Но со дня совершения злодейства прошло уже много лет, и во всем народе укрепилось тайное предчувствие, что с домом Годвина связана судьба английского народа. Наружность графа говорила в его пользу: у него был широкий лоб, осененный спокойной, кроткой думой; темно-голубые глаза, ясные и приветливые, несмотря на то, что самый проницательный взор не прочел бы в них глубоко затаенной мысли; редкое благородство осанки и манер, но без всякой чопорности и жеманства. Общее мнение приписывало ему чрезвычайную гордость и высокомерие, но только в поступках; обхождение же его со всеми было просто, приветливо и дружелюбно. Сердце его, казалось, всегда сочувствовало ближнему, и дом его был открыт для нуждающихся.
За Годвином стояли его сыновья, шестеро витязей, какими не мог, может быть, похвалиться больше ни один отец. Их лица резко отличались одно от другого, но природа наделила всех юношей одинаково цветущей красотой и богатырским складом.
Свен, старший сын, наследовал смуглый цвет кожи от своей матери-датчанки; в крупных правильных чертах его, носивших отпечаток печали или страстей, было какое-то дикое и грустное величие; черные, шелковистые волосы падали в беспорядке и почти закрывали впалые глаза, сверкавшие каким-то мрачным огнем. На плече его лежала тяжелая секира. На нем была надета броня, и он опирался на огромный датский щит. У ног Свена сидел его юный сын Гакон, с несвойственным его возрасту выражением задумчивости.
Подле Свена стоял, скрестив на груди руки, самый грозный и злобный из сыновей Годвина — тот, кому судьба предназначила быть для саксов тем же, кем был Юлиан для готов. Прекрасное лицо Тостига во всем, кроме лба, низкого и узкого, напоминало греческий тип. Светло-русые волосы его были гладко зачесаны, оружие оправлено в серебро: Тостиг любил роскошь и великолепие.
Вольнот, любимец матери, казался еще в первом цвете лет; в нем одном из всего семейства видна была какая-то нерешительность и нежность. Он был высокого роста, но, очевидно, не достиг еще полного развития тела и силы; кольчуга казалась непривычной для него тяжестью — и он опирался обеими руками на древко своего дротика. Около него стоял Леофвайн, составлявший с ним разительную противоположность; светлые кудри вились вокруг его ясного, беспечного лица, и шелковистые усики оттеняли рот, с которого даже в тревожный час не сходила улыбка.
Наконец, по правую руку Годвина, немного в стороне, стояли Гурт и Гарольд. Гурт обвивал рукой плечо Гарольда и, не обращая внимания на Веббу, дававшего отчет о результатах своего посольства, наблюдал только за действием его слов на брата, потому что Гурт любил Гарольда, как Ионафан — Давида. Гарольд единственный был совершенно безоружен, но если бы любого из ратников спросили, кто из всего семейства Годвина рожден полководцем, тот, вероятно, указал бы на него, безоружного.
— Что же говорит король? — спросил Годвин.
— Он не соглашается возвратить тебе и твоим сыновьям поместья и звания и даже не хочет выслушать тебя, пока ты на распустишь свои войска, не удалишь суда и не согласишься оправдать себя и свое семейство перед Витаном.
Тостиг злобно захохотал; пасмурное лицо Свена стало еще мрачнее; Леофвайн крепко сжал правой рукой свой меч; Вольнот выпрямился, а Гурт не спускал глаз с Гарольда, лицо которого оставалось совершенно спокойным.
— Король принял тебя на военном совете, — проговорил Годвин, — где, разумеется, участвовали норманны; а кто же был в нем из знатнейших англичан?
— Сивард Нортумбрийский, твой враг.
— Дети, — обратился граф к сыновьям, глубоко вздохнув, как будто громадная тяжесть свалилась с его сердца, — сегодня не будет нужды в мечах и кольчугах. Гарольд один рассудил справедливо, — добавил Годвин, указывая на полотняную тунику сына.
— Что ты этим хочешь сказать, батюшка? — злобно спросил Тостиг. — Уж не намерен ли ты…
— Молчи, сын, молчи! — перебил Годвин твердым, повелительным голосом, но без суровости. — Иди назад, храбрый, честный приятель, — продолжал он, обращаясь к Веббе, — отыщи графа Сиварда и скажи ему, что я, Годвин, старый его соперник и враг, отдаю в его руки свою жизнь и честь и что я готов безусловно следовать его совету, как мне поступить… Иди!
Вебба кивнул головой и опять спустился в шлюпку. Гарольд выступил вперед.
