– Не зарекайтесь, – улыбнулся я. – Мало ли что… Можете просто увеличить мою долю, если я совершу это чудо.
– Ладно, – легко согласилась она. – Поскольку это все равно невозможно, я могу пообещать вам хоть половину… Но осторожности ради ограничусь четвертью.
– Идет, – я сверился с тетрадкой. – Если эти записи верны…
– Я вчера сама проверила остаток и вычеркнула все проданные книги.
– Ну и отлично. Итак, у меня восемьдесят шесть книг. Значит, если в течение дня я продам сорок три или больше…
– Вы получите двадцать пять процентов выручки, – подтвердила Раиса. – Но на вашем месте я бы не слишком рассчитывала на успех.
– Да мне все равно, – говорю. – Просто дело новое, а я азартный…
Своих новых коллег я так и не увидел; вероятно, никто из них не имел привычки вовремя являться на работу. Впрочем, впечатлений и без того хватало: прежде мне никогда не доводилось ничем торговать. Я подозревал, конечно, что уже через неделю-другую сочту сие занятие не менее рутинным, чем все прочие легальные способы зарабатывать на хлеб и зрелища, но сегодня меня пьянила новизна ощущений. Даже сожалений по поводу утраченных иноземцев я не испытывал: нелепо, проснувшись, сокрушаться о вчерашнем сладком сне; вдвойне нелепо сожалеть о нем на пороге нового сновидения.
Мое настроение не загубил даже недолгий, но тяжкий путь к торговому месту. Лоток несколько раз был на грани крушения, но сегодня мне везло, и я без особых усилий предотвращал катастрофы, беззастенчиво призывая на помощь высшие силы и спешащих прохожих. Некоторые внимали призывам, а посему я временно возлюбил человечество. Ничего не попишешь, заслужило!
Торговля сразу пошла бойко, словно заядлые читатели с раннего утра болтались в окрестностях, ожидая моего прибытия. Книги хватали из рук, меня даже раздражала такая поспешность: только-только разложу аккуратно очередной рядок, и тут же приходится извлекать из самой его середины книжку, дабы удовлетворить внезапный интерес потенциального покупателя. Я не удивлялся собственному успеху. Именно так я и представлял себе тяжелый труд книготорговца: то и дело нырять под прилавок за товаром, судорожно листать тетрадку с ценами, обшаривать карманы в поисках сдачи и с пеной у рта доказывать окружающим, что Жапризо круче Чейза, а юность, проведенная без «Хроник Амбера» под подушкой, может считаться загубленной (при этом, учтите, обмену и возврату она не подлежит, – угрожающе сообщил я растерянному студенту в синих, как у слепца, очках).
Что бы там ни говорила многомудрая Раиса, но я как-то не мог поверить, будто среднестатистический книготорговец действительно коротает день, слоняясь вокруг прилавка в ожидании редких покупателей. Я просто не видел причин, по которым люди могли бы не покупать у меня книги, искренне не понимал, как можно пройти мимо такой роскоши, как книжный развал. Очевидно, сила моей наивной библиофильской убежденности была столь велика, что прохожие невольно подпадали под ее власть.
Раиса пришла вскоре после полудня, узрела полупустой прилавок и декларативно схватилась за сердце.
– Сорок восемь! – торжественно сообщил я. – Это больше половины. Хорошо, что вы пришли. Я ведь с утра спрашивал, как быть, если все распродам, а вы не сказали…
– Сорок восемь? – переспросила она, критически озирая жалкие остатки былой букинистической роскоши. – Хорошо, что я заранее отказалась от идеи съесть лицензию! Ладно, поехали на склад. Хватит с вас на сегодня.
– Я только во вкус вошел! – искренне запротестовал я.
– Верю. Рада, что вам нравится эта работа. Но сегодня вы очень заняты.
– Чем?
– Я приглашаю вас пообедать.
– Здорово. Это награда за выдающиеся коммерческие способности?
Сопровождаю вопрос самой обаятельной из Большого Праздничного Набора Послеполуденных Улыбок и даже подмигиваю лукаво. Нельзя сказать, будто я действительно вознамерился привнести в наше общение некую фривольную двусмысленность, просто повинуюсь давней привычке кокетничать с красивыми женщинами. Им это обычно нравится, но тут я, кажется, перестарался. Лицо Раисы вдруг принимает суровое выражение.
– Скорее уж действительно награда за способности, чем предклимактерический флирт.
Я люблю делать вид, будто меня не так уж легко смутить (на самом деле легко), но тут кровь приливает к лицу, шумит в ушах, того гляди брызнет из-под кожи. Блею почти испуганно:
– Что вы несете? Как вам могло прийти в голову, будто я стану думать… С какой стати? И почему флирт именно «предклимактерический»? Это как?
