— Во дура-то! — сказал Патрикеев, входя в кабинет. Он всегда обо всем узнавал первым, чем гордился и даже с некоторых пор стал считать это первейшей своей обязанностью. Сейчас он имел в виду выступление Лидии Петровны на директорском совещании. — Все хочется свое «я» показать. Я вообще считаю… — Он был уверен, что Полозов расстроен выступлением Лидии Петровны, и полагал, что тему для разговора выбрал удачную, тем более что Полозов не перебивал его. — Я вообще считаю, что бабам на производстве делать нечего. Им только дай слабину…
Патрикеев был холостяк и очень любил разговоры о женщинах, особенно об их необычайной «вредности» и коварстве, — он был совершенно убежден, что большинство из них заняты только тем, что немедля хотят окрутить его, Патрикеева, и превратить из «вольной птицы» в жалкое существо, которым можно помыкать, командовать и над которым можно вообще всячески «выкобениваться».
— Я Кожемякину говорил, — Патрикеев даже прихлопнул ладонью по столу, на котором он успел разложить вытащенные из папки бумажки, — я говорил…
— А он что тебе говорил? — перебил его Полозов, разглядывая и быстро подписывая бумаги.
— Кто? — не понял Патрикеев.
Иван Иванович не любил Патрикеева за болтливость и тонкий голос.
— Ну, ты Кожемякину, а он тебе. — Полозов подписал наряды и уставился на Патрикеева.
Тот быстро сообразил, что Полозов не намерен выслушивать его рассуждения о женщинах, и вытащил из красной папки, в которой носил директорские приказы, несколько страничек — Полозов увидел строчки, отчеркнутые красным карандашом.
— Да это я так, Иван Иваныч. — Патрикеев хихикнул и чуть отодвинулся от стола. — Я ведь, собственно, разнарядку на награждения принес, выписку.
В кабинет ввалился Кожемякин и с порога загрохотал:
— Что, бумажные души? Все пишете? Патрикеевна, — он хлопнул Патрикеева по плечу, — пляши! Фарт тебе открылся!
— Уж где нам, дуракам, фарт! — неуверенно си зал Патрикеев, решив вдруг, что пропустил себя в списках представленных к наградам.
— Давай так. — Кожемякин уселся рядом с ним и вдавил своей лапищей Патрикеева в диван. — Ты лезешь в свой ящик взаимопомощи, достаешь пятнадцать рэ до премии и бежишь в магазин. Понял?
— А где же фарт-то? — Патрикеев перебирал пальцами листочки с фамилиями представляемых к наградам, стесняясь при всех заглянуть туда.
— А фарт в том, Патрикеевна, что выпьешь на шармачка, понял? — Кожемякин поднялся с дивана и дернул Патрикеева за рукав. — Давай, давай, двигай!
— А что брать-то? — неожиданно быстро сдался Патрикеев, так и не успев еще до конца осознать глубину своей ошибки: разбежался на награду, болван!
— Две! — Кожемякин растопырил толстые, сардельками, пальцы. — И закусь. И мне — боржоми. Не могу без запивки.
— Ну чего загрустил, Иван? — Кожемякин вытащил из рук Полозова пачку сигарет, вытряхнул одну на ладонь — пальцы не лезли в пачку. — Плюнь и разотри! Это мне еще — куда ни шло! — Он захохотал. — А я в бухгалтерию сгонял — ну, говорю, черви бумажные, считайте: что получить — премию и прогресс, что высчитать! Вот так. Долги в минус, пятнадцать рэ — в плюс! Расчет как в преферанс — без обману!
— Думаю, зря ты это затеваешь. — Полозов взял самодельную точилку для карандашей, такую, как дарят первоклассникам, только в два раза больше, вставил в нее и без того остро заточенный карандаш и медленно стал его поворачивать. Стружка снималась тончайшая и просвечивала на солнце.
Патрикеев остановился в дверях и с надеждой посмотрел на Кожемякина.