— Батюшка, — начал он, — вон там стоят войска Эдуарда, вожди их еще должны находиться во дворце. Какой-нибудь запальчивый норманн может, чего доброго, возбудить стычку, и Лондон будет взят не так, как нам следует брать его: ни одна капля английской крови не должна обагрить английский меч. Поэтому, если ты позволишь, я сяду в лодку и выйду на берег. Если я в изгнании не разучился узнавать сердца моих земляков, то при первом возгласе наших ратников, которым они будут приветствовать возвращение Гарольда на родину, половина неприятельских рядов перейдет на нашу сторону.
— А если этого не будет, мой самонадеянный братец? — насмешливо сказал Тостиг, кусая от злости губы.
— Тогда я один поеду в ряды их и спрошу: какой англичанин дерзнет пустить стрелу или направить копье в эту грудь, никогда не надевавшую брони против Англии?
Годвин положил руку на голову Гарольда — и слезы выступили на его холодных глазах.
— Ты угадываешь по внушению неба то, чему я научился только опытом и искусством, — сказал он. — Иди, и Бог да пошлет тебе успех… пусть будет по-твоему!
— Он заступает твое место, Свен: ты старший, — заметил Тостиг брату.
— На моей душе лежит бремя греха, и тоска гложет мое сердце! — грустно ответил Свен. — Если Исав потерял свое право первородства, то неужели Каин сохранит его?
Проговорив эти слова, он отошел от Тостига и, наклонившись к корме корабля, закрыл лицо краем своего щита.
Гарольд взглянул на Свена с выражением глубокого сострадания, поспешно приблизился к нему и, дружески пожав его руку, шепнул:
— Брат, прошу: не вспоминай о прошлом.
Гакон, тихонько последовавший за отцом, поднял на Гарольда свои задумчивые, грустные глаза; когда же тот удалился, он сказал Свену робким голосом:
— Он один всегда добр и сострадателен к тебе и ко мне.
— А ты, когда меня не будет, привяжись к нему и люби его, как твой отец, Гакон, — ответил Свен, с любовью поглаживая темные кудри ребенка.
Мальчик вздрогнул и, наклонив голову, прошептал:
— Когда тебя не будет?! Не будет!.. Разве вала[22] и тебе изрекла гибель?.. И отцу и сыну — обоим?
Между тем Гарольд сел в лодку, спущенную для него с борта корабля. Гурт с умоляющим видом взглянул на отца и последовал за братом.
Годвин задумчиво следил глазами за удаляющейся шлюпкой.
— Нет надобности, — проговорил он вслух, хоть и сам с собой, — верить прорицателям или Хильде, когда она предсказывала, еще до нашего изгнания…
Он остановился: гневный голос Тостига прервал его думу.
— Отец! Кровь приливает к сердцу, когда ты припоминаешь предсказания Хильды насчет твоего любимца! — воскликнул молодой человек. — Они и без того посеяли уже немало раздоров в нашем доме. Если мои распри с Гарольдом навели преждевременную седину на твою голову — вини в этом себя!.. Вспомни, как ты, под влиянием этих нелепых предсказаний, сказал нам при нашей первой ребяческой ссоре с твоим любимцем: «Не ссорьтесь с Гарольдом: его братья со временем подчинятся ему!»
— Докажи, что предсказание ложно, — ответил Годвин спокойно. — Умные люди всегда сами создают себе будущность, сами определяют себе жребий. Благоразумие, терпение, труд, мужество — вот звезды, управляющие участью человека!
Тостиг не успел возразить: вблизи раздался плеск весел, и два корабля, принадлежавшие двум сильнейшим вождям, принявшим сторону Годвина, подплыли к борту рунической эски, чтобы узнать результат посольства к королю.
Тостиг кинулся к борту и вскричал громким голосом:
— Король, увлекаясь внушениями безрассудных советников, не желает нас выслушать… Наше дело должно решить оружие!
— Молчи, безумный юноша! — воскликнул Годвин, заскрежетав зубами при буйных криках злобной и негодующей радости, поднявшейся на кораблях после ответа Тостига.
— Да будет проклят тот, кто первый прольет родную кровь! — продолжал Годвин. — Слушай, кровожадный тигр, тщеславный павлин, гордящийся своими пестрыми перьями! Слушай, Тостиг, и трепещи: если ты еще одним словом расширишь пропасть, разделяющую меня с королем, то помни, что как изгнанником ты вступил в Англию, так и выйдешь из нее все тем же изгнанником; ты променяешь графство и поместья на горький хлеб изгнания и на волчью виру![23]
Гордый Тостиг смутился от этих слов отца и молча удалился. Годвин перешел на палубу ближайшего корабля, пытаясь могуществом своего красноречия смирить страсти, возбужденные безрассудной выходкой Тостига.