Возмущенно умолкаю, запутавшись в нехитрых словесных конструкциях. Она наблюдает за моим смятением с любопытством исследователя и, пожалуй, не без удовольствия. Наконец снисходит до объяснений.
– Потому что мне сорок три года. Считается, что именно в этом возрасте женщина должна озаботиться поисками молодого любовника. Но я выбиваюсь из графика… И не нужно делать вид, будто вы оскорблены. Я просто расставила точки над некоторыми часто встречающимися «i». Теперь вы знаете, что моя симпатия к вам не является следствием гормональной бури в увядающем женском организме. А у меня есть некоторые основания надеяться, что ни один из моих дружеских жестов не будет истолкован как возрастное блядство.
– Я в курсе, – срываюсь на крик, швыряя книги в коробки, – что человеческие отношения не ограничиваются взаимными сексуальными домогательствами. И не предполагал, что произвожу впечатление придурка, который…
– Да что ж вы орете-то так? – невинно умиляется Раиса. – Впрочем, я даже рада, что вы возмутились. Это так… так трогательно. Сколько, вы говорили, вам лет?
– Сколько есть, все мои, – бурчу. – Между прочим, совсем недавно мне присоветовали не иметь дел с «женщинами, созданными для любви» и «мужчинами, созданными для войны». И что бы я делал, если бы вы действительно решили меня охмурить? Все бросить и в бега? Такие дела, Раиса свет Адольфовна, такие дела…
– Ну и советчики у вас, – изумляется она. – Мне бы таких… Кто присоветовал-то?
– Одна рыжая гадалка, – вздыхаю. – Очень хорошая гадалка, встреча с которой перевернула мою жизнь… даже нет, не перевернула, а перекрутила на манер ленты Мёбиуса. Я бы вас познакомил, но она живет в другом городе. Я оттуда уехал, а она осталась.
– Ну, раз так, ничего не попишешь. Собирайте манатки и поехали на склад. Обедать-то вам со мною все равно придется, – ухмыляется моя начальница.
– С любовью и удовольствием, – склоняюсь в смиренном поклоне, приличествующем эпизодическому персонажу «Тысяча и одной ночи».
Обед – это прекрасно и удивительно. Я так долго не ел по-человечески, что желудок вправе жаловаться на меня в международный суд. Все видные правозащитники будут на его стороне, и слово «геноцид» не раз прозвучит в зале заседаний. Поспешно закрываю коробку с остатками книг, хватаю лоток и с проворством гонщика «Формулы-1» влачу его в направлении Гнездниковского переулка.
72. Древо познания
«Знаю, висел я в ветвях на ветру девять долгих ночей…»
Пока Раиса подсчитывает мою выручку и терзает калькулятор, дабы выплатить проспоренные проценты, я слоняюсь по заваленному книгами помещению. Глазею. На стене обнаруживается копия лицензии на торговлю. Название фирмы, куда я столь внезапно поступил на службу, обескураживает.
– Раиса, – спрашиваю осторожно, – а вы… вы что, поначалу похоронное бюро намеревались открыть? Почему кооператив «Харон»?
Она смеется.
– Что, испугались? То-то же, будете в следующий раз знать, как наниматься на работу, не наведя справки о фирме!
– Но все-таки почему?
– А на этот вопрос, товарищ Максим, есть несколько ответов. Официальная версия, которую я всем рассказываю, гласит, что мы с компаньоном пошли регистрировать фирму, как-то не подумав заранее о том, что придется дать ей название. И вот, когда в последний момент обнаружилось, что мы понятия не имеем, как именуется наш новорожденный кооператив, Венька толкает меня в бок и просит: «Раечка, ты такая начитанная, вспомни, лапушка, какое-нибудь красивое слово, чтобы древнее было, из античности, но незаезженное, не „Гермес“ какой-нибудь и не „Афродита“. Давай, скорее!» И тут я, вознамерившись его подколоть, говорю ехидно: «Харон». Шучу, конечно. При этом совершенно уверена, что Венька знает, кто такой Харон: это ведь все знают. А он, отморозок, радуется, говорит: «Умничка ты моя!» – и через минуту наши бумаги заполнены, печать поставлена, а я молчу, как идиотка, и проклинаю попавшую мне на язык смешинку, поскольку менять что-либо уже поздно… Конечно, потом Веня пришел в себя и вспомнил, кто такой Харон.
– Это официальная версия? – уточняю. – А как звучит неофициальная?
– А с неофициальной подождем. Может быть, Веня сам вам расскажет. Он нас, кстати, уже ждет, а мы тут деньги считаем.
– А с неофициальной подождем. Может быть, Веня сам вам расскажет. Он нас, кстати, уже ждет, а мы тут деньги считаем.
– Это вы деньги считаете, а я покорно жду благоприятного исхода… Так мне предстоит знакомство с еще одним господином и повелителем?
