– Не знаю, – сказал он. – Может, и был когда-то…
Степь. Побережье. Север
Далеко на севере континента, на пустынном берегу, так и именуемом: Пустынный берег, – сейчас стояли восемь тёмно-синих шатров в окружении повозок с высокими, выше человека, колёсами. Стороннему наблюдателю долго пришлось бы ждать, чтобы увидеть хотя бы тень движения в этом не слишком понятном лагере. Иногда целыми днями никто не показывался из шатров.
Тёмно-синий цвет был цветом проклятия…
Но в утро двадцать первого дня месяца апреля лагерь вдруг ожил. Маленькие служки забегали стремительно, скатывая длинные кошмы и шерстяные верёвки, которыми лагерь был обнесён от пауков, змей и духов, забрасывая наверх полотнища шатров и запрягая в повозки крупных медлительных лошадей, которые за ночь пришли из степи, услышав зов. Разборка шла стремительно и на первый взгляд бессистемно, но уже через полчаса всё тот же наблюдатель, которого не было, заметил бы, что из ровного круга лагерь превратился в подкову. Потом, не замечая служек, вышли двое в таком же тёмно-синем до пят и в багровых на головах тюрбанах. В руках у них были тонкие деревянные флейты. Люди в синем встали у концов «подковы» и заиграли.
Такую музыку нельзя слушать долго. Шелестящий посвист и тихие, но невыразимо тоскливые вскрики… Но люди в синем играли и играли.
Настал полдень. С юго-востока пришёл ветер. Наверное, он не нёсся над волнами моря, а падал с высоты, потому что был сухим, льдисто-холодным и будто бы разрежённым. Всё, на что он попадал, мгновенно становилось тоньше, легче, пустее.
Люди играли.
Туман начал подниматься от волн. Ветер срывал его с низких гребней, выхватывал из впадин. Море седело на глазах, покрывалось непрозрачной пеленой. В прорывах её волны казались чёрными.
Тучи не наползали, а рождались здесь же, рядом. Только что небо лучилось светом – и вот уже оно в дымке, а вот – нет неба. Будто в зеркале отразилось седое море: такие же бегущие под туманом валы, такая же чернота в глубине…
Волны выкатывались, ворочая камни, под ноги людям в синем, но и рёв волн, и рокот камней не могли заглушить странную музыку. Ветер рвал их одежду, ледяной коркой покрывал трепещущие полы – но это не значило ничего. Музыка делалась всё страшнее. Крики замученных душ звучали в ней.
Парус возник вдали, белый наклонный парус. За ним ещё и ещё один.
А потом из шатра, стоящего в глубине подковы, из единственного, которому служки не завернули полог, шестеро таких же в синем вынесли к волнам стоячий паланкин. И когда они поравнялись с музыкантами, те разом опустили флейты. Лица их были чёрны, как нёсшаяся к ним вода в разрывах туманного войлока.
Паруса скользили наискось к волнам. Искусные моряки держали в них ветер, не позволяя волнам догнать лодки. Берег был хотя и каменист, но полог…
В версте к югу первая гаяна вылетела на берег, проламывая борта и днище. Рядом с нею легла почти целая вторая.
Третью отнесло чуть дальше, но и она благополучно, пропахав собою песок и мелкую гальку, выкатилась за линию прибоя.
Не имели в этот раз моряки целью соблюсти целостность своих судов…
Двадцать семь отважников и девятнадцать крестьянских парней, взятых носильщиками, и с ними моряки, вытаскивали из лодок тяжёлый груз. Молодой чародей по прозванию Сарвил, отбежав от прибоя, воткнул в землю свой посох и стал лихорадочно-быстро вычерчивать знак волчьего солнца. Туда, под охрану знака, и тащили, торопясь успеть, борясь с ветром, валящим с ног, и оскальзываясь на мокрых заледенелых камнях, свою ношу славы, моряки и носильщики.
Человек в стоячем паланкине медленно повернул голову. Музыка тут же изменилась, стала тревожной и одновременно мягкой. Человек поднял руку. Рука была коричневая, очень сухая: косточки, обтянутые пергаментом. Ногти казались чёрными, хотя, если присмотреться, цвет их был тоже коричневым, просто более тёмным. Запястье охватывали бесчисленные нитки бисера. Среди бисера почти незаметными казались огромные, с фалангу большого пальца, огранённые тёмно-фиолетовые камни. Рука так привлекала внимание, что на лицо кто-то посторонний (случись он здесь) посмотрел бы много позже…
Лицо человека в паланкине было нарисовано на куске кожи. Настоящими были только глаза, теряющиеся где-то глубоко в прорезях маски. Прикрытые медленными синеватыми веками, они очень редко смотрели на свет, и не существовало на свете человека, который мог бы сказать, что видел их блеск. А те немногие, кто склонялся под этим взглядом, могли бы поведать многое о своих ощущениях, но вряд ли кто-то из них решится когда-нибудь, даже на смертном ложе, разжать губы…
Именем человека в паланкине пугали детей и на материке, и в Мелиоре.
