А та только ухмыляется, щука зубастая.
Полозов помолчал, чиркнул в календаре.
— Ты про масло, что ли, говоришь?
— Ага, Иван Ваныч, — подхватила Анфиса. — Про масло я. Ведь все автол льем и льем. А он и горит, и станки греются, а грязь из коробки скоростей хоть черпаком черпай! Я Антонине-то и говорю… — Тут она повернулась к Антонине и даже пальцем ей, красным от экземы, погрозила: — Смотри, говорю, Тонька! Ты, говорю, экономь-экономь, а выйдет какой станок из строю — не мне Иван Ваныч задницу надерет, а тебе!
— Анфиса, за тобой — как за стеной каменной, — улыбнулся Полозов и кивнул председателю цехкома: давай, мол, ты.
— Да, — обрадовалась Анфиса, — я ей, Тоньке, и говорю — я, говорю, до Иван Ваныча дойду…
— Все ясно. Будет тебе, Анфиса, масло. Веретенка подходит?
— И тавот нужен, Иван Ваныч!
— Все будет. Записал, вот видишь, в календарь: Анфису ублажить.
— Да ведь я же за станки, Иван Ваныч!
— Знаю, знаю, Анфиса, молодцом. И ветошь тебе нужна, а?
Анфиса снова посмотрела на Тоньку — что, мол, дура, говорила я тебе, жадина! Но Тонька, вредина, вроде и не слышит, а какие-то картинки на стене разглядывает.
— Нужна, — сказала Анфиса, зардевшись.
Все в цехе знали, что Анфиса из ветоши выбирала тряпочки подлиннее, связывала их, свивала клубочки небольшие, а дома плела половики-дорожки.
— Все тебе будет, Анфиса, для хорошего человека ничего не жалко, а?!
И посмотрел уже на Патрикеева:
— Ну, чем порадуешь?
Тот покосился на прочих — без них бы.
— Ладно, посиди.
Полозов подозвал пальцем Антонину:
— Давай на склад, скажи, не будет через полчаса веретенки, тавоту и ветоши, Полозов на директорском совещании об этом говорить будет. Ясно?
— Дать-то дадут, — не растерялась Антонина, — а тащить как? Я раньше-то — вон тачку нагружу и везу. А счас ремонт во дворе делают — не проехать. Помог бы кто…
— К Василию Иванычу зайди. Скажи: надо! — даст.
— Да помоложе выбери, — хихикнул Патрикеев.
Антонина даже не повернулась к нему.
— Без вас обойдемся. Мне, может, молодые без надобности… Я еще по личному, Иван Иваныч.
— По личному после работы, — снова сунулся Патрикеев.
И снова Антонина даже не пошевельнулась.
— Ну что? — Полозов начинал сердиться — время шло, а дела — ни с места. И к тому же в кабинет протиснулся Кожемякин, издали уже тыча толстым пальцем в циферблат — пора, дескать!
— Мне бы на пятницу отгул взять… — Антонина будто почувствовала, что вошел Кожемякин, и тут же повернулась, чтобы видеть его хоть краем глаза.
— Отгул за прогул, — опять не утерпел Патрикеев.
— Ладно, Патрикеев, отдохни. — Полозов взглянул на него исподлобья, и тот понял, что перегнул, пожалуй. — Пиши заявление, Антонина, только соври что-нибудь поинтересней. А то все родственников хоронишь — надоело.
— Ой, Иван Иваныч! — притворно обиделась она и даже руками всплеснула: — Будто я…
Полозов встал из-за стола и шагнул к Кожемякину.
— Добрый день, Алеша!
— Здорово! — Он плюхнулся на стул и принялся утирать пот. — Ну до чего же надоела жарища!
Кожемякин подождал, пока выйдет не спускавшая с него глаз Антонина, и с наслаждением выругался. Подвинулся к столу и взял из полозовской пачки сигарету.