— Ты про выпить, что ли? — удивился Кожемякин. — Как раз повод подвернулся, грех пропустить! Да я и Костьку Короткова свистнул уже, сейчас придет.
— Вот и посидим потихонечку, по-стариковски. — Полозов оторвался от стружки и, улыбаясь, глянул на Кожемякина. — Пора ведь уже и на боржоми переходить. Ты знаешь, кто такой взрослый мужчина?
— Ну? — Кожемякин сердился, и, как всегда, это получалось у него забавно.
— Мальчик, который уже бросил курить!
Кожемякин с треском плюхнулся на низенький диванчик и захохотал.
— Ну, Иван, сам придумал, а? — Сросшиеся брови, маленький, будто случайно попавший на толстое лицо, нос, круглые щеки — все веселилось само по себе, и в уголках глаз показались слезинки. Кожемякин смахивал их тыльной стороной ладони, крутил головой. — А я все думаю, чего это моя жена так тебя любит? Вот бы тебе с ней дуэтом спеть! Патрикеевна! Отбой тревоги!
— Может, сухого тогда? — Патрикеев подмигнул Кожемякину — давай, мол, жми!
— Но-но! Предцехкома, а на пьянку подбиваешь! Сказано — нет, значит — нет. Организуем монастырь имени Полозова. Как считаешь, а, Иван?
— Тогда ты-то уж наверняка лишний, вышибал в монастырях не держат, насколько я знаю!
Кожемякин снова захохотал. Он любил, когда говорили о его особенной силе.
— Я пойду тогда, Иван Иваныч. — Патрикеев все еще стоял в дверях. — Еще в завком надо…
— Давай-давай. — Кожемякин махнул рукой. — Дуй! Будем считать, что не было фарта. Фарт нынче отменен!
Пить на работе Полозов не любил. И всегда раздражался, когда начинали «скидываться», — он видел в этом нарушение главного режима производства. Если бы попросили его сформулировать точно — в чем он видит это нарушение, вряд ли Полозов смог бы ответить, но чувствовал его — режим — остро, а нарушения — и того острее. Хотя и были они чаще всего мелкими, неприметными почти, но каждое из них разрушало что-то в огромном и сложном аппарате — заводе.
Полозов часто вспоминал случай, когда снабженцы не обеспечили цех хромистой сталью и на следующий день станки должны были остановиться, а начальник отдела снабжения — возраста Полозова, а то и постарше человек, с двумя рядами орденских планок на пиджаке, — сорвался; Полозов сказал ему то, что, он был уверен, нужно было сказать, а снабженец вдруг поднялся из-за стола и принялся молотить по нему кулаком: по толстому стеклу беззвучно прыгали и так же беззвучно падали на пол красивый блокнот с золотым карандашиком, настольный календарь, разноцветные карандаши из высокого пластикового стакана…
— Какое право имеете кричать на меня? Я вам не мальчишка, товарищ Полозов! Я всю войну прошел и в партии с тридцать восьмого года, если знать хотите! Я на себя кричать не позволю!
А через неделю — Полозов так и не извинился перед снабженцем — разбирали на партбюро жалобу «…об оскорблении словом при исполнении служебных обязанностей…» Пустяковое было дело, тем более что и снабженец-то в скором времени ушел с завода. Полозов не стал даже и выступать, сидел, пытаясь представить, что было бы, если бы кто-то из снабженцев попробовал бы эдак лет тридцать назад крикнуть на Николая Гавриловича — старого начальника цеха. Пытался представить — и не мог.
А тут — может ли один человек кричать на другого на производстве? Смешно! А может ли быть начальником отдела снабжения человек ни бельмеса в производстве не смыслящий? Человек нерадивый? Живущий на дивиденды с прошлых заслуг?
Все это обсуждение жалобы снабженца на Полозова и было тем самым нарушением режима производства, и постепенно, это чувствовал Полозов, мелкие нарушения режима становились будто бы нормой, привычным, хотя и огорчительным делом, злом, к которому привыкаешь, как привыкаешь к неуживчивому характеру соседа по квартире.
