Алексей Иванов Днем меньше
Иван Иванович Полозов привычно распахнул дверцы шкафа, посапывая, стащил с плеч пиджак, и аккуратно, чтобы не развязался, ослабил узел галстука. Узел сполз меньше, чем было надо, и пролезать пришлось в узкую петлю — сильно поредевшие волосы взлохматились, Иван Иванович посмотрел в зеркало, вмонтированное в дверцу, без всякого удовольствия. Затем пригладил волосы и принялся не спеша расстегивать рубашку. «Конечно, нейлоновые — дрянь, — размышлял он, чувствуя, как рубашка чуть прилипает к вспотевшим плечам, — но по части стирки — что надо. Махнул губочкой — и порядок».
Мысли были привычные. Они всегда появлялись, когда Людмила Антоновна, жена Полозова, уезжала на дачу, а стирать приходилось самому.
Иван Иванович сбросил, не расшнуровывая, ботинки, вылез из брюк и снова посмотрел в зеркало. «Да-с, дорогой мой, — подумал он о себе почему-то в третьем лице, — да-с…» И напряг плечи. Сверху все выглядело сносно. И подбородок можно прибрать еще. А так — шея как у парня, без морщин, плечи тоже ничего, даже мышцы видны… Он подтянул трусы и попытался прибрать живот. Да-с… Тут дело обстояло похуже. И ноги из-за живота казались тонкими.
Если бы лет двадцать пять назад Ивану Ивановичу кто-нибудь сказал, что он будет таким вот, как сейчас, он очень бы удивился и не поверил. Чепуха какая! Да и не в кого: отец-мать как жили всю жизнь тощими, так и померли, всяк в свое время, растолстеть не успев. А тут…
«Да-с, мой дорогой», — еще раз глубокомысленно отметил про себя Полозов, натянул рабочие брюки, затертую ковбойку, влез в разношенные сандалии, подумал: «Не жарко будет?», надел спецовку и, прикрыв аккуратно дверцы шкафа, отправился в цех, повторяя: «Да-с, мой дорогой», и чувствуя, что настроение все-таки не из лучших. Жара что-то с самого утра донимает…
Через три дня Полозову исполнялось пятьдесят пять. И от дурацкой круглости этой даты — хоть туда читай, хоть обратно, все две пятерки — чувствовал он какое-то раздражение. И к тому же не верилось: ему — и вдруг пятьдесят пять. Отец умер в пятьдесят четыре, а уж казался совсем стариком. И вот тебе — пережил, и стариком себя не чувствую.
Полозов привычно хлопнул себя по нагрудному карману — старенький, захватанный руками штангенциркуль был на месте — и, чуть раскачиваясь, пошел по проходу, кивая встречным и тем, кто уже успел встать за станок.
Рабочие привыкли уже, что каждое утро начальник обходит цех. И Полозов привык. Хотя смысла особого в этом не видел. Так было при старом начальнике, так и Полозов положил себе: по утрам — в цех. А если подумать — это уж Полозов двадцать с лишним лет цех по утрам обходит, да и до него Николай Гаврилович — тоже, считай, лет тридцать, а он — Иван Иванович помнил его рассказы — взял эту манеру еще от хозяйского старшего мастера, по нынешней раскладке — начальника цеха, а тот — от своего бывшего… Забавно! Полтораста лет стоит завод, и каждое утро выходит начальник цеха — и слева направо, от фрезерного участка к карусели, потом на токарный, к строгальщикам, к долбежникам, потом на зубофрезерный — впрочем, зубофрезерного не было тогда еще, — и снова в конторку. Теперь уже, правда, в кабинет. Но старики все равно его конторкой величают. Забавно!