— Смех смехом, а я вот чего к тебе — давай замнем ту партию, что перекалили. Вроде она у тебя уже. А я к вечеру тебе подкину штук триста — половину. А с Коротковым договоримся.
Коротков, начальник сборочного, был человек толковый. И приятный. Хотя и доставалось ему за все цехи сразу.
— А то снова прогресс слетит, — засопел Кожемякин, — и так три месяца в завале.
Полозов прикинул быстренько: «Триста сегодня… Значит, троих (он имел в виду токарей, что сидели с утра возле конторки) сегодня с полсмены отпустить, вызвать завтра, чтобы полторы отбухали… а сверхурочные потом раскинем с Патрикеевым…»
Сознание работало привычно, четко. За много лет столько приходилось выкручиваться, искать выходы, лавировать, что если бы вдруг все пошло само собой, без завалов и сверхурочных, Полозов, пожалуй, даже растерялся бы: что же тогда и делать?
— А завтра сколько дашь?
— И завтра к утру триста, а вечером — всю вторую партию, — обрадовался Кожемякин и с надеждой посмотрел на Полозова.
Если Полозов согласится порядок! Во-первых, можно будет на директорском совещании «отлепортовать» — термический вышел из прорыва, во-вторых, прогресс — прогрессивка — и Кожемякина не обойдет, а была она ему очень кстати. Кожемякин, большой любитель преферанса, крепко подсел на днях, и если не прогресс — будет серьезный домашний разговорчик, с подключением слез, сапог, которые есть у всех женщин, а она одна, как…, детей и мамы… Эх, мама, мама, мать!..
— Ты чего материшься? — поинтересовался Полозов.
— А, это я так, дела моих домашних дней…
— Понятно, — оказал Полозов и ткнул сигарету в пепельницу. — Ну что, годится! Только смотри…
Кожемякин сгреб его огромными ручищами…
— На руках, Ваня, на руках носить буду!
Совещание у директора, как всегда, шло быстро. Директор любил точность и не терпел длительных объяснений, в которых, как догадывался Полозов, не очень-то и разбирался. С заказчиками дело было улажено в три минуты, и директор попросил их подождать в приемной.
— У нас тут свои мелочи, — сказал он, приятно улыбаясь. — Секреты фирмы. Я буду свободен через десять минут — и в вашем распоряжении. — Он улыбнулся еще приятнее.
Работать с ним было легко — он знал, чего хотел, и умел найти, в случае надобности, нужных людей, поддержку, фонды — словом, знал свое дело. И делал его. Если хотел. Но иногда, как говорил Полозов, ему попадала шлея под хвост. К счастью, ненадолго.
Директор снял пиджак и включил мощный вентилятор на столе. Все невольно потянулись к струе воздуха — директорский кабинет находился на солнечной стороне.
— Прошу, — сказал директор. Первым докладывал главный конструктор, за ним — главный технолог, механик, начальники цехов: все шло по плану.
— Ну что же… — Директор отложил в сторону карандаш — он по ходу докладов делал пометки в блокноте. — Картина ясна. Хочу отметить, что впервые за три месяца Кожемякин вышел из прорыва. Это отрадный факт. А, Алексей Николаевич?
— Отрадный, — пробасил Кожемякин, честно глядя директору в глаза. — Очень.
— Ну, раз Кожемякин сказал… — Директор поднялся из-за стола. — У кого есть еще что-нибудь?
Все промолчали, и это было привычно — директор все решения принимал сам, советов он не любил. Особенно на людях.
— Тогда, я считаю, можно заканчивать. — Директор нажал кнопку, и в кабинет тут же, словно она ожидала за дверью, вплыла секретарша. — У меня есть еще коротенькое и очень приятное сообщение. Я его специально приберег для конца.
Секретарша протянула ему красную папку.