— Ты разнарядку смотрел уже? — Кожемякин сидел на солнце, и ему было жарко, но Полозов видел, что двинуться с места ему лень — так удобно он развалился, заняв половину диванчика.
— Не успел еще.
— Дай-ка и мне взглянуть! — Кожемякин, не вставая, протянул руку. — А то, кроме себя, и не высмотрел никого.
Полозов стащил с плеч спецовку — стало совсем жарко, — аккуратно повесил ее в шкаф, взглянув мельком в зеркало: лоб и залысины покрылись мелкими каплями пота — залысины блестели, как бок только что вытащенного из воды подлещика, — хмыкнул и, не утирая лица, уселся за стол, взял оставшиеся листочки. Так… Все было расписано и все было правильно… И знамя, и грамоты, и премии — Полозов быстро пробежал глазами фамилии, отыскивая себя, — …в размере… — он прикинул — так… ничего. Это вовремя… Людмила Антоновна давно затевала разговоры о новом холодильнике, но Полозов не поддерживал их, и разговоры затихали сами собой — Антоновна знала, что стоит «нажать» на мужа, и он рассердится, замолчит, надуется, просьба так и повиснет в воздухе; возникнет неловкость, которая долго будет мешать неспешному и размеренному ходу жизни, очень ценимому у Полозовых. Но разговоры «к слову» так или иначе оставались в памяти Ивана Ивановича, через некоторое время он сам возобновлял их, и любая ее просьба — Иван Иванович любил и очень ценил жену — выполнялась. И нередко Иван Иванович искренне считал, что эти идеи приходят в голову ему самому.
Сейчас, увидев против своей фамилии «…в размере…», Полозов подумал, что новый холодильник, и верно, пора уже приобрести. «А старый Сашке отдадим», — решил он, уверенно развивая мысли Людмилы Антоновны.
«…К ордену “Знак Почета” по цеху МХ-1…» — Полозов увидел «по цеху МХ-1» и почувствовал, как екнуло у него сердце. За многие годы, когда Полозов был начальником МХ-1, не раз награждали рабочих, ИТР у него в цехе, и сам он был награжден дважды. Своим наградам он радовался, конечно, но появлялось также и чувство неловкости, что ли, перед рабочими, перед товарищами — вместе вся работали от начала до конца, а награда вдруг ему, Полозову. И хотя понимал он, что в этом есть справедливость, но чувство неловкости оставалось. И другое дело, когда награждали кого-нибудь из цеха.
Первый раз такое же чувство Полозов испытал, когда его старший — Сашка — окончил школу с далью, и директор, поздравляя сына, обратился к Людмиле Антоновне и Ивану Ивановичу, и все родители стали вдруг аплодировать.
«…К ордену “Знак Почета” по цеху МХ-1:
1. Бугаенко В. П.».
Полозов привычно взял из высокого стального стакана красный с синим карандаш и с удовольствием подчеркнул Бугаенко В. П. двумя толстыми красными черточками. «Надо сказать Бугаенко», — подумал Полозов и, сняв трубку, позвонил Огурцову.
— Иваныч? Это я. Ты Бугаенко отпустил или он здесь еще?
— Отпустил, — сказал Огурцов. — А что?
— Да так. — Полозов сообразил, что поздравлять, пожалуй, рано. Раскладка, так сказать, приблизительная, не утверждена еще.
— Пошла от Кожемякина партия-то. С пылу с жару.
— Ага, — сказал Полозов. — Порядок, значит.
Огурцов, как всегда, говорил по телефону громко и Кожемякин, услышав разговор, оторвался от бумаг.
— Фирма! Бесперебойно обеспечиваем продукцией при высоком ее качестве!
