– Ее звали Себила Леон, – сказал Лаялс, глядя на памятник Барбары Локидж, женщины, которой никогда не существовало. – Хотя сомневаюсь, что это тоже было ее настоящее имя. Настоящая Себила Леон должна была быть, по меньшей мере, дряхлой старухой, а в этой женщине была жизнь. Лет тридцать, не больше. Ни морщин. Ни сомнений.
Лишь только темные, горящие глаза, наполненные страстью…
И снова память…
– Не боишься, что Маккейны узнают о нас? – Себила. Обнаженная, желанная. Она лежит поверх одеял и смотрит Лаялсу в глаза. Ее тело… О, этот проклятый исток Содома! Она не двигается. Лишь только мышцы. Там внутри. И это сводит Лаялса с ума. Он напряжен. Чувствует, как пот скатывается со лба, попадает в глаза, наполняет рот солью.
– Я не боюсь, – шепчет он. – Я ничего не боюсь. – Руки его дрожат от напряжения. Судорога сковывает мышцы. – Я хочу, чтобы ты принадлежала мне.
– Нет.
– Я хочу обладать тобой без остатка, – голос его становится хриплым. Дыхание со свистом вырывается из легких.
– Это убьет тебя, – шепчет Себила, и мышцы ее напрягаются сильнее.
– Чего ты хочешь? – хрипит Лаялс, сходя с ума от желания и истомы.
– Ребенка, – шепчет Себила.
– Я буду хорошим отцом.
– Этого недостаточно.
– Тогда что же?
– Сила.
– У меня есть сила.
– У Маккейнов ее больше.
– Я стану сильнее их.
– Не станешь.
Она позволяет ему подмять ее под себя. Позволяет стать на это короткое мгновение господином. Ее темные глаза не мигая смотрят на Лаялса, и Лаялс не знает, что его сводит с ума больше: этот оргазм или эта минутная покорность. А потом он видит ненависть. Ненависть и презрение. И понимает, что эта женщина не принадлежит ему. Никогда не принадлежала и не будет принадлежать.
– Прости меня! – шепчет он, падая на ее грудь. – Умоляю, прости!
Лаялс целует ее покрытое потом лицо, чувствует вкус соли на своих губах. И это напоминает океан, где он всего лишь хрупкое суденышко, а Себила – чудовищный шторм. И он тонет. Тонет в ее объятиях и поцелуях. И не может остановиться…
* * *Сигарета обожгла Лаялсу пальцы, возвращая в реальность.
– Я не думал, что Старик знает о моей связи с этой женщиной, но он знал. Всегда знал, старый лис! – Лаялс снова закурил, зашелся кашлем и плотнее запахнул плащ. – Он вызвал меня к себе в тот день, когда Джейкоб и Себила объявили о том, что ждут ребенка…
– Ты зашел слишком далеко, – сказал Старик, не отходя от окна. В его морщинистой руке дымилась сигарета. Синий табачный дым, поднимаясь к потолку, извивался в лучах калифорнийского солнца. Лаялс молчал. – И пути назад уже нет, сынок, – Старик обернулся. Желтое лицо. Темные, крошащиеся зубы. Глаза воспаленные, словно он не спал всю ночь. – Помнишь негритенка без имени? – спросил Старик.
– Помню, сэр.
– Так вот, сейчас ты – этот негритенок, – Старик затянулся, выпустил дым через изогнутый старостью нос…
И снова настоящее: заброшенное кладбище, пустая могила.
– В тот день он рассказал мне свою историю. Страшную историю, – Лаялс посмотрел на дневник в руках Джордана. – Я слушал его, чувствуя, что мой переполненный мочевой пузырь готов вот-вот лопнуть, но клянусь, в тот момент я был готов скорее помочиться прямо в штаны, чем прервать Старика…
Еще одна сигарета. Еще один неофициальный шаг к могиле…
Прошлое.
– И вот теперь ты тоже стал частью этого, – Старик замолчал. В воцарившейся тишине было слышно, как потрескивает табак в дымящейся сигарете. – Закуривай, – предложил Старик.
– Я не курю, сэр.
