Ее слова ударили меня, словно кулаком, и я задохнулась. Я не могла дышать, голова закружилась, и в мозгу будто зашевелилась стая саранчи.
— Я…
Но бесполезно — я была не в состоянии говорить.
— Фенелла мне все рассказала. Ты и твоя семья ненавидели нас годами. Твой отец выставил Фенеллу и Джонни Фаа из поместья, и поэтому Джонни умер. Ты отвезла ее обратно на место прежнего лагеря, чтобы докончить работу, и тебе почти удалось, не так ли?
— Это безумие, — выдавила я. — С чего бы мне хотеть…
— Только ты знала, что она здесь.
— Послушай, Порслин, — заговорила я. — Я знаю, ты расстроена. Я понимаю. Но, если бы я хотела убить Фенеллу, с какой стати я бы обратилась к доктору Дарби? Разве я не оставила бы ее просто умирать?
— Я… я не знаю. Ты приводишь меня в замешательство. Может, ты хотела иметь оправдание на случай, если не убила ее?
— Если бы я хотела ее убить, я бы ее убила, — сердито сказала я. — Я бы оставила все как есть до конца. Я бы не стала портить дело. Понимаешь?
Ее глаза расширились, но я видела, что доказала свою правоту.
— И насчет того, что только я была там той ночью… А как же Бруки Хейрвуд? Он слонялся по Букшоу — я даже застала его в нашей гостиной. Ты думаешь, его тоже я убила? Ты думаешь, что человек весом меньше пяти стоунов[35] убил Бруки, который весит, наверное, все тринадцать, и повесил его, как стираное белье, на трезубец Посейдона?
— Ну…
— О, перестань, Порслин! Я не думаю, что Фенелла видела нападавшего. Если бы да, она не обвинила бы меня. Она тяжело ранена и сбита с толку. И позволила своему воображению заполнить недостающее.
Она стояла на тропинке, пристально глядя на меня, как будто я кобра в корзине заклинателя змей, внезапно начавшая говорить.
— Давай, — сказала я, — пошли. Вернемся в Букшоу и найдем что-нибудь пожрать.
— Нет, — ответила она. — Я возвращаюсь в фургон.
— Там небезопасно, — заметила я. Возможно, если я назову вещи своими именами, то смогу заставить ее передумать. — Кто бы ни проломил Фенелле череп и не воткнул ложку для лобстеров в нос Бруки, он все еще бродит здесь. Пойдем.
— Нет, — повторила она. — Я тебе сказала, я возвращаюсь в фургон.
— Почему? Ты меня боишься?
Ее ответ прозвучал быстрее, чем мне хотелось бы.
— Да, — ответила она, — боюсь.
— Ну что ж, — мягко сказала я. — Будь дурочкой. Увидишь, мне наплевать.
Я поставила ногу на педаль и приготовилась стартовать.
— Флавия…
Я обернулась и взглянула на нее через плечо.
— Я передала инспектору Хьюитту то, что мне рассказала Фенелла.
Чудесно, подумала я. Просто чудесно.
Кто-то однажды сказал, что музыка своим волшебством может успокоить. Не помню кого. Может быть, речь шла о звере? Даффи знает точно, но поскольку я с ней не разговариваю, то вряд ли могу спросить.
Но, по мне, музыка и наполовину так хорошо не успокаивает, как месть. С моей точки зрения, сведение счетов оказывает настолько успокаивающий эффект на психику, что может дать музыке изрядную фору. После стычки с Порслин я пыхтела, как кабан в стойле, и мне требовалось время, чтобы остыть.
Войти в дверь моей лаборатории — все равно что получить убежище в тихой церкви: ряды бутылочек с химикалиями — мои витражи, лабораторный стол — мой алтарь. В химии больше богов, чем на горе Олимп, и здесь, в уединении, я могла мирно молиться величайшим из них: Жозефу Луи Гей-Люссаку (который, обнаружив, что юная продавщица в магазине тканей тайком читает книгу по химии, пряча ее под прилавком, быстренько бросил невесту и женился на этой девушке), Уильяму Перкину (нашедшему способ получения пурпурной краски для императорских мантий без использования выделений моллюсков)[36] и Карлу Вильгельму Шееле, который открыл кислород и — еще более волнующий факт — цианид водорода, мой личный выбор в качестве последнего слова среди ядов.
Я начала с мытья рук. Я всегда совершаю этот ритуал, но сегодня мне потребуются сухие руки.
Я захватила в лабораторию предмет, обычно пристегнутый к сиденью «Глэдис». «Глэдис» приехала с завода полностью оборудованной, с набором для ремонта, и вот эту жестяную коробку с надписью «Данлоп» я водрузила на лабораторный стол.
