А Сонечка моя — его дочка, получившаяся из-за насилия надо мной за кулисами за один день до авторского воплощения учителем литературы Берманом произведения писателя Декамерона на сцене «Виноградаря». И скрыть это от мамы я не сумела, больше не от кого было, придумать, от кого будет мое дитя. Мама пошла тогда и плюнула на отчимову могилу, а ребенка, сказала, будем оставлять и воспитывать сами.
С Красных Ворот мы отвалить решили с Зеброй вместе, в том разрезе, что мысль эта в голову нам пришла одновременно после случая с фальшивыми баксами, за которые пострадали, а не должны были по правилам хорошего тона. Но тут на принцип я больше пошла, потому что оснований было на самом деле больше разругаться и уйти только у Зебры, а не у меня и у неё вместе.
Купили нас с Дилькой в тот вечер по одиночке, на разные места отдыхать, но платил один и тот же клиент, за две тачки бабки отдал, по полтиннику туда и сюда, за себя и за друга. И поехали: я на баню с тем, кто платил, а Дилька — на квартиру с другим. В бане получилось лучше, чем всегда, потому что был редкий случай: одна баня, один он и одна я. И всё. Ни жратвы, ни бутылок, ни друзей других потрахаться на халяву. А сам парился, как будто по-настоящему решил здоровье поправить: с веничком, запаренным из березовых веток, в шапке войлочной, с эвкалиптом, пар по градусу отмерял, по науке, сам трезвый, как гвоздь стальной, и настороженный. Со мной разговаривал вежливо, так, что я даже засомневалась, что голая буду, а не в купальнике. Подумала, извращенец, и ошиблась. Ничего общего, ни намека на любое отклонение, кроме непривычного режима поведения с девчонкой для отдыха. Мне-то что, мне ещё лучше, если нет подвоха, хотя хуже, если нет никакого алкоголя для банного куража, мне даже немного жалко стало, что все тихо вот так пройдет, без малейшей паники, дурных анекдотов и щипков за жопу до и после. Не подумайте, что это от испорченности я так говорю, просто, действительно, непривычно очень и поэтому непредсказуемо — отсюда страх присутствует.
В общем, я разделась без приглашения и к нему в парную отошла, где он раздул уже градус до нормы крепкого здоровья. Первое, что сделал этот странный человек — схватился руками за пах и прикрылся. Ну, загадка помаленьку стала раскрываться — поняла я, что он имел в виду этим жестом: купил женщину за деньги первый раз в жизни и не смог перебороть стеснения. И ещё я поняла — не от того, что женщина голая или секс, или незнакомы и сразу. А оттого, что он натурально произвел покупку товара и теперь ему неловко из-за этого, что может делать с ней, с женщиной, то есть, всё, что ему пожелается, кроме анала, о котором мамка всегда на всякий случай предупреждает, и сколько отдельно ещё за это, если девушка согласна будет, надо добавить. А красноту ему было скрывать свою как раз в бане удобно, где и так все вокруг красное и жаркое. И я сообразила, зачем он такой тип отдыха выбрал — для маскировки совести. Правда, он сразу опомнился, почуял, что сам себя выдает, и руки от паха отвел, открылся весь и сделал вид, что сосредоточивается на изготовлении верного пара. Только тогда я успокоилась окончательно, расслабилась и решила сама сдвинуть дядьку с мертвой точки.
Этот самый у него не то, чтобы болтался и не то, чтобы торчал дыбом вверх или вперед, но никак не определялся с местом четкой дислокации, вздрагивал с неритмичными синкопами, про какие говорил отчим Валерий Лазаревич, когда подкладывал под меня в качестве героини музыку авангардного композитора Пуленка, ненадолго задерживался в самых разных точках вертикали и не фиксировал по этой причине своего отношения к моей обнаженке. А время дядькино истекало, и мне стало жаль его незакаленной совести. Я подкралась к нему сзади, приобняла за таз и развернула на себя. Он дрогнул, но не возразил такому развитию парки. Потом я ласково взяла губами и показала, что получается, если таким образом. Он прикрыл глаза и постарался закрепить мужество насколько долго получится. Но крепкости ему не хватило, вмешалась, все-таки, неуверенность в себе самом, и он, не открывая глазниц, выпустил заряд своего страха так, что я не успела отпрянуть. Тут же первым делом сам побежал под душ, чтобы, не дай Бог, не объясняться по факту недодержки.
