Как только общий сбор был закончен, боцман с помощниками громко и пронзительно засвистали к обеду. Каждый матрос знал, что команды приготовить корабль к бою ждать осталось недолго, ибо ветер изрядно посвежел за последние полчаса — и надо выбирать: либо идти в бой в своей лучшей одежде, либо лишиться своей порции говядины и пудинга с двойным количеством изюма. Самые лакомые до пудинга ели его на палубе, возле своих орудий, держа его подальше от белоснежных рубах, шелковых шейных платков и брюк с лампасами. Едва ли кто-то обронил хоть крошку, когда пришел долгожданный приказ. Бачки с едой исчезли и матросы, дожевывая на ходу, занялись привычным делом, убирая разделяющие орудийную палубу переборки и превращая ее в единое пространство от носа до кормы. Затем люди замерли на своих боевых постах, вглядываясь в находящиеся уже почти в пределах досягаемости вражеские корабли, и в еле видимых за кормой «Стонча» и «Оттера» — и тут на квартердеке возник Стивен, обремененный тарелкой с бутербродами.
Доктор Мэтьюрин для команды «Боадицеи» был благословением Божьим: он мог не только обращаться к коммодору в небывало свободной манере, но и задавать вопросы, на которые не решился бы более никто из находящихся на борту — и получать на них вежливые ответы гораздо чаще, чем суровые отповеди. Джентльменские привычки не подслушивать приватные беседы давно уже приказали долго жить, и всякие разговоры на квартердеке немедленно стихли, дабы не пропустить ни слова из беседы между коммодором и доктором.
Доктор не разочаровал команду и на этот раз:
— Что это, сэр, что я вижу? Золотые галуны, бриджи, шляпы с плюмажами. Позволь предложить тебе бутерброд. И вообще, ты собираешься атаковать, или как?
— Я как раз об этом раздумывал. Но, видимо, дело зашло уже слишком далеко, так что придется. Ты заметил, что мы уже и к бою приготовились?
— Ну конечно, я заметил. Не мог же я, бороздя моря все эти годы, не понять значение этого дикого бардака, когда каюты вдруг исчезают, мои бумаги и образцы летят во всех направлениях и упихиваются в ближайший рундук. Собственно, именно поэтому я и забрел сюда — в поисках спокойствия. Господи, как же они уже близко! Это будет очень нескромным, если я спрошу: что дальше?
— Сказать правду, доктор, есть два пути. Корвет, как видите, отдал буксир, и идет под всеми парусами к Маврикию, несомненно, с приказами от коммодора. А сам коммодор идет назад, к «Бомбею». Теперь, если он решит использовать «Бомбей», если он выделил достаточно людей для обслуживания его орудий — то они будут действовать в паре. В этом случае нам надо пройти между ними, паля с обоих бортов. Но если он не решился разделить команду и просто прикрывает этим маневром уход «Виктора» — то драться мы будем один на один. Тогда мы должны сманеврировать ему под нос либо к квартердеку и взять его на абордаж. При этом не повредить его корпус и все это прекрасное рангоутное дерево, что сложено у него на палубе. Следующие десять минут покажут, как пойдет дело. Если он не уберет фок сразу после подхода к «Бомбею» — значит, тот не участвует в бою. На марсе! — заорал Джек, — Что видно на севере?
— Ничего сэр, только шлюп, — отозвались сверху. — Горизонт чист. Шлюп поставил кайт на гроте, ставят еще один.
После этого на борту «Боадицеи» воцарилось длительное молчание: люди со своих мест поглядывали поверх уложенных вдоль бортов коек и из открытых портов на приближающуюся «Венус», развешенные от обломков рангоута сети расчерчивали палубу световыми квадратами, ветер жужжал и посвистывал в снастях.
Минуты проходили, вот прошло и десять минут — и по кораблю пробежала волна приглушенных голосов. «Венус» не убрала фок и сейчас она уже оставила «Бомбей» прилично за кормой. Фрегат с обрубками мачт выглядел уродливым и неуклюжим, но, решившийся на бой, он был все так же опасен. Пушечные порты «Венус» были открыты, готовые выбросить массу разящего металла, на палубе было полно народу.
— Мистер Сеймур, — приказал Джек, — оставить только фок и марселя. Откатить орудия, перезарядить картечью. Ни один выстрел не должен повредить корпус. Вымести ее палубы, но не троньте корпус! Слышите меня, эй там!? — крикнул он, возвысив голос. — Прислуга орудия, повредившая корпус, будет высечена! Мистер Холл, правьте ему под нос.
Ближе, ближе… Мнение Джека о Гамелене выросло: тот ставил на залп с близкого расстояния, который должен был нанести «Боадицее» фатальный ущерб, ставил все, ибо после поворота бортом «Венус» с ее малым количеством парусов на временных мачтах уже не успевала увалиться под ветер и превращалась в безнаказанно избиваемую неподвижную мишень.