Но сперва я закрыла глаза и сосредоточилась на предмете моего внимания — моей возлюбленной сестре Офелии Гертруде де Люс, чьим делом жизни было возрождение испанской инквизиции со мной в качестве единственной жертвы. С попустительства Даффи недавние пытки в погребе стали последней каплей. И ныне ужасный час возмездия наступал!
Величайшей слабостью Фели было зеркало: когда дело касалось тщеславия, Бекки Шарп по сравнению с моей сестрой выглядела сестрой ордена Святого смирения Марии — ордена, с которым она вечно меня сравнивала (неудачно, должна я сказать).[37]
Она была способна часами изучать себя в зеркало, отбрасывая волосы, скаля зубы, возясь с прыщами и оттягивая внешние уголки глаз, чтобы они аристократично опускались, как у отца.
Даже в церкви, уже прихорошившись до кончиков ногтей, Фели вечно смотрится в маленькое зеркальце, которое она прячет в «Гимнах, древних и современных», чтобы наблюдать за цветом лица, в то же время притворяясь, что освежает в памяти слова гимна № 573-й «Все яркое и красивое».
Кроме того, она отличалась религиозным снобизмом. Для Фели утренняя служба была драмой и она сама — ее благочестивой звездой. Она всегда вскакивала первой, чтобы получить причастие, так, чтобы, когда она возвращалась к нашей скамье, как можно больше прихожан увидели ее скромно потупленные очи и сложенные на талии длинные белые пальцы.
Эти факты я проанализировала, перед тем как спланировать следующий шаг, и теперь время настало.
С маленькой белой Библией, которую миссис Мюллет подарила мне в день конфирмации, в одной руке и набором для ремонта в другой я направилась к спальне Фели.
Это не так сложно, как может показаться. Если идти по паутине пыльных темных коридоров, держась верхнего этажа, можно добраться из восточного крыла Букшоу в западное, минуя по пути большое количество заброшенных спален, не используемых с тех пор, как королева Виктория в последние годы правления отказалась нанести де Люсам визит. Она заметила своему личному секретарю сэру Генри Понсонби, что ей «вероятно, не хватит воздуха в таком крошечном обиталище».
Сейчас эти комнаты напоминали морги для мебели, населенные только остовами кроватей, комодами и креслами, прикрытыми простынями, высохшими от старости и временами издававшими тревожные скрипы в ночи.
Но в данное время, когда я миновала последние из покинутых спален и подошла к двери, которая вела в западное крыло, все было тихо. Я приложила ухо к зеленому сукну, но по ту сторону царила тишина. Я со скрипом открыла дверь и всмотрелась в коридор.
Снова ничего. Словно в могиле.
Я улыбнулась, когда по западной лестнице полились звуки 147-й кантаты Баха «Радость человека желающего»: Фели занялась музицированием в гостиной, и я знала, что меня не побеспокоят.
Я вошла в ее спальню и закрыла дверь.
Эта комната не была мне незнакомой, поскольку я часто приходила сюда стянуть шоколадные конфеты и порыться в шкафах. По планировке она очень похожа на мою: огромный старый ангар с высокими потолками и большими окнами, место, на первый взгляд, более подходящее, чтобы устроить самолет, чем чью-нибудь тушку на ночь.
Главным отличием наших спален было то, что в комнате Фели не было пузырящихся влажных обоев на стенах и потолке: во время ливней вода просачивалась и превращала мой матрас в сырое болото. В таких случаях мне приходилось уходить с кровати и проводить ночь, завернувшись в халат, в пропахшем мышами «крылатом» кресле, стоявшем в единственном сухом углу комнаты.
Спальня Фели, в противоположность моей, как будто возникла из кино. Стены покрывал изящный цветочный орнамент (кажется, моховая роза), а высокие окна обрамляли занавески из кружев.
Кровать с пологом на четырех столбиках казалась маленькой в столь огромной комнате и, почти незаметная, стояла в углу.
Слева от окон, на почетном месте, располагался исключительно элегантный комод эпохи королевы Анны, его изогнутые ножки были такие же стройные и изящные, как у танцовщиц на картинах Дега. Над ним на стене висело чудовищных размеров зеркало в темной раме, слишком большое для грациозных ножек внизу. Это очень напоминало Шалтая-Болтая: неприлично огромная голова на теле с ножками эльфа.
Я воспользовалась расческой Фели, чтобы открыть Библию на крышке комода. Из набора для ремонта шин я добыла гидроокись силиката магния, более известную как французский мел, или тальк. Это вещество предназначалось для того, чтобы предотвращать прилипание камеры к внутренней стороне покрышки, но это не то применение, которое я собиралась ему найти.