– Я настаиваю…
И это была еще одна его победа. Они сидели друг против друга. Молча. Смакуя отборный табак. Как никогда близкие. Как никогда чужие. А потом Старик сказал:
– Знаешь, о чем я мечтал всю жизнь?
– О свободе, сэр?
– Именно, – он затушил сигарету и прикурил новую…
Лаялс вздрогнул.
– Так я узнал о Реме, – сказал он здесь, в настоящем. – Так я узнал о мечтах Старика и о том, что мир намного больше, чем мы можем себе представить. Намного больше… – Лаялс закрыл глаза, вспоминая…
Глава третья
Болезнь забирала силы слишком быстро. Марджи. Цветущая, веселая, красивая, как орхидея. Она увяла меньше чем за месяц. Сморщилась, подобно высушенному на солнце финику. Марджи Брендс…
– Тебе следовало позвонить вашей дочери, – сказал Дэнни Мак-кейн.
– Не хочу, чтобы она видела ее такой, – Билли стоял в дверях, наблюдая за предсмертной агонией супруги. – Черт возьми! Кто-нибудь, дайте ей морфия! – заорал он врачам.
Они смущенно опустили головы.
– Это ей уже не поможет, сэр.
– Черт! Но не мучиться же, как она…
– Билли, – Маккейн взял его под руку. – Пойдем. Скоро этот кошмар закончится. Обещаю.
– Чертовы лекари!
Они вышли в сад. Сухой ветер качал кипарисы.
– На вот, выпей, – Маккейн протянул ему стакан скотча.
– Я любил ее, Дэнни.
– Знаю.
– Думаешь, она была счастлива со мной?
– Думаю, да.
Спустя четверть часа к ним вышла Ивона и сообщила, что Марджи умерла.
– Чертова жизнь, – сказала она, глядя куда-то вдаль. – Надеюсь, на том свете ей будет лучше, чем здесь.
– Не сравнивай ее с собой, Ив, – Маккейн закурил. – Она была не такая, как ты.
– Тебе-то откуда знать, какая я?! – она повернулась к Брендсу. – Билли?
– Да, Ив?
– Где ты хочешь похоронить ее?
– Не знаю. Разве это имеет значение?
– Для меня – да. Думаю, она должна лежать здесь. Как-никак, ее жизнь – часть нашей истории.
– Думаю, ей уже все равно.
– Значит, договорились?
– Делай, что хочешь.
Ивона ушла.
– Только не понимаю, зачем ей это, – сказал Брендс, вглядываясь в кристально-чистое небо.
– Хочет понять, что хоронят не ее, – презрительно скривился Мак-кейн.
– Странные вы оба, Дэнни. Я вот смотрю на вас и не пойму: то ли вы любите, то ли ненавидите друг друга.
– По-моему, это одно и то же.
– Ты ошибаешься, Дэнни.
– Но плачешь ты, Билли. Подумай об этом.
* * *Нина Брендс. Она стояла возле могилы матери и не чувствовала ничего. Все слезы были выплаканы. Все страсти улеглись. Она хотела заплакать. Хотела показать, что ей больно, но не могла. Бледное, ничего не выражавшее лицо с веснушками вокруг носа.
– Нина, дорогая… – голос матери неделю назад в телефонной трубке. Он выбил Нину из колеи. Заставил выплакать все слезы. Она хотела прилететь из Нью-Джерси первым же рейсом. – Нет, Нина. Не нужно.
– О чем ты говоришь?!
– Запомни меня такой, какой я была.
– Я уже собираю вещи.
– Обещай, что не сделаешь этого.
– Но…
– Скоро все закончится, Нина. И не говори отцу, что я звонила тебе. Пусть это будет нашей маленькой тайной…
И вот теперь от боли остались лишь угли, лишь пепел. И теплый ветер развеивал его над поляной красных кивающих маков, унося в алый закат. Нине Брендс было двадцать пять лет, из которых двадцать три года ее любовь принадлежала матери, и лишь только рождение Сью перераспределило эти роли.
– Вылитая Марджи, – сказала Ивона, наблюдая за радостью Сью, увидевшей рыжую белку.