Авенезер Третий.
Море крови плескалось за его спиной…
Сейчас, повинуясь его жесту – а это было целое послание, понятное посвящённым, – трое в синем быстро повернулись и скрылись в шатре. Вскоре они вышли оттуда, одетые, как чиновники: в жёлтых плащах до колен и маленьких шапочках, прикрывающих темя. В руках они держали лёгкие зонты и палки с железными наконечниками, которыми им предписывалось отгонять собак… Холщовые сумки через плечо казались пустыми и лёгкими, но это было обманчивое впечатление.
Ветер меж тем стих, хотя разогнанные им волны всё ещё вылетали на берег. Откуда-то с севера огромной широкой лентой потянулись серые вороны. Миллионы серых ворон. Они летели сосредоточенно и молча – будто знали, куда и зачем…
Три чиновника, странствующие по делам государства, направились в ту же сторону.
Чародей Сарвил закончил начертание знака и теперь творил заклинание. Все мелиорцы окружали его в два круга, держась за руки в сложном порядке. Что-то холодное растекалось по их телам…
Все пошли добровольно. Вёл их Валентий Урбасиан, старший сын этериарха стражи… Но не было сейчас среди этих отчаянных людей человека, который не испытывал бы самого подлого, липкого, обезволивающего страха.
Глава пятая
Степь. Дорона. Царский сад
Человек, которого все знали как Астерия (а следовательно, это не могло быть его именем, – и это тоже все знали), медленно брёл по бежевым керамическим плитам тенистой аллеи где-то в глубине царского сада. Был прекрасный ранний день на переходе весны в раннее лето, день вылета птенцов. Пышная, но ещё свежая, не истомленная солнцем зелень, и само солнце: жаркое, но не веющее сушью и смертью. Приторно-сладкий запах стекал к земле от гирлянд белых и розовых вьюнов, обвивающих ветви изысканно-тонких деревьев. Многим из этих деревьев было по триста лет, и Астерий (в то время он звался иначе) наверняка видел их саженцами. Он был тогда учеником Полита Садовника, который в свою очередь был учеником самого Ираклемона… и это было действительно давно. Очень давно.
Царский сад был не просто сад. Это был инструмент для размышлений, и создавался он не для царя – Степь в те времена начиналась далеко за горами и была не могущественным государством, а просто обширным пространством, где кочуют и дерутся меж собою бородатые дикари в кожаных юбках, – а для загородных отдохновений и размышлений великих императоров. И что же? Прошло едва ли триста лет, и вот уже древняя гордая Леопольдина, центр Империи, город немеркнущей славы и непомерного богатства, стала столицей двух царств: правобережная часть так и осталась Леопольдиной, Леопольдиной Конкордийской, а левобережная – именуется с некоторых пор Дороной и являет собой столицу царства Степь. Три великолепных каменных моста через реку Суя соединяют ныне два царства и две столицы…
Дорона, бывшая когда-то районом летних вилл, преобразилась необыкновенно: прямые проспекты лучами сбегались к пологому обширному холму с плоской вершиной, на котором в неизменности стоял скромный загородный дворец, окружённый садом для размышлений. Да, только этот дворец и остался таким же, каким был прежде, всё прочее – изменилось. Богатые дома с непременными фонтанами, дворцы вельмож, парки с чудесными статуями, мостовые, выложенные каменной мозаикой, разноцветные тротуары из фигурных плиток, распахнутые настежь двери гостиниц, магазинов и таверн, мирно соседствующие храмы разных богов – всё это радовало взор любого: и жителя города, и путника. Но что поражало путников, будучи совершенно естественным для жителя, так это полное отсутствие изгородей и заборов. Даже вокруг царского дворца не было забора, и нередко любопытные забредали в сад. Здесь их как бы сама собой посещала мысль о некоторой неловкости, которую они совершили, и потом ещё несколько дней они чувствовали себя не совсем в своей тарелке: будто им смотрели в спину. На самом деле никто им, конечно, в спину не смотрел… Во всех же прочих садах и парках гулять можно было свободно и беспрепятственно, и даже более того: свободно можно было зайти в любой дом – конечно, в гостевую его часть. Таковы были обычаи Степи, и они равно нравились и хозяевам, и гостям…
За последние полгода Астерий чудовищно устал. Это была не усталость тела и даже не усталость духа – с такой легко справлялся любой начинающий чародей. Усталость жила снаружи, облекала его, подобно одежде, и подобно одежде всё более сковывала. Он для себя назвал это "усталостью цели", хотя понимал, что и такое название условно настолько, что в сущности ничего не означает.