Я окунула одну из кисточек из верблюжьего волоса для макияжа в тальк и, последний раз заглянув в Библию для справки, написала краткое послание на зеркале жирными буквами: «Второзаконие. 28:27».
Сделав это, я вытащила платок из кармана и аккуратно стерла написанные слова. Сдула остатки просыпавшегося талька с крышки комода и стерла следы на полу.
Готово! Остальная часть моего плана гарантированно осуществится сама собой.
Она развернется благодаря неизбежным законам химии, а мне не придется пошевелить и пальцем.
Когда Фели в следующий раз устроится перед зеркалом и придвинется поближе, чтобы рассмотреть свою отвратительную шкурку, влага ее дыхания сделает видимыми слова, которые я написала на стекле. И послание крупно проступит прямо перед ней:
Второзаконие. 28:27.
Фели придет в ужас. Она бросится к Библии, чтобы прочитать абзац (на самом деле, может, и нет: поскольку эта цитата имеет отношение к внешнему виду, вполне может быть, что она и так знает ее наизусть). Но если она таки начнет ее искать, вот что обнаружит:
Поразит тебя Господь проказою египетскою, почечуем, коростою и чесоткою, от которых ты не возможешь исцелиться…
Как будто проказы недостаточно, еще речь идет о почечуе, то есть геморрое, — идеальный штрих, я полагаю.
И если я знаю свою сестру, она не сможет удержаться, чтобы не прочитать следующие строфы:
…поразит тебя Господь сумасшествием, слепотою и оцепенением сердца.
И ты будешь ощупью ходить в полдень, как слепой ощупью ходит впотьмах, и не будешь иметь успеха в путях твоих, и будут теснить и обижать тебя всякий день, и никто не защитит тебя.
Ха-ха!
Увидев, как эти слова материализуются прямо на глазах, Фели поверит, что это послание от Бога, клянусь Старым Гарри,[38] как она пожалеет!
Я прямо видела эту картину: она бросится ниц на ковер, обуреваемая мыслями, испуганная и шокированная, не в состоянии произнести ни звука.
Я фыркнула, прыгая вниз по лестнице. Не могу дождаться.
У подножия лестницы, в вестибюле, стоял инспектор Хьюитт.
15
Инспектор выглядел подавленным.
Доггер, только что впустивший его, молча закрыл дверь и привычно испарился.
— Вам следует поразмыслить над тем, чтобы открыть дополнительный полицейский участок здесь, в Букшоу, — по-дружески сказала я, пытаясь подбодрить его. — Вы определенно сэкономите на бензине.
На инспектора не подействовало.
— Давай поболтаем, — сказал он, и у меня создалось впечатление, что он не особенно пытается сделать так, чтобы я чувствовала себя в своей тарелке.
— Конечно. Я в вашем распоряжении.
Я могу быть любезной, когда у меня есть настроение.
— Насчет твоей находки у фонтана, — начал он.
— Имеете в виду Бруки Хейрвуда? Да, ужасно, не так ли?
Инспектор был поражен.
Черт! Десять секунд в игре, и я уже совершила серьезную ошибку.
— Значит, ты его знаешь?
— О, все знают Бруки, — сказала я, быстро взяв себя в руки. — Он один из самых заметных типов в деревне. Во всяком случае, он был таковым.
— Ты его знала?
— Мне доводилось его видеть. В разных местах, понимаете. В деревне. И тому подобное.
Я плела невидимую сеть из правды и лжи — искусство, которым я особенно горжусь. Одна из хитростей этого дела — выдавать новую информацию до того, как у спрашивающего будет время задать очередной вопрос. Так что я продолжила:
— Я вернулась в Изгороди, видите ли, потому что беспокоилась о Грае. Грай — так зовут коня цыганки. Я хотела убедиться, есть ли у него еда.
Это была не совсем правда: Грай мог бы неделями жить, щипля траву на опушке, но благородные мотивы никогда не подвергаются сомнению.
— Очень похвально, — заметил инспектор. — Я попросил констебля Линнета снести туда немного сена.
Перед моими глазами возник мимолетный образ полицейского констебля Линнета, сносящего яйцо в сене, но я быстро прогнала его, чтобы сдержать улыбочку.
— Да, я заметила, когда пришла туда, — сказала я. — И, конечно, я наткнулась на Порслин. Она сказала, что вы нашли ее в Лондоне.
Пока я говорила, инспектор достал записную книжку, открыл ее и начал записывать. Мне надо быть осторожной.
— Я не думала, что ей безопасно оставаться в фургоне. Не тогда, когда напавший на ее бабушку слоняется где-то в округе. Я настояла на том, чтобы она отправилась со мной в Букшоу, и вот на пути туда мы наткнулись на тело.