Все ближе, на борту все молчат, а противники уже сошлись на пистолетный выстрел. Грохнули носовые погонные орудия француза, тот начал поворот…, и в момент, когда перед глазами должен был появиться борт вражеского фрегата, Джек приказал:
— К ветру!
«Боадицея» быстро повернула, разворачиваясь «на пятке», и бортовой залп, обрушившийся на нее, не достиг своей цели — все мачты устояли. Треснул фока-рей, ядрами снесло два лисель-спирта, закачались обрывки вант, правая кран-балка была разбита, а правый анкер мотался как маятник — но Гамелен потерял свой шанс!
— Притирайся! — и фок пошел к рею, уравнивая скорости кораблей, пока фрегат скользил сквозь дым вражеских пушек. «Венус» поворачивала и сейчас стала уже практически по ветру, кормой к «Боадицее».
— Людей на гитовы! — приказал Джек. — Мистер Холл, очистите ее квартердек справа и выбейте всех на носу.
«Боадицея» рвалась вперед, и уже было ясно, что она достигнет «Венус» до того, как французы успеют перезарядить орудия.
— «Африканеры» — на абордаж с носа! «Боадицея» — мы идем с кормы на их квартердек. И мы даем «африканерам» минуту форы, все запомнили? У пушек, целься точнее! — и Джек обнажил саблю. — Бонден, где мои пистолеты!?
Сбоку обнаружился Киллик, держащий пару старых башмаков и с мундиром подмышкой.
— Не идти же вам на абордаж в лучших туфлях с серебряными пряжками, ваша честь, и в лучшем мундире!? — он старался говорить сварливым тоном. — У вас и минуты не займет переодеться.
— Чепуха, — отшил его Джек. — Все идут в лучшей форме, с чего мне поступать иначе?
Морские пехотинцы «Венус» открыли огонь с кормы, но было поздно — «Боадицея» выходила борт о борт с французским фрегатом.
— Огонь!!! — и картечь с визгом понеслась над вражеской палубой на высоте человеческого роста, дым заклубился, словно кто-то заштриховывал борт противника прихотливыми движениями. Марсовые уже забрасывали крючья на снасти француза, носы соприкоснулись со стуком, и Джек заревел:
— «Африканеры», вперед!
Секунду спустя сошлись и корма с кормой — и теперь корабли лежали рядом.
Целую минуту Джек стоял во главе абордажной партии, а морские пехотинцы за его спиной разряжали свои мушкеты четко, как на параде, и стрелки с марсов выбивали орудийную прислугу. Целую минуту с носа неслись звон и крики, треск пистолетов и рев карронад, которые волонтеры с «Эфришен» развернули на шкафут «Венус». Затем с воплем: «Боадицея», за мной!» он прыгнул через издырявленные койки над бортом на ванты грот-мачты француза, рубя противоабордажную сеть и головы за ней, и дальше, на вражеский квартердек, сопровождаемый ревом толпы атакующих моряков.
Перед ним оказалась шеренга морских пехотинцев — французские моряки на шкафуте отбивались от бешеной атаки «африканеров», и, до того, как их смяла волна атакующих матросов, маленький испуганный капрал попытался достать Джека штыком. Но Бонден перехватил мушкет за ствол, вывернул его из рук владельца, и, молодецки орудуя прикладом, уложил наповал троих, прорвав линию. На палубе за пехотинцами лежали несколько тел офицеров, и, остановив на них в какой-то момент взгляд, Джек разглядел форму французского капитана. Затем группа французов со шканцев левого борта, предводительствуемая молодым офицером, кинулась на англичан на корме с такой яростью, что смогла отбросить их на ют. Следующие несколько минут были заполнены злобой, парадами и выпадами, щелканьем пистолетов, ударами, скрежетом и хрипом.
Но моряки «Венус» отнюдь не превышали числом противников, их теснили со всех сторон, мешая развернуться, они были изнурены долгим ночным боем и ослаблены потерями. Дух их был подорван видом быстро приближающихся «Стонча» и «Оттера» и осознанием неминуемого поражения. Какой-то хорват, кому не было дела до разногласий французов и англичан, прыгнул в уже неохраняемый люк, остальные последовали за ним, ища безопасности в нижних помещениях. Оставшиеся на шкафуте французы кинулись в последнюю отчаянную атаку, коренастый широкоплечий матрос с ножом попытался зацепить Джека, тот со всей силы впечатал эфес ему в физиономию, повалил и заломил ему руку… И тут на свободном пятачке у поручней заметил офицера, который протягивал ему саблю, указывая на корму, где юнга уже спускал флаг.
Перекрывая оглушительный победный клич, летевший с кормы «Венус» и с «Боадицеи», Джек заорал: «Прекратить бой! Эй, на носу, «африканеры», прекратить! Они сдаются!»