Когда я вышла вслед, похлестав себя брошенным веником, он уже был почти одет, но все ещё красный. Я вопросительно посмотрела на него, и он сказал:
— Мне, к сожалению, пора, а вы побудьте сами теперь, попарьтесь. И вот еще… — он положил на стол полтинник баксов и быстро пошел на выход. Не оглядываясь, добавил в дверях уже: — Это для вас лично, до свиданья.
Я купюру подобрала и огорчилась, честно опять — не было удовлетворения от этих легких денег и радости: ни в сердце, ни в душу отдача не получилась, потому что и не отработала по-настоящему и, подумала, что от меня ему удовольствие было тоже картонное, не сумела разжать до конца, вытащить его распаренное тело из задумчивости и подозрительного испуга, в общем, говном себя ощутила и расстроилась. Но, с другой стороны, такая баня для меня самой первая была за всю работу, где не трахали, не поили, не били или пиздюлями не грозили и на «вы» обращались при этом один на один. Странно, очень это странно все вышло. Но потом, немного посидев с банкнотой в руке, я ушла от собственной исповеди в сторону и перестала каяться, а заказала два пива в номер и леща и впервые в жизни засосала оба бокала в единственном числе, в пустой, жаркой по-грамотному бане, без никого — сама по себе. И всё, точка!
С Зеброй, которая отъехала с оплаченным другом моего затюканного апостола, история была другой, но тоже отличалась дополнительной щедростью. Квартира, куда приехали, была съемной и неуютной, со следами проживания в одиночку. Зато мужика Зебриного, в отличие от моего дурика, прямо распирало гордостью и похвальбой. Для начала он налил ей вина и попросил станцевать что-нибудь сексуальное, сказал, за танец узбекского живота доплатит ещё полтинник сверху. Зебра замялась, но соблазн был крепкий, и она решила, что сначала покажет живот в натуре, чтобы заявить некрасивый шрам и не было потом претензий по переплате. Так и сделала честно — Дилька вообще всегда по работе честная и по жизни тоже — с принципами.
Друг апостолов шов пальцем потрогал, но утвердил и сказал, ничего, мол, подходит для танца. Только, сказал, нету у него полтинника отдельно, а есть сотка целиком и он бы хотел полтинник обратно иметь, если можно так разойтись. Был, к несчастью, полтинник у Зебры с собой, мамка выдала накануне за вчера нам на двоих, а саму купюру забрала Дилька, пока её не распилим. Его и отдала клиенту, а сотку забрала довольная. Когда танцевала, старалась угодить, музыка, правда, не подходила, потому что в квартире была только радиоточка на маяке и давали в тот момент адажио из откуда-то, другое по темпераменту и звуку, не подходящее для живота. Но все равно клиент остался доволен.
После этого они вместе выпили и залегли до — утра, и Дилька работала. А утром уехала на Павлик, где я ночевала после бани той. Перед вечером решили свежую ночную сотку поменять в обменке, чтобы разойтись. Оттуда моих четвертак был, с мамкиного полтишка. И выяснилось, что баксы фальшивые, в обменке сказала девочка: хорошо, что знакомая нам была, мы у нее часто меняем, не первый год. Повезло — могли потому что замести нас под это дело, и не успели бы «мама» произнести или «мамка» даже — ни та, ни, особенно, другая выручать бы не явились.