Я не сказала «тело Бруки», потому что не хотела произвести впечатление, что общалась с ним, что могло привести только к лишним вопросам о нашем знакомстве.
— В котором часу это было?
— О, дайте подумать… Вы пришли сюда, когда я встала, в районе завтрака, — это было около половины десятого, где-то так.
Инспектор отлистал несколько страниц в записной книжке и кивнул. Я на правильном пути.
— Прямо после этого пришел сержант Грейвс за моими отпечатками пальцев — в полдесятого, может быть, в десять? В любом случае, — продолжала я, — констебль Линнет наверняка скажет, в котором часу я звонила, чтобы сообщить, как мы нашли тело на фонтане.
Я толкла воду в ступе — тянула время, оттягивая момент, когда он неминуемо спросит о моем так называемом нападении на Фенеллу. И решила броситься на амбразуру.
— Порслин думает, что это я напала на ее бабушку, — прямо сказала я.
Инспектор Хьюитт кивнул.
— Миссис Фаа совершенно дезориентирована. Такое часто случается при травмах головы. Я полагал, что достаточно прояснил этот вопрос ее внучке, но, вероятно, мне следует поговорить с ней еще…
— Нет! — перебила я. — Не надо. Это не имеет значения.
Инспектор пронзительно посмотрел на меня, затем сделал очередную пометку в записной книжке.
— Вы ставите букву «Я» вместо моего имени?
Это был нахальный вопрос, и я пожалела о нем, как только задала его. Однажды, во время другого расследования, я видела, как он написал букву «Я» рядом с моим именем в блокноте. К моему раздражению, он отказался объяснить мне, что она значит.
— Невежливо спрашивать об этом, — заметил он с легкой улыбкой. — Никогда не следует выпытывать у полицейского его секреты.
— Почему?
— По тем же причинам, по которым я не выпытываю твои.
Как я обожаю этого человека! Вот мы здесь, вдвоем, погружены в интеллектуальную шахматную игру, и каждому известно, что другой обманывает.
Повторяю, как же я обожаю этого человека!
И тем дело кончилось. Он задал мне еще пару вопросов: видела ли я кого-нибудь еще, слышала ли звук машины и тому подобное. И потом ушел.
Был миг, когда мне захотелось рассказать ему больше, просто ради продления удовольствия от его общества. Он был бы очень взволнован, если бы услышал, как я застала Бруки Хейрвуда в нашей гостиной, например, не говоря уже о моих визитах к мисс Маунтджой и в берлогу Бруки. Я могла бы даже признаться, что нашла в доме Ванетты Хейрвуд в Мальден-Фенвике.
Но я не стала.
Пока я стояла, задумавшись, в вестибюле, мое внимание привлек легкий скрип туфель по плитке, и я подняла взгляд, увидев, что Фели наблюдает за мной с пролета второго этажа. Она была там все время!
— Маленькая мисс Полезность, — усмехнулась она. — Ты думаешь, что такая умная.
По ее поведению я определила, что она еще не смотрелась в зеркало в спальне.
— Некоторые пытаются помочь, — сказала я, небрежно стряхивая легкие следы талька с платья.
— Ты думаешь, ты ему нравишься, не так ли? Ты думаешь, что нравишься многим, но это не так. Никто тебя не любит. Может быть, кое-кто притворяется, но на самом деле — нет. Такая жалость, что ты этого не видишь.
Усиленный панельной обшивкой в вестибюле, ее голос эхом отразился от разрисованных херувимами досок на потолке. Я почувствовала, будто я пленник за решеткой, а она — мой обвинитель.
Как всегда бывает, когда кто-то из моих сестер набрасывается на меня, я ощущаю странное бурление в груди, как будто какое-то первобытное болотное существо пытается выбраться из моих внутренностей. Это чувство я никогда не могла понять, это что-то за пределами разума. Что такого я сделала, чтобы они так меня ненавидели?
— Почему бы тебе не пойти мучить Баха? — набросилась я на нее, но не от всего сердца.
Меня всегда удивляет, когда после очередной семейной ссоры я обнаруживаю, что мир остался прежним. В то время как страсти и эмоции, накапливающиеся в доме, словно ядовитые газы, как будто конденсируются и пристают к стенам, как старая копоть, на улице такого не может быть. Природа, кажется, не способна аккумулировать человеческое излучение. Может быть, ветер уносит гнев.
Я думала об этом, пока шла к Трафальгарской лужайке. Если Порслин предпочитает верить, что это я чудовище, проломившее череп ее бабушке… Кстати, чем?