Ребенок смеялся и хлопал в ладоши, скрашивая мрачность похоронной процессии.
– Я пойду, попрощаюсь с матерью, – сказала Нина отцу.
– Я присмотрю за Сью, – Брендс взял ребенка на руки.
Яркий свет заливал отполированные до блеска стены фамильного склепа. Черные мраморные стены. Черный мраморный пол. Даже гроб был каким-то слишком черным. Слишком мрачным. Марджи. Нина смотрела на нее и видела лишь выпотрошенное, набальзамированное тело под стеклянным куполом гроба.
– А ты сильнее, чем твоя мать, – сказала Ивона. – Думаю, если бы твоим отцом был Маккейн, а не Брендс, то он бы гордился тобой.
– Вы пьяны.
– Я подавлена, дитя мое, – от нее пахло табаком и скотчем. – Вся эта жизнь – одно сплошное безумие. Гонка за счастьем, итог которой – смерть.
– Бобби так и не приехал?
– Паршивый сын! – Ивона взяла Нину под руку. – Знаешь, я бы, наверное, предпочла, чтобы моим ребенком была ты. Милая. Умная… – она икнула, пытаясь сдержать отрыжку. – Черт! – из ее горла вырвался смех. – Но ты не мой ребенок! Не мой! – она отпустила руку Нины. – Мне нужно подышать свежим воздухом!
Шаги Ивоны удалялись…
* * *Ночь. Стук в дверь. Голос Ивоны.
– Что вам нужно? – Нина отошла в сторону, пропуская ее в свою комнату.
– Извиниться.
– Считайте, что принято.
– Нет, – она склонилась над спящей Сью, изучая ее лицо. – Когда-нибудь и Бобби подарит мне внука.
– Надеюсь.
– Знаешь, он совсем не похож на Дэнни. Какой-то… слабый, что ли?
– Не думаю, что это плохо.
– Да. Но вот только я не могу его любить таким. Он словно не мой ребенок. Понимаешь? – она оставила Сью и теперь смотрела в глаза ее матери. – Может быть, мой внук станет более достойным?
– Может быть.
– Черт. Странно все это, правда?
– Вся жизнь в этом доме странная.
– Надеюсь.
– Знаешь, он совсем не похож на Дэнни. Какой-то… слабый, что ли?
– Не думаю, что это плохо.
– Да. Но вот только я не могу его любить таким. Он словно не мой ребенок. Понимаешь? – она оставила Сью и теперь смотрела в глаза ее матери. – Может быть, мой внук станет более достойным?
– Может быть.
– Черт. Странно все это, правда?
– Вся жизнь в этом доме странная.
– Это точно! – Ивона улыбнулась. – Намного более странная, чем ты можешь себе представить. Хочешь услышать одну историю?
– Боюсь, уже слишком поздно для историй.
– Некоторые истории лучше тишины, дитя мое. И, поверь мне, в том, что ты услышишь, хватит истины, чтобы прогнать твой сон. По крайней мере на эту ночь… а может быть и навсегда. Кто знает?
* * *Ламия. Брендс спал. Поседевший, изрезанный временем, со шрамами-морщинами на лице и теле.
– Проснись, Билли! – голос был нежным, знакомым. – Билли!
Он открыл глаза. Суккуб. Женщина. Такая же молодая, как и двадцать пять лет назад. Такая же сочная. Такая же красивая.
– Оставь меня, – Брендс сел в кровати.
– Ты знаешь, я никогда не оставлю тебя.
Темнота извивалась, лаская обнаженное женское тело.
– Чертова ведьма!
– Не отвергай меня, Билли.
– Чего ты хочешь?
– Предупредить, – она склонилась к его уху. Теплое дыхание, томный взгляд. – Твоя дочь, Билли.
– Не смей прикасаться к ней!
– О нет, Билли. Мне не нужны женщины твоей крови, ты же знаешь. Я лишь забочусь о тебе, мой милый, – она обняла его. Нежно. Почти не касаясь. – Может быть теперь, когда ты один и твое время так быстро кончается, ты позволишь мне стать немного ближе…
– О чем ты хотела предупредить меня?