— Можно мне? — встала вдруг Лидия Петровна, кожемякинский зам. Она поправила прическу, и все увидели, что ее теплый джерсовый костюм — в кофточке на директорские совещания ходить она считала неудобным — пропотел под мышками.
Директор замолчал от удивления — замы начальников цехов выступали на совещаниях, только если им предложат.
— Пожалуйста, — сказал он, давая понять всем, и особенно Кожемякину, что он очень удивлен.
Для начала Лидия Петровна изложила «авантюру» Кожемякина и Полозова, особо остановившись на прогрессивке — именно она, а не само производство и его процветание, есть самоцель товарища Кожемякина и компании, помянула и свою вину («…я не снимаю с себя вины, мы запороли партию из-за неправильного режима, но положение это создалось в связи с соответствующим настроем мастеров и рабочих, — она перечислила фамилии, — который был создан товарищем Кожемякиным…»), а помянув вину, перешла к обрисовке общего «крайне тяжелого положения» в цехе, «невозможности совместной работы» и, наконец, «отвратительного психологического климата».
Все перестали переглядываться и с безразличным видом принялись изучать свои записи, бумажки, блокноты. Один директор смотрел на нее заинтересованно.
От него сейчас зависело — разнести ли Кожемякина и Полозова, объявить ли им по выговору, вытащить на партбюро, да мало ли что!
— У вас все? — спросил он мягко, выждав, пока Лидия Петровна сделает паузу.
— Нет. — Она победно оглядела все собрание. — Я еще хотела сказать… может быть, об этом вообще-то говорить и не надо, но сейчас, когда, как никогда, возросла роль руководителя-воспитателя…
«Когда, как никогда», — отметил про себя Полозов и заскучал. Все было уже ясно.
Полозов посмотрел на Кожемякина и подмигнул. Тот дернул мясистой щекой.
— И вот в этой обстановке, — Лидия Петровна вслушивалась, как звучит голос в просторном директорском кабинете, — товарищ Кожемякин позволяет себе такие выражения… — Она мучительно покраснела и стала вспоминать. Ей хотелось сказать «площадная брань», но эти слова, такие значительные, обличающие и вместе с тем интеллигентные, вдруг вылетели из головы. Вспоминалось только грубое: «матерщина»… — Такие выражения, — уныло мямлила она, понимая, что вспомнить не удастся, — такие… как только у ларька пивного можно услышать…
— И вот в этой обстановке, — Лидия Петровна вслушивалась, как звучит голос в просторном директорском кабинете, — товарищ Кожемякин позволяет себе такие выражения… — Она мучительно покраснела и стала вспоминать. Ей хотелось сказать «площадная брань», но эти слова, такие значительные, обличающие и вместе с тем интеллигентные, вдруг вылетели из головы. Вспоминалось только грубое: «матерщина»… — Такие выражения, — уныло мямлила она, понимая, что вспомнить не удастся, — такие… как только у ларька пивного можно услышать…
— Понятно, — сказал директор и выключил вентилятор. — Значит, герой наш, Кожемякин, и не герой вовсе, как нам Лидия Петровна объясняет?
Еще в начале ее выступления он наклонился к главному конструктору, о чем-то его спросил, тот покачал головой отрицательно и так, наклоняясь один к другому, — «Как зовут?» — пока не дошло до Полозова, а потом обратно, как в детских играх, шепотом: «Лидия Петровна». Директор кивнул и записал имя на бумажке.
— Правильно я вас понял? — Он улыбнулся, подбадривая ее.
— Да! Я хотела только еще…
— Спасибо, — остановил директор. — Какие предложения у вас, Лидия Петровна?
Лидия Петровна замешкалась.
— Понятно, — сказал директор. — Тогда у меня предложения. Поскольку брак-то был, давайте мы с вас его и удержим, а? Как, бухгалтерия нас поддержит? — Он посмотрел на главбуха.
Главбух был молодой, в роскошном галстуке.
— Дороговато это обойдется. — Главбух уже понял директора.