Астерий существовал сейчас в пяти телах: своём, троих учеников, пошедших на это с великой радостью, и пленного мелиорского слава, которого ему привели из глубоких недр Кузни. Каждый из четверых ново-Астериев контролировал ещё нескольких человек, живых или мертвецов, и таким образом знания Астерия о мире постоянно обновлялись. Сам же он, стараясь не отвлекаться на мелочи, продолжал создавать и настраивать то, что профаны именуют "механическим дивом" и что на самом-то деле является первосутью чародейства, той основой, на которой зиждутся все виртуозные приёмы позднейшего времени. Да, древнее чародейство грубо. Да, в отличие от современного, оно не отщипывает понемногу и незаметно от великого множества людей, а полностью, до конца, поглощает те сотни, или тысячи, или десятки тысяч, что согласились или принуждены были участвовать в деянии. Да, требуется виртуозное умение для того, чтобы направлять рвущуюся на волю Силу – а это куда труднее, чем гарцевать на бешеном быке. Да, наконец, это чародейство не прощает ни малейшей ошибки: ничего нельзя поправить ни по ходу деяния, ни тем более после. Что отлито, то отлито. Но зато ничто не может сравниться с древней Силой, не имеющей законного верхнего предела. Ничем не помешать чародею, начавшему действо. А главное – что отлито, то отлито…
Сейчас он видел уже три тысячи собравшихся в Долине Качающихся Камней человеческих душ: портовых оборванцев из всех городов побережья, портовых же шлюх, преступников с ближайших каторг, солдат, бежавших из-под начала. Старый придорожный замок давно уже не вмещал всех – да и не нужно было теперь им жёсткое вместилище, силы притяжения стали куда сильнее всех стен мира. Пройдёт ещё немного времени, и упорядоченная толпа начнёт притягивать к себе издалека всех, у кого на этой земле не слишком крепкие корни. Тогда наступит новая стадия, новый этап деяния.
А пока – пока где-то далеко, за проливом, тысячи тяжёлой пехоты продвигались вперёд, на юг и на восток, не встречая сопротивления, но при этом старательно не зарываясь, не оголяя фланги. Конница и военные машины только ещё выгружались на расчищенных наконец причалах порта Ирин, а мелиорские воины заставляли себя уважать именно умением бить по флангам…
На захват даже не всей Мелиоры, а только севера и кесарийской области, Астерий отводил семь месяцев. Юг… что ж, пусть юг остаётся югом. Поэтому не следует торопить наступление.
Медленным тяжёлым шагом. Ничего не оставляя в тылу.
Впрочем, кое-что в тылу ещё осталось…
Что с девушкой? – задал он вопрос тому ново-Астерию, который занимался именно оставшимся в тылу.
Где он был сейчас – его тело? Астерий не то чтобы не знал – это его не интересовало.
Ответа не было долго. Секунду или две. В нормальном разговоре это была бы драматическая пауза.
Четыре птицы с длинными зелёными хвостами пересекли аллею над головой. Звучные пощёлкивания сопровождали их.
Мы упустили их во второй раз. Наши креатуры, захватившие девушку, погибли. И мы не можем вновь найти беглецов.
Что? Как долго? И почему я не знаю?!
Ничего страшного пока что не случилось. Прошло два дня. Они ещё очень глубоко в недрах. И им не миновать на пути постов и засад.
То же самое я слышал месяц назад. И чем всё кончилось?
Ласковый ветер чуть приклонил кроны. Перебрал, погладил листья. Один лист, до времени пожелтевший, спустился, кружа, к ногам Астерия.
У мускарей? Это просто случайность. Ей просто невероятно повезло.
Ну, а потом? Где она была потом? Почему не могли её найти?
Кузня… там много таких мест…
Возможно. И вот ещё что… Везение до сих пор – только в их пользу. Оно ведь оплачено, не так ли?
Вот именно. Мы знаем, чем Пактовий расплатился за свои успехи. Поэтому можно просто ждать, когда удача начнёт изменять ему. Из Кузни он не выйдет.
И тем не менее он жив до сих пор и продолжает переигрывать нас. Что будет, если он добьётся своего и выведет девушку наружу?
Этого не может быть. Он ведь заложил свою жизнь…
Вот именно. Он заложил свою жизнь за успех. Победа и смерть. Победа и тут же смерть. Но вначале победа.