– Ах, это! – суккуб вздохнул и начал нашептывать ему на ухо свою историю…
* * *Себила Леон. Ивона вела Нину по темным коридорам в дальний конец дома. История. Судьба. Дверь. Дверь в будущее, но стоит ей закрыться за спиной – и это уже дверь в прошлое.
– Здравствуй, дитя мое.
Нина Брендс смотрела на Себилу, и память играла с ней злую шутку. Память, запечатлевшая эту женщину такой же, какой она была сейчас. Но памяти этой было двадцать долгих лет.
– Как это? – Нина повернулась к Ивоне.
– Я же говорила тебе, это странная история. Очень странная, – руки Ивоны подтолкнули ее вперед.
– Разве такое возможно?
– В этом мире многое возможно, – Себила подошла ближе. – А ты выросла, Нина.
– Я…
– Стала женщиной. Матерью.
– Я помню, как вы играли со мной, когда я была ребенком.
– Почему бы тебе не продлить эту традицию? Приведи ко мне свою дочь. Уверена, мы поладим с ней.
Нина обернулась. Снова посмотрела на Ивону, нашла на стене выключатель и включила свет.
– Ты прямо как твой отец, – сказала Себила. – Любит истории, но ненавидит тайны. Знаешь, а ведь он мог занять место твоего дяди.
– Дэнни?
– Да. И тогда Ивона стала бы твоей матерью, а твоя нынешняя мать рожала бы детей твоему дяде. Но… Билли выбрал другое.
– Это правда? – Нина снова повернулась к Ивоне.
– Жалеешь?
– Нисколько.
– А ты знаешь, почему твой отец остался здесь?
– Потому что здесь была моя мать.
– Нет, – губы Себилы дрогнули: то ли улыбка, то ли разочарование. – Потому что здесь была его гордость. Его история. Его дитя, если хочешь.
– Он просто не хотел возвращаться к прошлому.
– Да. Писатель, который не написал ни одной стоящей книги. Я слышала об этом.
– Не пытайтесь унизить его в моих глазах. Вам это не удастся.
– А я и не пытаюсь. Он подарил мне дочь, дитя мое, а это значит для меня куда больше, чем тысячи книг и миллионы поклонников.
Нина опешила, растерялась, сбилась в кучу, как груда ненужных страниц, имевших смысл до тех пор, пока их не перепутал между собой ветер.
– Дочь?
– Я покажу тебе, где это случилось, – Себила взяла ее под руку, выводя из комнаты. – Я покажу тебе, как это случилось.
* * *– Нина! – Брендс сбежал по лестнице. Схватил дочь за руку.
– Мне больно!
– Не смей заходить туда, слышишь?! – голос его сорвался.
– Это всего лишь картины, Билли, – Себила улыбалась. Двери в картинный зал были открыты. – Ты ведь когда-то и сам был здесь, помнишь?
– Оставь мою дочь в покое.
– Она просто хотела взглянуть.
– Нет.
– Можешь сделать это вместе с ней.
– Я сказал, нет!
– Тише. Тише, Билли. Ты разбудишь гостей.
– К черту гости!
– Отец? – Нина попыталась вырваться, но он сильнее сжал ее руку. – Она сказала…
– Никогда не разговаривай с ней!
– Твоя дочь хочет знать правду, Билли, – Себила жестом пригласила их войти в открытые двери.
– Не хочет!
– Хочу, – Нина снова попыталась освободить руку.
– Видишь, Билли. Она такая же, как ты. Все ради истории. Все ради истины.
– К черту истории! – он силой попытался заставить дочь идти за собой.
– Отпусти меня! – закричала она.
– Хочешь знать, да?
– Да.
– Хорошо. Я расскажу тебе. Но не здесь. Все, что захочешь, но только наверху. Не в этом чертовом картинном зале. Нет.
* * *Долгая ночь приближалась к экватору.
– Я не верю тебе, – заявила Нина, выслушав рассказ Брендса. – Это всего лишь история. И знаешь, что? Я думаю, ты – просто хороший рассказчик. Ты выдумал все это, чтобы скрыть от меня правду. Более плотскую. Более земную.