– Что это вас на восточные мотивы пробило? Да, конечно, Вениамин хочет с вами познакомиться. Имеет полное право знать своих сотрудников в лицо, хоть и нечасто им пользуется… Ему очень понравилась история нашего с вами знакомства. Особенно цитата из Чехова про воровство, ну и «поступил на службу к Белой Колдунье» – Венька просто пищал! «Белая колдунья» – это, знаете ли, мое студенческое прозвище: в те времена я обесцвечивала волосы и гадала по руке всем желающим. Но по сравнению с вами я, конечно, просто дурачила народ.
Я почему-то тушуюсь. От ее похвалы чувствую себя самозванцем. Фальшивособытчиком (как фальшивомонетчик создает лживые денежные знаки, не имеющие подлинной ценности, так и я порой инициирую события, которые кажутся сторонним наблюдателям чрезвычайно важными, но на деле не заслуживают внимания).
– А он, случайно, не создан для войны, этот ваш компаньон? – спрашиваю, насильственно переключаясь на более актуальную тему. – Может, мне все же пора в бега пускаться…
Вроде бы в шутку интересуюсь, а с другой стороны, мне и правда надо это знать. Раиса отвечает вполне серьезно:
– Вряд ли Веня создан для войны. Скорее уж наоборот. Он все-таки поэт.
– Правда? – вежливо изумляюсь.
– Правда, правда. Только имейте в виду: я вам ничего не говорила. Он скрытничает… Вот ваши миллионы, поехали.
Скрытничающий поэт Вениамин оказался тонкокостным, худым, лысым, но очень моложавым дядей, надежно упакованным в джинсовую кольчугу. Все предметы его гардероба были изготовлены из этой ткани: рубашка, брюки, куртка – еще ладно, но и легкие летние туфли, и сумка, и кепка, из-под которой на меня строго взирали небольшие яркие глаза, тоже словно бы выкрашенные синей краской индиго. Ни здороваться, ни тем более представляться он не стал, а сразу же заявил:
– Вас долго не было, я заскучал и развлекался, делая заказы. Райкины вкусы мне известны, а с вашим рационом, Максим, пришлось действовать наугад. Не знаю, любите ли вы осетрину, но я ее для вас заказал. Угадал?
– Угадали, – киваю. – Спасибо.
(На самом-то деле я не знаю, люблю ли осетрину, потому как до сих пор никогда ее не пробовал. Ну вот, значит, сегодня мне предстоит отяготить себя новыми знаниями… и, вероятно, новыми печалями?)
Поначалу, минут десять, я пребываю как бы под наркозом: дистанция между Максом действующим и Максом осознающим от смущения всегда увеличивается, а я чрезвычайно смущен. Я обычно легко нахожу общий язык с незнакомыми женщинами, но чертовски стесняюсь незнакомых мужчин. Сам не знаю, почему так происходит. Однако заказанный в полузабытьи джин-тоник делает свое дело: еще несколько глотков, и я смогу не только бестрепетно взирать на нового знакомца, но и контролировать тот вербальный вздор, который производит мой затмившийся от смущения рассудок…
Ага. Вот так. Теперь хорошо. Прихожу в себя, прислушиваюсь к текущему диалогу. С изумлением отмечаю, что беседа наша между делом принимает опасный оборот.
– Вам когда-нибудь доводилось умирать? – спрашивает Вениамин.
Я даже поперхнулся от неожиданности, как распоследний комедийный персонаж. В джинсовых очах дознавателя светится сугубо научный интерес, выражение лица – самое что ни на есть бесстрастное. Таким тоном лечащий врач интересуется: «Гепатитом болели? Аллергия на лекарства есть?» Зато Раиса над стулом приподнялась от любопытства.
– Даже не знаю, что вам на это сказать, – отвечаю, прокашлявшись. – Врать тут глупо, а правды я и сам толком не знаю. Во сне – было дело. И не раз. А вот наяву… «Да, нет, не знаю». Нужное подчеркните. А я предпочитаю последний вариант ответа: «Не знаю».
– Как такое может быть? – меланхолично вопрошает он.
– Обычное дело. Некоторые воспоминания обманчивы: было-то оно было, а вот во сне ли, наяву ли? Не разберешь. С вами разве не случалось такое?
– Вряд ли. Я умею различать сон и явь.
– А я – не всегда. Возможно, никогда. Я даже сейчас не уверен, что бодрствую.
Мне не хочется пересказывать им фатальный эпизод своей бурной юности. Дело не в том, что оба воспоминания – и о похмельной пешей прогулке на рассвете, и об автомобильной аварии – мне неприятны. Ну, неприятны, но сие соображение вполне можно бы и похерить. Дело в ином: суетное я существо и тщеславен непомерно. Если уж произвел на кого-то благоприятное впечатление, добровольно ни за что его не испорчу. Рассказывать этим милым людям, как я по пьянке в подворотне уснул? Нет уж!