— Опять хвастается Кожемякин? — Коротков, начальник сборочного, положил на стол сверток. Через продавшуюся бумагу виден был оранжево-красный, в легких желтых разводах бок помидора. Коротков подошел к окну: — Задернем, может, половиночку? Жарища!
— Харч прибыл? — Кожемякин запустил лапу в пакет, вытащил помидорину, покрутил ею перед носом и с сожалением сунул обратно. — Отменяется, Костя. В молитвенном доме имени гражданина Полозова и слова-то такого не знают — водка.
— Ну-ну! — Коротков устроился поудобнее на стуле и аккуратно переставил свой протез. Левой ноги у него не было выше колена, но так уж привыкли, что Костька Коротков всегда вместе со всеми — хоть за грибами, хоть на рыбалку, что даже и не замечали этого. Иногда только, особенно к вечеру, видно было, что ходить ему тяжело, — он начинал трудно дышать и старался чаще посидеть — протез натирал культю; да несколько раз появлялся он на костылях, протезы свои (их у него было два) отдавал ремонтировать, и тогда выглядел он странно и непривычно и становился похож на большую, костлявую птицу.
— Что же, я харч зря тащил? — Коротков разорвал пакет и, подстелив бумагу, выложил огурцы, помидоры и четыре воблины. — Пожалуйста! — Он протянул воблу Кожемякину.
— Какая закусь гибнет! — застонал Кожемякин, водя воблой возле носа. — А дух, дух какой! Костька, да я за такую рыбу в ноги тебе должен…
— Так уж и в ноги! Уж кому говорить, только не тебе! — Коротков постучал рыбиной по краю стола, отвернул ей голову и ловко принялся сдирать кожу. — Купил рыбы, рассовал по своим печкам: хочешь — вяленая, хочешь — копченая, хоть свой рыбный цех открывай.
— Какой к хренам цех! В мои печи рыбины одной не сунешь — места нет! — Он звучно жевал, и видно было, что очень ему хочется поговорить о своих бедах — вышел Кожемякин «на тему», но уж больно вкусна вобла. — Брось ты этот телефон к черту! — кивнул он Полозову, который то и дело снимал трубку трезвонившего аппарата. — Что мы, пообедать не имеем права спокойно?!
— Ладно, — сказал Полозов, — не шуми. По делу же звонят! — И поднял трубку.
— А? Кожемякин? Есть. — Он с удивлением протянул трубку Кожемякину. — Женщина!
— Алло-о! — заворковал Кожемякин. — Алло! — И сразу прибрал поползшую было улыбку. — Ну неужели я из цеха не могу выйти, Лидия Петровна! Что значит «меняют режим»? Кто позволил? Никакого форсажа на третьей печи не должно быть! Как это «не слушают»! А ну вызови-ка Алферьева! — Он прикрыл рукой трубку. — Во дают, гады! Поставили третью печку на форсированный режим и гонят. Рационализаторы, тудыть их!..
— А она-то что? — поинтересовался Коротков. — Приказать не может?
— А черт ее знает! — начал было Кожемякин и заорал в трубку: — Алферьев! Ты что же делаешь, а? Я вот тебе дам «для ускорения дела»! Я тебя в уборщицы переведу, понял? Что? — Он послушал, как бормотала трубка, далеко отставив ее от уха. — Алферьев, ты давно меня знаешь? Давно? Так вот считай, что на две недели ты уже не мастер, а уборщица. Самое большое — бригадир уборщиц, понял? Вот так! Все разговоры! Режим восстановить, за отклонение на градус буду писать брак и с тебя вычту. Все! — Он снова отставил трубку, не слушая Алферьева. — Ты мне свою рационализацию на партиях не пробуй, понял! Делай, что сказано. Все, кончен разговор. Дай трубку Лидии Петровне! — Он прижал трубку плечом, потянулся и сунул в рот полпомидорины. — Что? Как не берет? Почему? Как это — плачет? — Кожемякин вдруг растерялся. — Сидит и плачет, — сказал он, обращаясь к Полозову. — Ну что ты с ней делать будешь? — И снова в трубку: — Ну и хрен с ней, пусть плачет! Нам детский сад не нужен. А ты давай в цех — и чтобы порядок был, понял?!