Астерий поднял лист. Неведомый червяк прогрыз в нём ход: череду дырочек. Наверное, он двигался, как швейная игла: на изнанку листа, с изнанки, вновь на изнанку – каждый раз открывая для себя новый неведомый мир…
Он всё равно не сможет выйти. Все пути перекрыты.
Все пути в Кузне перекрыть невозможно. Разве что расположиться в меловых пещерах под башней.
И это тоже сделано. Уже около сотни креатур заслано в Кузню. Мышь не проскользнёт.
Мышь… Мышь, может быть, и не проскользнёт… тем более что мыши не скользят. Скользят разве что змеи… Змеи… Мыши и змеи. Змеи едят мышей. Змеи охотятся на мышей в полнейшей темноте…
Астерий уронил лист к ногам. Лист почему-то не стал кружиться и упал плашмя, едва ли не со звуком, будто был сделан из позеленевшей тонкой меди.
Они находят их по теплу тел.
Вот именно. Мы ищем их по тем качествам, которые при умении легко скрываются чарами. А почему бы нам не поискать их по теплу чувств? Тем более что чувства они наверняка пытаются скрыть друг от друга – а потому чарами окутывать как бы нечего?
Пактовий может не испытывать никаких чувств. Он похож на кусок дерева. На очень сложный кусок дорогого красивого дерева.
Дерево. Склонилось над аллеей. Ствол делится на два, и каждый стволик ещё на два, и каждый сук на две ветви, и только потом разлетаются в стороны тонкие ветки и листья, сливаясь в общую крону. Наверное, улитка у развилки убеждена, что выбирает судьбу…
Но девушка? Девушка просто не может не испытывать ничего к такому человеку, который постоянно рядом с нею, который выручает и защищает… который красив, наконец, и умён, и храбр.
Да. Стоит поискать по свечению чувств. Это должно быть бело-голубое на тёмно-зелёном фоне. Летучие отряды займутся этим.
Девушку надо постараться оставить в живых. Она может пригодиться в дальнейшем…
Четыре птицы пролетели обратно – теперь уже молча.
Есть ещё интересная весть. Несколько клевретов Авенезера Третьего движутся на юг.
Пусть движутся. После всего, что было, они уже не интересны и не опасны.
Бежевые плиты под ногами стали розовыми. Донеслось тихое журчание фонтана – не того, который брызжет струями, а медленного, где вода стекает хрустальным жгутом из одной зелёной чаши в другую, потом в третью… Сторожевые птицы и звери пьют из него.
После всего, что было… да. После того, как Астерий изъял из небытия то, что осталось от старого сумасбродного чудовища… никто не верил, что он сумеет спасти его, но он спас, спас и использовал, – хотя всем казалось, что наоборот: стал безвольным рабом… а, использовав, отбросил, как палочку для подтирки. Может быть, зря?.. Нет, нужно иметь врагов. И лучше всего – известных и бессильных врагов.
И, подумав так, Астерий улыбнулся.
Пусть идут. Не трогать. Следить издалека.
Кузня
Как ни осторожничал Алексей, а в яму они всё-таки угодили. Произошло это утром второго дня пути, после ночёвки в пустом укреплённом доме. Угловой каменный дом, окна первого этажа заложены кирпичом, оставлены лишь бойницы; вокруг входа (полукруглые ступени, фигурный козырёк над дверью) полуразрушенная баррикада из каких-то ящиков и мешков. Дверь разбита в щепы. В доме ни единой уцелевшей вещи. Из распоротых матрацев, валявшихся повсюду, кое-как выбрали два относительно пригодных для сна. Саня подобрала растерзанную куклу. Приладила на место ручку, висящую на полоске ткани, засунула обратно в прореху куски ваты. Сдавила, чтобы хоть как-то придать форму тельцу. Выражение страдания с лица куклы пропало…
Но это, скорее всего, был уже сон. Она просто не помнила, как уснула. Наверное, на ходу.
Ещё ей приснился Железан. Призрак Железана. Призрак стоял над нею с полуобнаженным тускло поблёскивающим мечом. Потом она видела ещё что-то, от чего задохнулась, от чего заколотилось сердце, от чего на душе остался саднящий след, а на лбу и на шее под волосами – липкий и скользкий пот… И ещё была мучительная память о чём-то невыносимо хорошем и ясном. И тоска.
Когда она проснулась, Алексей сидел у подоконника на мешке с песком, уронив голову на скрещённые руки. Из-за окна доносился негромкий скрежет и подвывание.
– Поешь, – сказал Алексей, не оборачиваясь.
Саня подошла к нему, встала за плечом.
Звуки издавали две грязно-голубые шерстистые птицы с длинными голыми шеями. Они сидели на вершине оплетённого паутиной дерева.