Противники медленно расходились, с неприязнью глядя друг на друга. Напряжение ушло, и вот уже установились новые отношения, вроде примитивного «общественного договора» — люди больше не могли убивать друг друга.
Джек принял саблю офицера с вежливым наклоном головы и передал ее Бондену. Человек, сбитый им с ног, поднялся, и, не глядя на Джека, потащился к своим товарищам. Французы либо оставались там, где застало их окончание схватки, либо собирались в небольшие группки в полном молчании, словно акт капитуляции лишил их дара речи.
Вопли радости с «Боадицеи» продолжались, их эхом подхватывали на стоящем в четверти мили «Бомбее» — там подняли вновь английский флаг, и освобожденный экипаж ревел, бесновался и размахивал руками, платками и шляпами с борта и с вант.
— Коммодор Гамелен? — спросил Джек офицера — и тот указал на одно из тел возле штурвала.
— Жаль, жаль Гамелена — заметил Джек, когда они со Стивеном сидели за поздним ужином. — Хотя, если подумать, он получил то, о чем только может мечтать любой мужчина.
— Я бы, — хмыкнул Стивен, — предпочел мечтать о чем-нибудь получше. Картечь в сердце отнюдь не является пределом моих мечтаний, и такого подарка я предпочту всеми силами избегать. Да, похоже, твоя печаль на аппетит не влияет — ты умял уже восьмой бифштекс. И, что меня особенно удивляет, этот бой не вызвал у тебя последующей меланхолической реакции, что я так часто замечал ранее.
— Это верно, — отозвался Джек. — В бою твой разум чист, а потом черная собака приходит в твое сердце. Список потерь, похороны, письма вдовам погибших, наведение порядка, связывать и сплеснивать, откачивать воду из текущего корпуса — чувствуешь себя то ли высосанным, то ли застывшим, как вода в канаве. Впрочем, бывают вещи и похуже. Но сейчас все иначе. Мы вышли из боя практически безнаказанными, но не в этом суть. Суть в том, что эта катавасия — лишь начало настоящего дела. «Эфришен» будет готов ко вторнику, с рангоутом, заготовленным в Сен-Поле и захваченным нами сегодня, «Венус» и «Бомбей» вряд ли потребуют больше времени при работе в две смены — корпуса их и так в порядке. Итого — четыре отличных фрегата, плюс «Виндем», три добрых шлюпа и все наши вооруженные транспорта. А на их стороне на плаву только «Эстри» и «Манш». «Беллону» и «Минерву» еще можно спустить на воду, а вот с «Ифигении» и «Нереиды» проку никакого, хоть чертей в экипаж набрать — как их не ремонтируй. Коммодора они потеряли, а капитан «Эстри» — просто болван. И где их боевой дух? Нету. Так что, Стивен, к концу недели мы с Китингом начнем претворять в жизнь наш план — и вот это-то и будет настоящее дело — и наплевать, что там скрутит меня после этого.
— Прекрасно, дорогой мой. Политически Маврикий уже готов упасть в наши руки, как срезанная виноградная гроздь или плод манго — еще до того, как падет Иль Де Ла Пас. А сейчас, когда ты исправил последствия неудач и сделал даже больше, я верю, что губернатор Фаркьюхар будет в Порт-Луи в течение недели после высадки.
Глава 10
«Эти дни, любимая, я думал о тебе даже больше обычного, — писал Джек в своем очередном письме Софи. Письмо это он все вымучивал до приличного объема, с тех самых пор, как «Леопард» пришел из Сен-Поля, следуя на Кейптаун. «…и мне, конечно же, следовало уже давно написать тебе, не будь мы все так жутко заняты. С понедельника мы не знали покоя, все крутились, готовя эскадру к выходу в море. Такого шума — визга пил плотников, стука конопаточных молотков и воплей боцманов, ты в жизни наверняка не слышала. Бедного Троллопа, деятельного, но раздражительного офицера, хватил солнечный удар, а черного кузнеца после восемнадцати часов беспрерывного махания молотом унесли в глубоком обмороке, уже не черного, а серого. Но сейчас все позади, мы в море, а земля уже после восхода скрылась за горизонтом».
Он, улыбаясь, глянул в кормовое окно «Боадицеи» — на идущую в двух кабельтовых в кильватере «Венус», чьи наполненные паруса сияли на солнце жемчужным блеском. За ней можно было различить «Эфрикейн» и, далее под ветер, три транспорта. Как корабль коммодора, «Боадицея» держалась в середине эскадры, перед ней шли «Бомбей» и «Виндем», а еще дальше на ветер растянулись в линию «Стонч», «Оттер» и «Грапплер». Транспорта за кормой тяжело переваливались, на них везли солдат будущего десанта.