Полозов обошел все участки, по привычке здороваясь по-разному — кому кивнет, кому улыбнется, кому руку пожмет: «Ну, как дела? Порядок? Это хорошо…»
Цех выстыл за ночь, сквознячок продувал его насквозь, от широко распахнутых окон, схваченных снаружи мелкой сеткой — от старых, хозяйских времен еще висела, — к дверям во двор, которые кто-то заботливо подпер дощечкой, чтобы не захлопывались — к вечеру нагреются станки, запах горелого масла станет резким, и даже сквознячок не поможет: помещение было старым и отличалось тем, что летом было в нем жарко, а зимой — холодно. «Наша горница с богом не спорится!» — похохатывал на цехкомах Полозов, однако со снабженцами ссорился, устанавливал вентиляторы, а к зиме силами цеха законопачивали окна.
Полозов подошел к токарному участку.
— Ну, как дела? — спросил он, пожимая руки рабочим.
У конторки мастера сидели, кто на скамейке, кто просто на корточках, привалившись спиной к фанерной стенке «курятника», как называли конторку, человек шесть токарей.
Полозов знал их давным-давно. Знал, кому сколько лет, мог, правда, и ошибиться на год — на два, знал их жен — иногда встречались по разным приятным и неприятным делам, знал детишек, знал маленькие их домашние заботы, радости, огорчения, да и они, пожалуй, знали о нем все. Токари они были хорошие, даже очень, и люди, в общем, неплохие. Разные, конечно, но ничего, работать можно.
— А что «как дела?» — Бугаенко, черномазый хохол, оторвал зад от скамейки, пожал начальнику руку и сел. — Загораем!
— Ну что, и по погоде, и для здоровья — первое дело, — засмеялся Полозов и вошел в конторку.
Василий Иванович Огурцов сидел на стуле и зашнуровывал ботинок. Почему-то, вместо того чтобы поднять ногу повыше, он всегда — и это тоже было знакомо Полозову — сгибался сам, кряхтя и багровея лицом.
— Здорово! — Он, не разгибаясь, подмигнул Полозову. — Что слышно?
— Да вот реваншисты опять голову поднимают! — ответил Полозов, подходя к столу.
Это была знакомая обоим и привычная шутка — когда-то один из рабочих утверждал, будто бы опоздал к смене, огорчившись оттого, что реваншисты на Западе «поднимают голову».
— Это всегда сообщение волнующее, — кряхтя от напряжения, ответил Огурцов. — А еще что?
— А я вот думал, ты чем порадуешь. — Полозов посмотрел в застекленную стенку.
Из тридцати двух станков штук двадцать работали. И это было хорошо. Хорошо, потому что по теперешним временам токарь — специальность дефицитная, а у Полозова почти все станки заняты.
Василий Иванович притопнул ботинком тихонько, будто прилаживая его получше к ноге, и подошел к Полозову.
— Опять Кугушев не вышел, собака, — сказал он беззлобно и прилепил на голову кепочку-блин.
— В загуле? — поинтересовался Полозов.
Собственно, оба знали, что Кугушев в загуле, что будет в загуле еще дня два-три, такая у него была «норма», а потом выйдет, повинится слегка, больше для порядка, у Василия Ивановича и Полозова, и за две недели наверстает все, что должен был сделать, — хоть по три смены будет вкалывать.
— Ага, в загуле, — подтвердил Василий Иванович, думая совсем уже о другом.
— Всыпать бы ему для порядка! — сказал Полозов, зная, что не всыплет.
— Надо, надо, — сказал Василий Иванович, разворачивая чистенькие, розовые еще «синьки»: чертежи. — Тут вот, Иваныч, — они всегда называли друг друга «Иваныч», — технологи вроде паханули. — Он отлистал нужный чертеж: — Во! — и ткнул пальцем.
— Чего «во»? — не понял Полозов.
— Они, понимаешь, предлагают сначала вот эти проточки сделать, а потом уже обрезать и с торца эксцентрик точить.
— Ну и скажи им, что балбесы, вот и все!