— А мы, чтобы одной Лидии Петровне не страдать, с Кожемякина тоже вычтем. Как, Алексей Николаич, не возражаешь?
Кожемякин засопел и открыл рот: дескать…
— Не возражает Кожемякин, — сказал директор и опять улыбнулся. — А насчет климата ты, Алексей Николаич, подумай. И верно, я ж тебе говорил, жарко у тебя в термическом, а? — Он засмеялся.
Все тоже засмеялись и задвигали стульями.
— Хочешь, я тебе свой вентилятор отдам, а? — Директор чуть двинул вентилятор к краю стола. — И насчет этих… выражений, — он весело посмотрел на всех, — поаккуратней надо. Женщин мало у нас, и хоть «Литературка» и говорит, что охранять надо мужчин, — он любил ссылаться на «Литературку», — хоть там и говорят, что беречь надо мужчин, давайте все-таки по-старинке охранять женщин. Согласен, Алексей Николаич? — Он мельком взглянул на часы. — А теперь хочу порадовать вас. Пришла телеграмма из министерства — по итогам квартала мы на первом месте. Это приятно. Я должен поздравить вас всех. И есть разнарядка из министерства на награждения. К сожалению, не успею зачитать ее. — Он открыл папку и достал несколько листочков. — Но она уже размножена, и выписки будут у каждого начальника отдела и цеха. И наши рекомендации по этому поводу.
Он поднялся из-за стола, и все тоже встали, шумно отодвигая стулья и переговариваясь: первое место по министерству — шутка ли!
Несмотря на то, что «инцидент», как, с легкой руки главбуха, стали называть выступление Лидии Петровны на директорском совещании, был исчерпан, Полозов почувствовал, что настроение упало, и где-то в глубине, может быть пока еще едва-едва ощутимо, стало расти раздражение. Вот в такие минуты глухого, нудного раздражения, раздражения «вообще», он, будучи вспыльчив по натуре, мог сорваться, нашуметь, наломать дров, а после уже, ясно понимая, что был неправ, мучился еще больше и, бывало, довольно долго. И что особенно огорчало его — в последнее время все дольше и дольше.
«Нервы, что ли, сдают к старости? — привычно подумал он, входя в цех. — Было бы от чего расстраиваться». Незаметно для себя он повторил любимую фразу своей жены и тут же поймал себя на этом.
Расстраиваться, конечно, было не с чего: директор все понял, а даже если и не понял, в чем именно заключалась «авантюра» Полозова и Кожемякина, то чутьем, выработанным за много лет руководящей работы, почувствовал, что все было сделано правильно и разумно, что производство не только не пострадало, но, может быть, и выиграло, несмотря на то, что Полозов и Кожемякин допустили какие-то «вольности». Стало быть, можно сделать вид, что, дескать, вижу, понимаю, не одобряю, но выводы сделай сам.
Однако Полозов хорошо знал, что при случае директор обязательно припомнит ему это и повернет дело так, будто бы Полозов действительно был виноват в чем-то, о чем знают только они — директор и Полозов, и он, директор, в который раз проявляет снисхождение, чего другой на его месте делать бы не стал. И Полозов будет мяться и даже кивать директору, чувствуя гадость на душе от собственной дурацкой податливости. Начальственное снисхождение и вообще-то неприятно, особенно если повод к нему липовый, несуществующий.
Полозов вдруг вздохнул громко и протяжно, так, что сам даже услышал свой вздох, и снова огорчился: «Вздыхаю, как корова!»
К карусельному станку тащили новую заготовку. Это всегда превращалось в маленькое событие в цехе — должно же быть какое-то разнообразие в жизни! — и привлекало даже зрителей.
Грузоподъемность двух тельферов, которые тащили заготовку, была чуть не вполовину меньше ее веса, и это вызывало почему-то радостно-тревожное волнение: ну как сегодня, выдержат или нет?