– Ладно, – нетерпеливо говорит Вениамин. – Во сне или наяву – это вы сами разбирайтесь. Или не разбирайтесь, если вам все равно… Но ощущения были достоверными?
– Да, вполне. Откровенно говоря, я бы предпочел нечто более причудливое. Но я всякий раз просто чувствовал себя лампочкой, которую выключают. И у меня был выбор: либо тихо угаснуть, либо взорваться напоследок. И я… ну да, взрывался. Мне почему-то казалось, что это дает какую-то смутную надежду. Что после «взрыва» осколки меня могут снова собраться вместе. Но у меня никогда не получалось их собрать. И наступала темнота.
– А потом?
– Потом я просыпался. И обнаруживал, что жив. Приятная, знаете ли, неожиданность.
Его любопытство кажется мне назойливым. Раздражает. Даже злит. Какого лешего он заставляет меня вспоминать? Чтобы отбить аппетит и сэкономить на заказе? Глупо: проще было с самого начала оставить меня до вечера за прилавком, или, на худой конец, задушевно напоить чаем в конторе.
– Не сердитесь, – ласково просит моя начальница. – Веня выбрал не самую удачную тему для беседы за аперитивом. Но, поверьте, не из праздного любопытства.
– Это важно, – спокойно подтверждает ее приятель. – Действительно очень важно.
– Почему? – равнодушно спрашиваю.
– Ну, хотя бы потому, что умирание – это, так сказать, классический обряд инициации… Люди, пережившие этот опыт, и те, кому не довелось, отличаются друг от друга настолько, что могут быть классифицированы как два разных биологических вида. Думаю, вы понимаете, о чем я толкую.
– В общих чертах, – ухмыляюсь злорадно. – «Знаю, висел я в ветвях на ветру девять долгих ночей…» Óдин, приносящий себя в жертву Одину, и прочие литпамятники… Я зело начитанный, как и положено провинциалу…
Они переглядываются, почти в смятении.
– Почему вы сейчас вспомнили Одина? Откуда взялась эта цитата? – наконец спрашивает Вениамин.
– Не знаю. Всплыла из небытия. Вполне естественная ассоциация, разве нет?
– Может быть, и естественная, – недоверчиво хмурится он. – Знаете, мне кажется, что вам не обязательно использовать книги для гадания. Это лишнее. Вы и без них превосходно справляетесь.
Адресую ему вопрошающий взгляд, бессмысленно-молочный, как у слепого котенка.
– Не понимаю.
– Я и сам ни хрена не понимаю, – вздыхает Вениамин. – Но, видите ли, какое дело… Ладно, слушайте. Когда-то, лет двадцать с хвостиком назад, будучи призван в ряды советской армии, ваш покорный слуга был столь оглушен новыми впечатлениями, что решил пресечь земное свое существование путем «самоповешения за шею», как было сказано в протоколе. Из петли меня извлекли почти вовремя, а труп, так и не достигший должного окоченения, ясное дело, отправили на хранение в дурдом, от греха подальше. С лечащим врачом мне повезло: веселый такой попался старикан, крупный спец по суициду. Он прозвал меня Одином и после первого же осмотра велел писать стихи. Я думал, шутит или издевается, а это, оказывается, был его излюбленный метод терапии. Дед, когда ему на шею сажали очередного психа, перво-наперво подыскивал какой-нибудь древний миф, наиболее соответствующий проблеме пациента. И метод лечения находил в этом же мифе. Клин клином, так сказать… В частности, всем неудавшимся висельникам он прописывал обязательное ежедневное рифмоплетство. Дескать, ежели повисел на «древе познания» – будь добр и мед поэзии оттуда с собой захвати…
– И что, помогало?
– Мне говорили, что среди его бывших пациентов не было ни единого рецидива. Ну, не берусь судить: мне-то для полного выздоровления достаточно было выяснить, что в часть я не вернусь ни при каких обстоятельствах… Теперь вы понимаете, почему я охренел от вашей цитаты?
– Да уж. Я бы и сам охренел.
– Я бы с удовольствием списал ваше прозрение на Раисин язычок… Раечка, не дуйся, ты знаешь, как я тебя люблю, и еще ты знаешь, что вполне могла бы составить небольшой заговор – просто ради пущего эффекта, чтобы я оценил твою находку. Но я прекрасно помню, что рассказывал тебе только первую часть этой истории. Подробностей про свой перелет над «гнездом кукушки» я никому до сих пор не рассказывал. Дед велел помалкивать. Боялся, что его за нетрадиционные методы лечения попрут на пенсию. Теперь-то ему уже лет девяносто, если жив, конечно, но я уже привык, что надо молчать…