Гордый Тостиг смутился от этих слов отца и молча удалился. Годвин перешел на палубу ближайшего корабля, пытаясь могуществом своего красноречия смирить страсти, возбужденные безрассудной выходкой Тостига.
В то самое время, когда он убеждал негодующих вождей и ратников, в рядах войск, стоявших на берегу, раздался восторженный крик: «Гарольд, наш граф Гарольд!» Годвин посмотрел в ту сторону: королевские полки колебались, переговаривались, и вдруг, уступая какой-то непреодолимой силе, тысячи голосов завопили единодушно: «Гарольд, наш Гарольд!.. Да здравствует наш благородный граф!»
В это время во дворце происходила сцена другого рода. Эдуард вышел из Совета и заперся со Стигандом, имевшим на него громадное влияние именно потому, что он считался ревностным приверженцем норманнов и даже пострадал за слишком явную преданность норманнке Эмме, матери Эдуарда. Никогда еще Эдуард не проявлял такой твердости, как в настоящем случае. Дело шло не только о его государстве, но и о его домашнем спокойствии и счастье; он уже предвидел, что будет принужден, по возвращении могущественного тестя, вернуть свою супругу и отречься от прелестей уединенной жизни; кроме того, его норманнские любимцы будут тотчас же изгнаны, и он снова очутится в обществе ненавистных его сердцу саксов. Доводы Стиганда один за другим разбивались о страшное упрямство Эдуарда, когда вошел Сивард.
— Король и господин, — сказал граф Нортумбрийский, — я уступил в Совете твоей воле — не поддаваться требованиям Годвина, пока он не распустит войск и не покорится суду Витана… Граф прислал мне сказать, что он вверяет мне свою жизнь и честь и будет поступать по моему совету. Я ответил ему словами человека, который не способен обманывать врага или употреблять во зло его доверие.
— Что же ты ответил ему? — спросил Эдуард.
— Чтобы он подчинился законам Англии, как датчане и саксы клялись повиноваться им при короле Кануте; чтобы он и сыновья его не требовали ни власти, ни земель, а покорились бы решению Витана.
— Прекрасно! — произнес поспешно Эдуард. — И Витан его осудит, как он бы осудил его за непокорность?
— Витан будет судить его по правде и законам! — ответил старый воин.
— А войска между тем…
— А войска будут ждать, и если здравый смысл и сила убеждения не разрешат вопроса — его решит оружие.
— Я не дозволю этого! — воскликнул король.
В эту минуту в коридоре послышались тяжелые шаги, и несколько королевских военачальников, норманнов и саксов, вбежали в кабинет в совершенном расстройстве.
— Войска изменяют, и половина ратников бросила оружие при имени Гарольда! — воскликнул граф Гирфордский. — Проклятие предателям!
— Лондонская городская дружина — вся на его стороне, и она уже выходит из городских ворот! — добавил торопливо один саксонский тан.
— Придержи язык, — шепнул ему Стиганд, — неизвестно еще, кто будет владеть престолом завтра — Эдуард или Годвин!
Сивард, тронутый бедственным положением короля, подошел к нему и сказал, преклонив почтительно колена:
— Сивард не посоветует королю ничего унизительного: щадить кровь своих подданных не бесчестное дело… Прояви милосердие, а Годвин покорится всевластию закона.
— Мне остается только удалиться от света! — прошептал король. — О родная Нормандия! Я наказан за то, что покинул тебя!
Эдуард снял с груди какой-то талисман, поглядел на него, и лицо его стало совершенно спокойно.
— Идите, — сказал он, в изнеможении бросаясь в свое кресло, — идите, Сивард и Стиганд, управляйте, как знаете, делами государства!
Стиганд, довольный этим согласием, данным против воли, схватил графа Сиварда за руку и вышел с ним из кабинета. Военачальники оставались там еще несколько минут; саксы молча смотрели на государя, а норманны в недоумении и смущении перешептывались друг с другом, бросая горькие взгляды на своего слабого покровителя. Потом они все вместе вышли по коридору в приемную, где собрались все их земляки, и воскликнули:
— На лошадей… во весь опор, сломя голову! Все погибло — спасайте хоть жизнь! Спасемся — хорошо, а нет — делать нечего!