Дело было ясное — если так, как предлагают технологи, придется точить деталь с двух установок и менять оснастку.
— А я и сказал. — Василий Иванович полез за своим «Севером». — Говорят, ОТК зарубит — мол, в размер не попадем.
— Пошли бы они… — лениво ругнулся Полозов. — Умники! Раз надо — значит, попадем, а, Иваныч?
Тот с готовностью подмигнул:
— А как же!
Оба они не любили главного технолога за его занудливость и даже немножко радовались, когда технологи ошибались. Тем более что ошибались они часто, и это давало повод лишний раз похлопать Зайцева, главного технолога, по плечу и сказать: «Молодцом твои орлы, молодцом! Снова помогли!», зная, что тот засуетится: «А что, а что?» — и тогда можно сказать: «Порядок. Просто поблагодарить хотел!» — и уйти, зная, что Зайцев долго еще будет маяться.
А кроме того, не любили Зайцева за необычайную послушливость и столь же необъяснимое упрямство.
После очередного разноса на партбюро он так резко «взял курс на омоложение», что работать, по сути дела, стало некому — технологи одна из специальностей, где практика зачастую много сильнее теории.
И тут же, исключительно из упрямства, не принял к себе сына начальника сборочного цеха Короткова — человека, с точки зрения Полозова и Огурцова, весьма полезного.
В дверь заглянул Бугаенко:
— Иван Иваныч, как с работой сегодня?
Конечно, Бугаенко знал, «как с работой», и сбегал уже — а может, и вчера еще — в термический, но просто хотел лишний раз проверить, не придумало ли чего начальство. А то уж очень дельную халтуру из ОГК принесли.
— Давай-давай, вкалывай, — махнул рукой Василий Иванович. — Нужно будет — свистнем.
— Как с термичкой, Иваныч? — спросил Полозов на всякий случай.
— А как всегда! Говорят, к концу дня будут!
Термический цех, по обыкновению, задерживал токарей — целая партия деталей ушла в брак, полозовский цех на полдня был практически на простое. А то, что двадцать станков крутилось, это еще ничего не значило. На них работали мальчишки из ПТУ, и при всем старании дела они не решали. Важнее были те, что сидели возле конторки. А им-то и нечего было делать. Не точить же токарю с шестым разрядом и двадцатилетним стажем болтики!
Иван Иванович набрал номер начальника термического.
— Алеша? Полозов. Ну как у тебя там?
Алеша — Алексей Николаевич Кожемякин, веселый толстяк чуть не в полтора центнера весом, засопел и ругнулся тихонько в трубку — замом у него была женщина и сидела с ним в одном кабинете.
— Вас понял, — сказал Полозов. — К концу дня будут?
Кожемякин снова посопел и сказал:
— Будут!
Потом подумал и добавил:
— Наверно!
Полозов представил, как он посмотрел сейчас на свою Лидию Петровну, на зама, — та надоела хуже горькой редьки. Во-первых, с гонором: «Я институт, между прочим, с отличием закончила!»; во-вторых, запорола целую партию деталей, перекалила, никакой резец не берет; в-третьих, ругаться при ней было никак нельзя, а Кожемякин очень это дело любил.
— Ну-ну, — понимающе сказал Полозов. — Целуй Лидию Петровну. — И повесил трубку, не дожидаясь, пока Кожемякин отсопится.
— Вот так, Иваныч, к концу дня.
Полозов вытащил красный карандаш, с удовольствием написал в технологической карте, там, где усмотрели ошибку технологов, — «Чушь!» и, похлопав Василия Ивановича по плечу: дескать, пора, — двинулся к выходу.
— Ты им еще позвони, — сказал он, имея в виду термичку. — Пусть почешутся. Там у директора совещание — на часок, наверное. Чего-то заказчики приехали. То ли сами где маху дали — извиняться, то ли пошуметь, про себя напомнить.
Выйдя от Василия Ивановича, Полозов почувствовал, что настроение стало получше.
