — А ну, женщины, — в подвал заставы! Там надежней…
Оставшиеся в подвале женщины не видели, что там наверху. Они лишь догадывались. Из блокгаузов, окопов пограничников раздались пулеметные очереди…
— Фашисты!
Да, фашисты… В волнах утреннего тумана по прибрежному лугу к заставе они во весь рост шли в атаку…
Алексей Лопатин с товарищами вступил в бой…
IIС военной точки зрения об обороне тринадцатой заставы можно было написать целый том. О характере и судьбах каждого из участников обороны опытный писатель сочинил бы по книге. Такие тома и напишут в будущем историки, исследователи, беллетристы. Мы же ограничимся изложением, простым хронологическим перечислением фактов, поступков людей, обстоятельств мест и времени. Пусть это будет похоже на сухие лаконичные записи бортжурнала корабля. Пусть не слова, а факты, подобно стихии, волнуют наши сердца. Это вполне допустимо. Можно ведь условно сравнить тринадцатую заставу с кораблем. Тем более, что корабль этот плыл в бессмертье…
Вот она — хроника обороны заставы, которую никто не вел, которую никто не записывал. Но она существует, ибо история написала ее кровью людей. Эти люди — сам сгусток истории, они ее делали своей жизнью; своими жертвами ради нашего будущего…
Первый день — 22 июня.
Первый немецкий снаряд попадает в наблюдательную вышку. Вышка горит. В пламени сгорает наблюдатель-пограничник Потягайлов.
Рвутся снаряды, Алексей Лопатин посылает своего заместителя лейтенанта Погорелова с бойцами на правый фланг. Задача — прикрыть железнодорожный мост на стыке с соседом.
Первая атака гитлеровцев. Пограничники Герасимов, Галченков, Конкин и Песков из ручных, станковых пулеметов и стрелки из винтовок поливают атакующих свинцом. Около двухсот фашистских солдат ложатся трупами на лугу у Буга.
Атака отбита. Не сумев взять заставу в лоб, регулярные части немцев идут на восток в обход.
В полдень с левого фланга на заставу пробираются пограничники Егоров и Сергеев. С ночи были в наряде. Оба ранены. Доклад начальнику: пограничники, находившиеся в наряде в момент начала войны, приняли бой на месте. Все почти погибли. Среди убитых — любимец заставы Николай Сорокин.
Связи с комендатурой, отрядом нет. Лейтенант Лопатин посылает конника Перепечкина на прорыв в комендатуру за подкреплением. Через час Перепечкин возвращается. Всюду немцы. По всем дорогам и проселкам идут лавины танков, машин, мотоциклов и пехоты. Танки уже за Сокалем. Не прорваться!
Танки за Сокалем, сосед сбит, стык оголен. Лейтенант Лопатин посылает старшину Ллещенко с Перепечкиным рвать мост на Ильковичи, на стыке с соседом. Мост взорван.
К вечеру прорывается на заставу раненый Давыдов. Сообщает: у железнодорожного моста после жестокого боя с фашистами погиб лейтенант Погорелов со всей группой.
Второй день — 23 июня.
Немецкое войско катится мимо на восток. Пограничники бьют по проходящим колоннам. Немцы ощетиниваются. Застава блокируется. Батальон гитлеровцев атакует с тылу, со стороны, бани, конюшен. По ним бьют из ручного пулемета Дмитрий Максяков, с флангов — станковые пулеметы. В последний момент атаки пограничник Герасимов бросает из окна второго этажа на головы фашистов, прорвавшихся во двор заставы, два ящика с гранатами. Страшный взрыв… Атака захлебывается.
По зданию заставы бьет артиллерия. Пограничники укрываются в блокгаузы, окопы. Опять атака. В ее отражении принимают участие все — и раненые, вышедшие после вражеской артподготовки из подвалов. Огневые точки вновь оживают, атака опять отбита. Потрепанный фашистский батальон поворачивает на восток, предоставив подавление заставы специальным частям.
Третий день — 24 июня.
Продукты еще есть. Жены офицеров из муки, найденной в подвале, пекут лепешки. Воды мало. Кончились индивидуальные пакеты. Вместо перевязочных материалов применяются простыни из каптёрки. Женщины заставы в часы боя выполняют работу медсестер — перевязывают раненых.