Чего делать, если честно, я не знала — с Зеброй, в смысле. На четвертак попадать мне было страшно неохота и, если разобраться, моей вины натурально не присутствовало в ее танце живота, сама виновата, доверилась и лоханулась, да еще на свой полтинник попала, на собственный, в котором и моя половина лежала. Это первая мысль была самая, которая меня пробила сразу, как узнали про фальшак. Насчет подлости клиентской — это потом уже было, на счет два, мысль. Но Зебра и тут не смалодушничала, а решила ответить и сказала прямо:
— С меня четвертак, сама дура, сама плачу.
— Да ладно, Диль, — миролюбиво среагировала я, — разберемся. — Но так ответила, чтобы не было доходчиво понятно, будем разбираться или нет, и так знаю — в расчет четвертак тот войдет, как долг от Дильки, в хозяйственные нужды впишется и растворится без особого акцента на финал, что она, все-таки — мне.
Третье, о чем спохватилась, это об апостоловой банной банкноте: спохватилась и от ненависти к самой себе, что такая дура лоховская, сжалось всё у меня, где могло сжаться, сами знаете — от грудной жабы и вниз до конца. Мы обратно к девушке знакомой — извиняться и еще раз проверять. И что вы думаете? Самой бумажка подлинной оказалась, самой натуральной американской платежной деньгой, слава тебе, Господи мой Боже. И тут мне проясняться многое начало, про моего дурика из бани, про апостола стыдливого, который в первый раз к тому же за услугой на точку явился; поняла я, почему сказал он мне, что для меня, мол, лично полста эти сверх услуги предназначаются, и в дверях не повернулся. Откупался, наверняка, за фальшак, про который все знал заранее, метало его между кидаловым и стыдом, крутило меж обманом и совестью, опыт нужный не нажил ещё, гондон. Стоп! И тут до меня дошло дополнительно, что расплатился-то он вчера на точке тоже фуфлом — в церковь не ходи, бабушка, точно — вернул мне, чего там у мамки нагадил, а друг — нет, тот ещё добавил к точкиному кидняку свой, персональный. Сколько людей — столько характеров, это ещё отчим объяснял на репетициях, до того, как плащ богини мне на голову через дырку натянул в гримёрке ДК, когда живой еще был, так-то.
К вечеру на точку явились и к мамке красноворотской, к нашей, у какой стояли не как процентщицы, а числились постоянными. Тамошняя мамка у начальника точки шестерила в полном рабстве и угодничестве, у Следака. Да и то сказать, Следак мужик был серьезный, сам мент в прошлом, следователь по угонам. Его на взятке прихватили всего в две сотки, за полную какую-то ересь, что-то кому-то в виде протекции оказал, чтоб тачку получше разыскать спизженную, а саму взятку не просил, между прочим, просто, когда принесли и сунули, то не хватило сил не взять. И взял. И его взяли самого тут же по навету, кто давал. А он, и правда, нормальный был, ни понтов не колотил на своей должности, ни толпу не портил никому. Один раз всего к нам прибыл со штатским другом, взял девочку среднюю и честно бабки отдал, как просто клиент, а не мент. А когда его турнули с места за две сотки те, то он вспомнил о точке и нужную связь включил, потому что ему весь наш принцип тогда по душе пришелся, как точка устроена и как работает по отдаче, очень сам толковый он и просчитал все как надо. А кончилось, что прежнего мудака выдавил с владения через бывших ментов, других своих же следаков, но по-честному с ним обошелся, бабки за приобретенный бизнес все отдал скрупулезно, заём от другана в штатском получил долгосрочный, и обошлось без войны, только с несильной угрозой. И всё, стал точкой владеть на радость гражданскому населению. А мамка наша, у которой мы с Зеброй, кроме нас ещё на листе рабочем душ пятнадцать имела и без поблажек все, как и мы, со штрафами, если чего. Это я к тому, что мы с Зеброй на обязаловке стояли, а не на проценте. Объясню.