Как при пожарной тревоге или при первом грохоте землетрясения расторгаются все узы и все силы души сосредоточиваются на одном чувстве самосохранения, так и тут все собрание в беспорядке, толкаясь, ругаясь, бросилось в ворота. Счастлив был тот, кому попалась лошадь — ратная или ломовая, а то и лошак. Кто вправо, кто влево, бежали надменные норманны — бароны, графы и рыцари, кто один, кто вдвоем, вдесятером и больше; но все благоразумно избегали общества тех военачальников, около которых они прежде увивались и которые должны были теперь сделаться первым предметом народной ярости.
Только двое в этот час общего эгоизма и страха успели собрать вокруг себя самых неустрашимых своих земляков; это были лондонский и кентерберийский правители. Вооруженные с головы до ног, они бежали во главе своей дружины. Много важных услуг оказал им в тот день де Гравиль — как проводник и как защитник. Он провел их кругом, по тылам обоих войск; но, встретив новый отряд, спешивший на помощь Годвину с гирфордских полей, де Гравиль принужден был на отчаянный шаг — войти в город.
Ворота были открыты — для того ли, чтобы впустить саксонских графов, или чтоб выпускать их союзников, лондонских жителей. Беглецы кинулись в ворота и помчались по три в ряд по узким улицам, оправдывая даже в бегстве свою громкую славу, рубя и ниспровергая все, что попадалось им на пути. На каждом перекрестке их встречали саксы с криками: «Вон! Гони, руби иноземцев!» Пиками и мечами прорубали они себе путь; пика лондонского правителя была обагрена кровью, меж тем как сабля кентерберийского сломалась пополам.
Так пробились они через весь город к восточным воротам, потеряв из своей дружины только двух человек.
Выехав на поле, они, для большей безопасности, разделились. Те, кто был знаком с саксонским языком, бросили кольчуги и стали пробираться лесами и пустырями к морскому берегу; прочие же остались на конях и в доспехах, но также старались избегать больших дорог. В числе последних находились и оба правителя. Они благополучно достигли Несса, что в Эссекском графстве, сели в рыбачью лодку и отдались на произвол ветра и волн, подвергаясь опасности погибнуть в море или умереть от голода, пока, наконец, не пристали к французскому берегу. Остальные члены этого чужеземного двора нашли приют в крепостях, остававшихся еще в руках их земляков, частью скрывались в ущельях и пещерах, пока им не удавалось нанять или украсть лодку. Так, в лето 1052 года, произошло достопамятное рассеяние и бесславное бегство графов и баронов Вильгельма Норманнского!
Глава III
Витан собрался во всем своем великолепии в большой палате Вестминстерского дворца.
На этот раз король сидел на троне и держал в правой руке меч. Около него частью стояли, частью сидели несколько придворных чинов пониже британского базилевса[24]. Тут были постельничий и кравчий, стольниктан и конюшийтан и множество других титулов, заимствованных, быть может, от византийского двора; это тем вероятнее, что в старину английский король величался наследником Константина. За ними сидели писцы, имевшие гораздо больше значения, чем можно было предполагать, судя по их скромному названию: они заведовали государственной печатью и захватили в свои руки власть, прежде неизвестную, но в это время уже сделавшуюся ненавистной саксам. Из них-то возникло впоследствии могучее и грозное судилище — королевская канцелярия.
Ниже их было пустое пространство, за которым стояли стулья для самых важных членов Витана.
В первых рядах сидели самые примечательные по своему сану и обширности владений лица; места лондонского и кентерберийского правителей оставались незанятыми, но и без них было немало величественных сановников чисто саксонского происхождения. Особенно поражало свирепое, алчное, но умное лицо корыстолюбивого Стиганда и кроткие, но мужественные черты Альреда, этого истинного сына отечества, достойнейшего из всех государственных сановников. Вокруг каждого сановника размещалась его свита, как звезды вокруг солнца. Далее сидели вторые гражданские чины и короли-вассалы верховного сюзерена. Стул шотландского короля оставался пустым, потому что просьба Сиварда не была исполнена; Макбет сидел еще в своих крепостях и вопрошал нечистых сестер в глухом лесу, а Малкольм скрывался у Нортумбрийского графа. Не занят был также стул Гриффита, сына Левелина, грозы марок[25], владельца Гвайнеда, покорителя всего кимрийского края. Были тут и не особенно важные валлийские короли-наместники, верные своим незапамятным междоусобицам, уничтожившим королевство Амврозия и погубившим плод славных подвигов Артура. Они сидели с золотыми обручами на голове, с остриженными вокруг лбов и ушей волосами и как-то дико смотрели на происходившее.