«Всегда у Иваныча порядок, — подумал он. — И народ доволен, и сам тоже!» — И направился к станку, на котором работал сын Огурцова.
Тот, увидев краем глаза Полозова, присел за тумбочку и натянул на лохматую шевелюру берет.
— Ну как, не постригся еще, а? — Полозов протянул ему руку.
— Ну… — Тот двинул руку Полозову, согнув в запястье: рука у него в масле, — и Полозов сильно тряхнул ее.
— Что «ну»?
— Не видно, что ли…
Месяц назад, принимая Альку — Полозов знал его с рождения — к себе, Иван Иванович пообещал ему, что тот сострижет свои космы в течение полугода: надоест отмывать их каждый день. И теперь Полозов по утрам интересовался: «Ну как?», чем, ясно видел, наводил на парня тоску.
Иван Иванович заглянул в чертеж.
— Вот и работу стали давать нормальную, а? Интересно стало?
— Ну… — сказал Алька и отвернулся.
«Да-с», — снова подумал Полозов и пошел было по проходу.
Алька вдруг выключил станок и пошел за ним.
— Иван Иваныч!
— А? — Полозов оглянулся. — Что? Помощь нужна?
— Не, — сказал Алька и подошел к Полозову вплотную. — Иван Иваныч, я все спросить хотел… — И замолчал.
— Ну? — Полозов улыбнулся в воспитательных целях. — Ну чего?
— Иван Иваныч! — Алька уставился ему прямо в глаза. — А вам бывает скучно?
— Скучно? — растерялся Полозов. — А черт его знает! — вдруг сказал он, забыв о своем высоком долге воспитателя. — Бывает, конечно. Что я, не человек, что ли? Не бревно же! — Он начинал злиться, понимая, что говорит не то, что надо бы.
— И мне вот тоже бывает, — сказал Алька, все так же, не отрываясь, глядя на Полозова.
И ушел, придерживаясь рукой за глянцево блестевшую от масла станину.
«Да-с, — подумал Полозов и полез в карман за сигаретами. — Да-с».
«Вот ведь петрушка-то! — размышлял Полозов, протискиваясь мимо разобранного ремонтниками станка и машинально хлопая себя по карманам, в поисках спичек. — Вот петрушка…»
Алька был третьим у Огурцова. Поскребышем. Василию Ивановичу уже за сорок перевалило, когда появился Алька. А жене его, Марии Егоровне, и того больше. Была она на три года старше Огурцова.
Старшая дочка Василия Ивановича уже заканчивает педагогический институт, младшая — операционная сестра, Полозов даже в газете недавно читал о ней, а вот Алька… Алька удивлял Полозова: Алька все отрицал. Шутя Полозов говорил Огурцову, что это Алькино отрицание есть «преддверие отрицания отрицания», но хлопот и Огурцову и Полозову как начальнику цеха Алька доставлял немало. Был он непонятен Ивану Ивановичу, не совсем приятен, хотя Полозов считал себя неплохим психологом и даже немного этим гордился.
«И не дурак же, черт бы его побрал! А ведь поди ж ты: “Не верю никому!” — и все тут. И так чуть ли не с самого первого класса начиная. “В школе — врут, — вспоминал Полозов свой с Алькой давнишний, еще при поступлении в цех, разговор. — Учительница, мол, как увидит, что папа Михайлова на машине подъехал, так чуть ли не дверцы открывать бежит. А Михайлову не пять, так уж четыре — точно. А папа ей — кофточки импортные. Ему что — директор магазина. Я сам кофточки эти видел”. Дура, конечно! Да и тот гусь хорош! А как вот этому оболтусу объяснишь? Своя голова должна работать. А он — нет! Не хочет. Все вруны. Все только для себя. Никому ничего не нужно. А разве Вася может тебе объяснить все как надо?! Он ведь только работой, спиной своей навечно согнутой объяснить это может. Так и тому не верит. Говорит, торшер сделал на заводе. Металл брал, плексиглас брал, патроны и выключатели — и те из электроцеха притащил! Когда через проходную нес, прятал детали под пиджак. Знаю, прятал. Слышал, как матери рассказывал. Значит, воровал? А тогда чем он лучше Лопуха, который за воровство три раза уже срок отбывал?