– Нет.
– Что нет, отец?! Мама умерла, а я уже достаточно взрослая, чтобы принять жизнь такой, какая она есть. Не бойся, я не отвернусь от тебя. Просто… перестань считать меня ребенком и, обещаю, я попытаюсь понять, а может быть и простить.
Брендс молчал, глядя за окно в густую смолистую ночь.
– Все чего я хочу, Нина, так это чтобы ты держалась подальше от этого дома, от этих людей.
Настенные часы тикали неестественно громко, хотя возможно, это просто голос Брендса был слабым и усталым.
– Неужели я прошу так много?! – не выдержала новой паузы Нина. Глаза ее горели, и Брендс знал, что она не отступится. Нет. Слишком знакомый взгляд. Слишком знакомое желание развеять тайны.
– Ламия, – тихо позвал он суккуба. И когда тьма вздрогнула, когда тени сгустились, образуя женский силуэт, когда ее тело стало достаточно четким, чтобы поражать взгляд своей идеальностью… – Теперь ты мне веришь? – спросил Брендс Нину. Ее лицо – маска отвращения и ужаса, восхищения и трепета.
– Твой отец говорит тебе правду, – промурлыкала Ламия.
– Теперь уходи, – велел суккубу Брендс.
И снова часы прорезали тишину своим ходом. И позже, ближе к утру, когда мысли стали снова монолитны, а веки слишком тяжелы, чтобы тратить оставшиеся минуты бодрствования на ненужные слова, Брендс сказал:
– Запомни эту ночь, Нина. Запомни и расскажи о ней своим детям и детям своих детей, если я не смогу сделать этого. Потому что мы часть этой истории, а она часть нас. Это всегда будет с нами. И не важно, возненавидишь ты меня после этого или снова попытаешься любить, главное, не повтори моих ошибок и научи своих детей этому.
– Я просто сбегу отсюда. Сбегу так далеко, что меня никто не найдет.
– Судьбы всегда повторяются, Нина. Меняются лишь обстоятельства. Помни об этом. И поступай, как считаешь нужным.
И снова ночь. И снова тиканье часов. И веки опускаются на глаза. И рваный сон зовет в свое царство…
* * *Бобби Маккейн. Он любил Марджи так же, как ребенок любит свою мать. Слезы. Он слышал, как где-то далеко смеется над ним Ивона, но сегодня ему было наплевать. Он имеет право на слабость. Имеет право на чувства. Может быть, если Марджи была его настоящей матерью, то он был бы другим, не таким слабым, подавленным, озлобленным на весь мир. Но Марджи умерла. Все, что он любил в своей жизни, умирало: цветы, животные, дети… Оставалось лишь бежать. Бежать от проблем. Бежать от себя. И Марджи всегда понимала его. Но умерла. Как и все. Как и всё вокруг. И бежать больше некуда. Без нее некуда…
Он вернулся в родной город за день до похорон. Друзей у него не было. Подруги? Подруги вышли замуж и нарожали детей. Оставался старик Питер Самерсхед, да его пропахший спермой бордель.
– Вот уж кого не ждал, так не ждал! – расплылся в улыбке Самерсхед. Его объятия были слабыми, как у дряхлого старца. – Дэнни говорил, что ты совсем отбился от рук. Живешь в Филадельфии с какой-то старухой…
– Да. Было время, – Бобби улыбался, оглядываясь по сторонам. – Все в этом мире меняется, Пит. Почти все!
Он хорошо помнил тот день, когда отец впервые привел его в это место. Ему было четырнадцать, и выстроившиеся в ряд шлюхи вгоняли его в краску. Он выбрал девушку с черной кожей, с черными волосами, с черными как ночь глазами. Выбрал, чтобы рассказать об этом своему единственному другу. Такому же черному, такому же послушному, как и эта женщина. Негритенок слушал, открыв рот, и Бобби видел, как блестят его глаза.
– Она ласкала меня своим ртом, Сопля! Представляешь?! Ртом!
– И тебе понравилось? С женщиной?