Полозов прекрасно знал, что тельферы выдержат — запас прочности у них более чем двойной, но на всякий случай (эту оградительно-предупредительную меру разработал еще до него Николай Гаврилович, старый начальник цеха) издал приказ, строжайше предписывающий «всем посторонним лицам, т. е. лицам, не занятым непосредственно на передвижении заготовки, находиться не менее чем за… метров от линии ее движения. Ответственному, тов. Огурцову, следить за правильным креплением заготовки, за расстановкой рабочих в следующем порядке…»
Дальше следовал порядок расстановки, подробно расписанный. Еще дальше — подписи: главный технолог (Полозов долго выбивал у Зайцева эту подпись), начальник цеха (Полозов), мастер (Огурцов) и рабочие — они расписались в том, что ознакомлены с приказом.
Полозов знал, конечно, что это непорядок — таскать такие заготовки тельферами, но кран в цехе поставить было нельзя: цех старый, и строители боялись, что не выдержат не то опоры какие-то, не то перекрытия, да особой надобности в кране и не было подумаешь, раз в две недели заготовку перетащить! Однако время от времени, при случае, Полозов непременно говорил у директора, что он, Полозов, снимает с себя всякую ответственность в случае аварии, потому что «уж если мы не можем поставить очевидно необходимый кран…»
И все знали, что Полозов говорит об этом не для того, чтобы немедленно был поставлен этот «очевидно необходимый» кран, а чтобы напомнить, что он, Полозов, и его цех работают в тяжелых условиях, часто без нужного оборудования, но все же справляются и справляться будут, особенно если… — и дальше следовала очередная просьба: то ли сталь нужной марки от другого цеха оттягать, то ли автобус стребовать на субботу и воскресенье для поездки за грибами, то ли душ расширить за счет кладовой литейного.
Полозов смотрел, как, опасно кренясь и раскачиваясь, плывет громадный, в ржаво-красной окалине, цилиндр с шестью гигантскими приливами по бокам — через две недели он станет матово блестящей, изящной, несмотря на всю свою огромность, основой ротора. И ее опять, уже гораздо аккуратней, чтобы не помять обработанные поверхности, подцепят тельферами и потянут назад, теперь уже к строгальному участку, а потом дальше, к расточному станку, потом облепят ее слесари — и все забудут, что вначале это был ржаво-багровый, сыплющий окалиной цилиндр.
Полозов видел, как согласно и весело работают такелажники, и чувствовал, что вот здесь, в работе, есть удивительная сила, привлекательность, какая-то простота и правда; они — в естественной необходимости каждого человека именно в этот момент и именно в этом месте, и чтобы каждый точно и вовремя делал то, что должен делать, и делал бы это не просто как выйдет, как получится, а умело, точно и весело — тогда незаметно возникает особый вкус работы, тогда не чувствуют сбитых в кровь пальцев, смахивают пот с лица грязной, в масле и ржавчине, рукой, тогда не нужно начальственного глаза, лишней команды, а после работы появляется чувство общности, может быть даже какого-то братства, и не хочется расходиться, а посидеть бы рядом, докурить, похлопать по плечу друг дружку, вспоминать, как кто-то схватился за ушибленный палец, всласть посмеяться…
— Может, подсобишь, Иваныч? — крикнул Огурцов.
И все повернулись, весело посмотрели на Полозова.
— Да тут вас и так столько, что и тельферы не нужны, на руках бы утянули, — крикнул в ответ Полозов и засмеялся.
И все засмеялись и тут же забыли про него — заготовка подползла к самому станку, стало не до Полозова.
Иван Иванович увидел в пролете Патрикеева, махнул ему: давай, мол, ко мне в кабинет! — и побрел не спеша, с удивлением поглядывая на руку, запачканную ржавчиной, — сам даже не заметил, как схватился за край цилиндра и подтолкнул, когда тот проползал мимо.