Те, со своими мамками — вольные: прибивайся, хочешь, не прибивайся к точке — отдай твердый процент Следаку и работай, пришла — не пришла — твоя головная боль и твоей мамки, профит они дальше сами располовинят. Мы же — вот они всегда, кроме менструальных дней, кроме уважительных красных флагов поверх Красных Ворот. А мамке по типу нашей — по сотке деревом на карман от Следака за проданную девочку, если сотка баксов или, что редко, сто пятьдесят деревом — за полторы, тоже баксов, ну и полтина в рублях, если за полтину в баксах, доступно говорю?
Короче, бабки забираем за баню и танец живота, а мамка половинит нашу долю и морду воротит.
— Что такое? — спрашиваем. — Что за дела?
— А такие, — отвечает, а сама цедить продолжает через забрало свое. — Фуфлом кавалеры ваши вчера расплатились, убыток получился и недобор. Решение на ваш счет — убыль вчерашнюю уменьшить и по возможности на всех раскидать заинтересованных.
Ну такого беспредела ещё не было, ни до, ни после. Мамка и сама знала, что не права, бабки-то она принимала от апостола моего за обеих нас и приняла, поэтому морду сейчас и воротила и в глаза не глядела прямо. Тут Зебра слово свое и сказала, но не в крик, как потом с бойцовыми псами, а тихо и пронзительно, как будто прошипела, словно кобра, раздумывающая перед принятием решения:
— Ты, — говорит, — марамойка падлючая, чего гонишь тут? На кого ещё раскидать, мандавошка, на какого такого заинтересованного? На которого, манду от работы прячет, чтоб ссалось дороже? Иди наёбывай прохожего, мамочка, а нас не хера лечить, поди Следака погрузи своего, пусть гондоны поштопает и по второму кругу пустит, может, сэкономит чего. А нам бабки отдай законные, мы работали за них, а не курорт отбывали, ясно?
Мамка опешила и подалась назад. Я, если честно, тоже слегка не поверила, что Дилька так вот выдать решила за нетяжелую обиду. Можно и схлебать было, если с другой точки посмотреть — побазарить, само собой, но не отдавать такие швартовы, стоя с места на полный ход. Но такая уж Дилька по характеру, такая правдивая и искрометная. Вы бы посмотрели на ее внешность в тот момент: сама черная, глазастая, несмотря, что узкие, а скулы гуляют от желваков вверх-вниз и такая красота получается, что Боже мой. Я бы сама, если б мужиком была или клиентом, в такую минуту на нее накинулась бы, купила или за так договорилась, за любовь, но всё равно рывок произвела бы. И никакие зебры не при чем тут и швы её, потому что, когда таким огнем Дилька моя горела неугасным, то ничего её прекрасней и быть не могло, никогда и в голову бы не пришло, что Зебра не супер — за сотку или же за полторы, а нормально средняя и легко отъедет за полтинник.
В общем, весь расклад красноворотский в этой истории ясен нам стал окончательно предельно. Ушли мы оттуда в тот же день, плюнули на их подлость, а ещё через неделю с Бакунинки съехали и поселились на Павлике, там резону жить было для нас больше, к другим толковым местам обитания ближе и по цене не хуже. А на другой день, пока еще не съехали, мамка мне лично позвонила по телефону и сказала, что мне бабки за меня отдаст, а Зебре не отдаст ни по-какому, и чтобы я осталась, а она нет. Сказала, что революционерки ей на точке не требуются и всякие обвинители порядков. И я подумала, что хуже не будет, если деньги за то самое возьму хотя бы свои. Я пошла и взяла, но на работу так и не вышла, отомстила хотя бы немного за нас с Дилькой. Дильке, правда, тоже про это не сказала, про мой возврат, чтобы ее больше не нервировать. Ну и не делиться тоже — это ж, как-никак, за баню возврат был, а не за танец живота, так ведь?
А Следак, в отличие от ожиданий, гадом оказался все же, нормальным серьезным гадом, а не человеком, как думали про него. Сидеть, не вылазя из тачки да девчонок обирать, это и я бы могла, для такого ума много не надо: владей, собирай и отстегивай — вся наука. Мусор — он мусор и есть, даже, хоть и бывший, хоть и выгнанный следак.