А сестер и вовсе за людей не считает: “И учились обе — только чтобы замуж выйти. Ах-ах, мы с образованием! А самим это образование — как зайцу стоп-сигнал!”»
Полозов остановился возле ремонтников.
— Подсоблять надо, Саша?
Саша, маленький, кривоногий крепыш, выглянул из-под станины:
— Не, Иван Иваныч. — Он шабрил внутреннюю поверхность направляющих и уже успел мазнуть себя по лбу синькой. — Не, управимся!
— Ну-ну! — Полозов двинулся было дальше.
— Иван Иваныч, — догнал его Саша, — я это… подхалтурить бы… Сверхурочно.
У маленького Саши была высоченная жена и трое парней, каждый выше его на полголовы, и Саша — так его звали все, хоть было ему порядком за сорок, — частенько оставался во вторую смену подработать у Полозова; говорил он всегда так, будто выпрашивал что-то, и от этого сразу становился неприятен Полозову, хотя и относился Иван Иванович к нему неплохо и даже уважал — по-своему.
— Зайди к Иванычу, скажи — я разрешил. — Полозов снова захлопал по карманам: —Где же спички, черт побери!
— А вот из моей, Иван Иваныч! — Саша выхватил из кармана громадную, — как многие люди маленького роста, он любил все большое, — зажигалку-самоделку и чиркнул.
— Ага, спасибо, — сказал Полозов, разглядывая свежую ссадину на Сашиной руке — из-под черной чугунной грязи сочилась кровь. — Завязал бы, что ли!
— А пройдет, — весело сказал Саша и снова преданно посмотрел на Полозова. — Пройдет, у меня на той неделе…
— Ну, смотри сам. — Полозов повернулся и посмотрел в сторону своего кабинета — там уже толклись несколько человек. — Тебе виднее!
До директорского совещания оставалось полчаса. Полозов отворил дверь кабинета и широким жестом — прошу, прошу! — пригласил всех сразу. Вроде даже подгонял руками, так хозяйки гонят цыплят в курятник, — с высоты своего роста Полозов мог себе это позволить.
— Давай с тебя начнем, Анфиса, а? — Он уселся за стол и подозвал старуху смазчицу. — Садись, садись. Вижу — горит дело у тебя. Точно?
Полозов давно уже выработал такой тон разговора не в шутку, но и не серьезно, грубовато малость, но вроде и по-свойски, по дружбе.
Анфиса работала в цехе лет сорок. И никто не помнил уже, когда она пришла. Анфисой так и осталась. С молодости, наверное. Бабка она была крепкая, румяная, горластая и прижимистая, хотя и давала всем в долг рубль-другой до получки. Жила она всю жизнь одна, без мужа, без детей, может, и прикопила чего — копейка у нее водилась.
— Ну чего с меня! — как будто засмущалась вдруг Анфиса. — Я это… Я и подождать могу. Я с ночи, дак спешить некуда.
Однако устроилась уже поудобнее на стуле, на кладовщицу глянула — чья, мол, взяла?! — и руки под фартук спрятала — руки у нее были в экземе, и она стеснялась их показывать.
— Иван Ваныч, знаешь ведь сам, я к тебе не ходок, не как некоторые, — начала она было издалека, но взглянула на Полозова и поняла, что шутки шутками, а ему дело нужно, а не разговоры, и сбилась вдруг. Я… может, потом? — И оглянулась на исконную свою противницу, Тоньку-кладовщицу, — не заметила ли та минутной растерянности?