Он положил трубку и невесело улыбнулся, стараясь скрыть растерянность.
— Ну и жук этот Алферьев!
— Ты бы сходил к ней, — сказал Полозов. — Плачет чет ведь человек!
— А, не помрет! — Кожемякин отодрал кусок воблы и без удовольствия зажевал. — Работать — это тебе не речи у директора произносить. Тут извилиной шевелить надо!
— Ну что же, мне идти? — сказал Полозов и встал.
— Да брось ты, Иваныч, — обиделся Кожемякин. — Мы все и так твою доброту знаем, чего ее лишний раз показывать. Поплачет и перестанет.
— Ты ведь сам уже жалеешь, что липшее натрепал! — Полозов двинулся к двери.
— Я?! — подскочил Кожемякин. — Я?!
— Бросьте ссориться, ребята! — Коротков звучно разрезал огурец и вытряхнул из маленького, меньше мизинца, кулечка соль. Она улеглась аккуратной горкой и вспыхивала на солнце мелкими кристаллами.
— А чего ссориться? — Кожемякин достал из кармана ключ и бросил его Полозову. — Из-за баб, что ли? Их у меня и дома полный комплект. На ключик, она там закрылась поди и рыдает. Сходи, получишь удовольствие. А мне этого удовольствия — во! — он резанул ладонью по пухлому подбородку, — каждый день. От утра до вечера и обратно!
Полозов подумал было, что зря ввязался в это дело, пусть сами разбираются, но Кожемякин так косил на него горячими коричневыми глазами, что отступать, пожалуй, было уже поздно.
— Иван Иваныч? — услышал он в трубке голос Огурцова. — Тут от технологов пришли по поводу эксцентрика. Может, к вам прийти?
— Я сам зайду. — Полозов положил трубку, отметив, что очень вовремя позвонил Огурцов. — Посидите, я на минутку. — Полозов развел руками — надо, дескать! — и позвонил начальнице ОТК.
— Надежда Порфирьевна? Полозов. Не заглянете к Огурцову? Недоразумение небольшое с Зайцевым. Как зачем вы? — Полозов засмеялся. — Как лицо официальное!
Технолог был незнаком Полозову — молодой, рыжий и лохматый. Они, видимо, уже успели поссориться с Огурцовым — сидели по разные стороны стола и молчали. Посередине лежала синька с надписью Полозова: «Чушь!»
— Добрый день! — Полозов протянул рыжему руку. — Полозов.
Рука у того была костлявая и жесткая, как деревяшка.
— Ну-с! — Полозов наклонился над чертежом. — В чем дело?
— То, что вы предлагаете, — начал технолог и сразу покраснел — и лицо, и шея, и даже руки — с плоскими, под корень обрезанными ногтями и бесцветными, как у альбиноса, волосками на суставах. — То, что вы предлагаете, если я правильно понял товарища Огурцова, — Огурцов хмыкнул и отвернулся к окну, — неверно! Это нарушение технологического процесса. И кроме того, никакой гарантии, что размер будет выдержан точно.
Полозов понимал, что не случайно Зайцев послал к нему этого парня. И должно быть, «накрутил» его. Дескать, покрепче там с ними, а то зазнались вовсе, будто для них и технологии не существует.
— Ну почему же? — Полозов улыбнулся, давая понять парню, что он не обратил внимания на его тон.
— Неужели не выдержим размер, а, Василий Иваныч?
— Да уж не первый эксцентрик делаем! — не поддержал шутливого тона Огурцов. Видимо, схватились они всерьез и Огурцов еще не мог отойти.
— Это не важно, первый или нет! — Парень резко повернулся к Огурцову. — Важно сделать так, как требует технология. Без ошибок и гаданий: выйдет, не выйдет! Так уже не работают. Век не тот!