Нинку к нам пригрела Зебра, не я, если вспомнить, как было на деле. Я, может, тогда и не стала бы связываться с ситуацией, где не знаешь всегда, чего больше будет — найдешь или потеряешь, тем более, что Нинка валялась у бортового камня с разбитой мордой и изо рта у нее продолжала вытекать на асфальт кровавая смесь. Теперь я не жалею о том нашем решении, даже, несмотря на последующее Мойдодырово зелье, но в свое время сильно сомневалась.
А получилось все после полгода, как Нинка вахту отстояла в апартаменте на Шаболовке. Она и до этого все знала по работе, готова к ней была после детского дома и пошла на неё с легким сердцем, хоть и пустым на тот момент, тем более, что была цель в виде больного братишки. А через этот срок в работу вошла бесповоротно, как будто всю жизнь к ней тянулась, к профессии нашей, и клиент ее ценил, шел к ней опять, конкретно уже из-за неё.
Девочек на апартаменте было семеро, и все разные, но две отличались сильно. Одна, рыжая, из украинского города Черновцы имела фамилию по мужу Счастливая, но была в разводе со своим мужем Счастливым из-за непомерно толстого тела, получившегося после родов первенца. Больше на этой Счастливой никто в Черновцах жениться не захотел, и тогда она собрала своё большеразмерное имущество и приехала в Москву искать другое счастье, столичное, но, не найдя, поступила в апартаменты, чтобы было на что содержать оставленное дома Счастливое дитя. В то, что Счастливую возьмут, сама она не верила до того момента, как расположилась ночевать на Шаболовке в комнате на двоих с Нинкой. Нинка и была всегда худой и продолжала оставаться самой тонкой на месте досуга, и поэтому получилось смешно: обе они были как два единства и две борьбы противоположностей, единства — по работе и соседству, а противоположностей — по наружности и весовой категории.
Другая, отличная от других девчонок жрица успеха на Шаболовке по имени Ирма, прибыла на Нинкин апартамент из другого, но ещё раньше — из города-героя Ульяновска, откуда родом сам Ленин, так представлялась. Была Ирма не самой толстой или же худой, а, наоборот, самой из всех пожилой. Для своих сорока трех лет выглядеть она ухитрялась на все пятьдесят пять с хвостиком. И в этом был фокус, в сутенерской мудрости содержателя Нинкиного притона. И расчет его подтверждался наличием обильной у той и у другой клиентуры, что у Счастливой, что у Ирмы.
Счастливую девчонки держали за свою, как пострадавшую по вине бывшего мужа: гормон — дело такое, непредсказуемое, сам, кто хочешь, попасть может на полноту послеродовую, если получится. Ирму же девки тихо ненавидели, тайно завидуя её выгодной старости, обеспечивающей ей процветание и упокой на будущее. Ирма и Счастливая имели другую оплатную шкалу, отдельную от других и в полтора раза выше, чем нормальные девчонки, но, тем не менее, всегда оборачивались востребованными. Очевидно, срабатывал закон особого спроса на элитный товар некатегорного качества, и, оказалось, под товар этот население шло отдельным косяком и тоже особое шло, население-то. Бывало, что до непосредственного соединения полов и не доходило, до интима. Один, к примеру, приходил к Счастливой два раза в неделю или три, чтобы поесть. Еду чокнутый приносил с собой и всегда красиво сервировал двухчасовой стол. Питание было дорогое и красивое, как и сама Счастливая в те моменты, пока ела, а странный визитер неотрывно глядел на неё и гладил обожаемый предмет по руке от локтя до запястья. Забраться куда выше, ниже или в сторону от руки потребности у него не возникало никогда. Иногда клиент плакал, иногда — нет. Длилось это по самый Нинкин уход с Шаболовки, когда уже ей стало там окончательно невыносимо. И какая была за этим тайна, за приходами дядьки того, не знал никто, даже сам содержатель, кто и придумал варианты ненормативной любви в стенах своего заведения.