«Зрелище, дорогая, мы представляем весьма внушительное. Правда, некоторые из наших мачт лишали дара речи мастеров на верфи — но они в итоге работают, а это главное. Много запасного рангоута удалось взять с „Бомбея” и „Венус”, но что за чертова работа была — дотащить их до порта! Я обещал команде половину порции грога на ужин, и им бы вполне хватило, но эти канальи нашли дорожку к французскому погребу. Боже, Софи, нас мотало всю ночь, матросы упились, как свиньи, семь моих и семь „африканеров” пришлось заковать в кандалы, да и из остальных ни один не мог взобраться на мачту. К счастью, „Оттер” смог взять „Бомбей” на буксир, иначе вряд ли мы бы вытащили обоих. Да, в тот момент нас мог бы взять тепленькими любой достаточно решительный французский бриг.»
«К утру большинство протрезвело, и я произнес перед ними речь о вреде пьянства. Но, боюсь, эффект от моих слов (хотя это были весьма хорошие и сильные слова) оказался невелик — ибо на берегу нам устроили такую встречу! Ракеты, бенгальские огни (правда, едва видимые из-за яркого солнца), салют со всех укреплений, троекратный. Губернатор, отличный парень, голова на плечах что надо, отлично меня понимает, когда увидел, что в порт привели два фрегата, хотел тут же напоить снова всю команду (хоть сам ничего крепче чая не употребляет). Еле успел убедить его, что надо „убирать сено, пока солнце не село”. Полковник Китинг просто счастлив, что и высказал мне в самых сильных выражениях — и тоже согласился, что надо „ковать железо, пока горячо”.
Ничто не могло сдержать его рвения, когда он гонял своих штабных и прочую публику, дабы войска грузились на транспорты со всем снаряжением и в надлежащем порядке. Ибо могу сообщить тебе, дорогая (только поскольку это письмо не увидит никто, кроме тебя, да и то когда уже все свершится), что мы собираемся послезавтра захватить Маврикий, и наши надежды на счастливый исход велики.»
Джек прервался и бросил вороватый взгляд на Стивена Мэтьюрина, ибо написанное грубо нарушало основные принципы, которые его друг пытался вдалбливать в него постоянными нотациями.
Стивен перехватил его взгляд и спросил:
— Не желаешь ли хороших новостей?
— Не откажусь.
— Тогда тебе будет полезно узнать, что капитан корабля «Джефферсон Б. Лауэлл»…
— Барка, Стивен. Американец — барк. И очень неплохой ходок, к тому же.
— Пф! Он был столь любезен, говоря со мной, что рассказал о курсах, по которым он и его коллеги из Сент-Луиса берут маврикийские бумажные деньги. До нашего прибытия они шли почти один к одному со звонкой монетой, а затем упали до двадцати двух процентов. Потом они взлетали и падали в соответствии с ходом кампании, и после Иль Де Ла Пасс взлетели до восьмидесяти трех. А вот сейчас они вообще перестали котироваться, и расчеты теперь идут только за золото. Вот тебе холодное, объективное свидетельство.
— Очень приятно слышать, Стивен, спасибо.
С этими словами Джек вернулся к своему письму, а Стивен — к своей виолончели.
«Китинг трудился, как пчела, не только из-за мыслей о нашей совместной кампании (и никогда еще, с момента изобретения корабля, я считаю, армия и флот не взаимодействовали лучше), нет, он рвался за двоих из-за сведений, которые узнал от освобожденных с „Венус” армейских офицеров. Они говорили, что генерал Аберкромби, их командующий, собрал войска со всей Индии. В их словах толку немного, ибо полковник их был убит в бою, а младшие офицеры знают только охвостья слухов и сплетен, но основная мысль состоит в том, что на Родригесе назначено рандеву нескольких полков из Форт-Вильям и нескольких частей с Мыса — а затем они прибудут на Реюньон. Идея, если подумать, идиотская, но Китинг из-за этого потерял покой. „Если опять тупая скотина в генеральских эполетах заявится, чтобы сожрать мой хлеб в тот самый момент, когда я намазал его маслом! — орал он в жутком возбуждении, — я продам мой офицерский патент тому, кто больше заплатит, и будь проклята такая служба! Опять лишиться славы, когда мы сделали всю работу — никакое существо этого не вынесет!” И он снова рассказал мне о штурме города в Индии, название которого я позабыл: где он подвел апроши к стенам, отбил все вылазки, пробил в стенах брешь и уже готов был начать штурм — когда явился генерал в паланкине, принял командование, приказал атаку и написал донесение, где присвоил себе все лавры. За это генерал был повышен в звании и отбыл в Бат пэром. Китинг добавил несколько довольно сильных метафор о Бате и старичье, готовом на все ради ленты, расшитой мишурой, но здесь я не рискну их повторить — чересчур горячи».