– Да вы вдобавок еще красноречивы, мистер Бэтс! – шутила Сильвия. – Говорите, говорите, я слушаю.
– У ван Тьювера гораздо больше хороших качеств, чем думают люди, мало знающие его. Он человек слова, очень аккуратен, порядочен. Но это, так сказать, добродетели. В нем есть и интересные черты.
– Например? – подхватила Сильвия.
– В нем есть что-то демоническое!
– Ой! Ой!
– Да. Уверяю вас! У него железная воля. И если он что-нибудь наметил себе, он этого добьется, чего бы это ему не стоило. Он гораздо сложнее, чем кажется. С таким человеком интересно померяться силами.
– Однако вы, пожалуй, раззадорите меня, и я из любопытства пожелаю еще раз поболтать с вашим героем.
И, подумав немного, добавила:
– Ладно, скажите его величеству, что я дам ему еще одну аудиенцию!
Сильвия обещала ван Тьюверу прокатиться с ним в автомобиле на следующий день. Он приехал в конном экипаже и объяснил, что завтракал в Кембридже и на обратном пути застрял – в моторе не хватило бензина.
– Мой шофер страдает слабоумием! – сказал ван Тьювер, и в тоне его голоса Сильвия уловила неприятно резанувшее ее напускное добродушие. Автомобиль приехал позже, чем он рассчитывал, и Сильвия с изумлением слушала, как он делал выговор шоферу. Тот попробовал было оправдаться, но ван Тьювер не дал ему и слова сказать.
– Да я вас и слушать не желаю! Вы не имеете права давать мне какие бы то ни было объяснения. Вы знаете, что я требую от своих слуг только исполнительности. Я вас больше держать не буду. Ищите себе другое место.
– Слушаюсь! – ответил шофер.
Сильвия села в автомобиль, едва понимая, что говорит ей ван Тьювер. Ее смутили не его слова. Он, конечно, вправе был сделать выговор шоферу. Ее поразил его тон, резкий, острый, как нож. Ему, очевидно, и в голову не приходило, что она обратила внимание на эту сцену. Он, вероятно, даже счел бы это признаком дурного тона.
Но она хотела быть справедливой и говорила себе, что ее удивило подобное отношение к белому слуге, а не сама жестокость к подчиненному. У них, на Юге, совершенно разное отношение к белым слугам и к неграм. К белым относятся гуманно и щадят их человеческое достоинство, а негров и за людей не считают. Обругать негритянку «обезьяной» или отодрать негра за уши за малейшую провинность считается там в порядке вещей. Но говорить так с человеком белой расы – без гнева, но с холодной, угрюмой злобой – это казалось ей диким.
Они тотчас вернулись к вчерашнему разговору. Сильвия стала объяснять ему, почему ей невозможно взять на себя роль его друга. Уже одни условия его жизни ей чужды и мало симпатичны. Хотя бы этот раскол в университетской колонии. Здесь две совершенно противоположные друг другу группы. Одна работает и проникнута истинно демократическим духом, другая развлекается и всячески старается поддерживать свое сословное достоинство и отстаивать сословные преимущества. Симпатии Сильвии были на стороне первой группы, к которой ван Тьювер не принадлежал.
– Да и что для вас этот университет! Разве он дает вам что-нибудь, чего вы не могли бы иметь в любом ином месте? Здесь учатся люди со всех концов Америки, и среди них только вы один занимаете исключительное, обособленное положение. Вы ни с кем не сходитесь, а между тем вы ведь слишком умны для того, чтобы отрицать в других ум, знания, привлекательные черты характера.
– Нисколько! Но я не могу знакомиться со всеми, у меня слишком мало времени для моих личных дел… – И, уловив насмешливую улыбку на лице Сильвии, добавил: – Это правда! Вы не хотите или не можете этого понять. Потом, скажите, разве вы поддерживаете знакомство со всеми, кто случайно представлен вам?
– Да ведь мы о разных вещах говорим, мистер ван Тьювер! Я девушка. И далеко не свободна в своих поступках. Могу вам, однако, сказать даже о себе. В прошедшем году я танцевала на университетском балу в Нью-Йорке, где один из моих кузенов получил ученую степень. Мне представили одного студента, оказавшегося из другой корпорации, враждебной аристократической корпорации моего кузена. Этот молодой человек произвел на меня прекрасное впечатление, и я танцевала с ним опять и опять, хотя все негодовали. Как! Нарушать солидарность! «Какая странная солидарность!» – отвечала я. – Солидарность значка!
– Все это прекрасно, – ответил ван Тьювер. – Красивым женщинам разрешается иметь свои капризы. Но общественные и товарищеские отношения основаны на других принципах. Люди известного круга не могут сближаться с людьми другого круга.
– И для того чтобы избежать сближения с товарищами, вы живете закрытым домом?
– Закрытым домом! Мало ли людей живут закрытыми домами! Ваш отец тоже живет закрытым домом!
Сильвия рассмеялась.
– У нас большая семья! А вы живете особняком только из гордости.
– Дорогая мисс Кассельмен, – терпеливо ответил он, – я рос в одиночестве и роскоши, и судьбе угодно было одарить меня большим состоянием. Отчего же мне не пользоваться им?
– Вы могли бы тратить его на благо других!
– На благотворительные дела? Но разве вы не знаете, что от благотворительности никакого толку не бывает.
– Нет, я этого не знаю. Но, во всяком случае, вы могли бы приносить другим добро, а не только зло и вред.
– Зло и вред, мисс Кассельмен?
– Да! Ваш образ жизни служит ложным идеалом для других студентов. Все, знающие вас или только слышавшие о вас, неминуемо должны стать или льстецами, или анархистами. Вы убиваете самые лучшие чувства в студенчестве.
– Например?
– Здесь есть «Мемориал-холл». Это прекрасное учреждение. И хотя бы все близкие мне люди разубеждали меня в этом, я все-таки останусь при своем мнении. Это прекрасное учреждение. Здесь вы можете встретить университетскую демократию, и здесь царит дух истинного товарищества. Вы никогда не завтракали, не обедали в «Мемориал-холле»?
– Нет, – ответил он. Сильвия подумала немного.
– Женщины ходят туда? – спросила она.
– Нет.
Сильвия рассмеялась.
– Ну, конечно, это только так, каприз красивой женщины, как вы раньше сказали. Но если бы вы, Дуглас ван Тьювер, если бы вы, скажем…
– …стал бы есть в «Мемориал-холле»! – воскликнул он. – Мисс Кассельмен, я там есть не могу, меня самого съедят там.
– Иначе говоря, – холодно сказала она, – вы не можете держать себя настоящим мужчиной среди других мужчин.
Он молчал, уязвленной ее замечанием. Но, овладев собою, он заговорил опять и стал настойчиво допытываться, чем и как он может заслужить ее расположение, и с ужасом повторил:
– Есть в «Мемориал-холле»!
– Мистер ван Тьювер, – сухо сказала Сильвия, – мне очень мало дела до того, будете ли вы есть в «Мемориал-холле» или вовсе есть не будете. Я говорю только о том, что вы должны лучше устроить свою жизнь!
Он кротко выслушал ее нагоняй.
– Вы, очевидно, считаете меня невозможным человеком, – сказал он, – но верьте, я хочу и стараюсь понять вас. Вы убеждаете меня в необходимости изменить мою жизнь, а я никак не могу понять этой необходимости. Какое кому зло я делаю тем, что держусь особняком?
– Дело не в том, что вы держитесь особняком! – ответила Сильвия, тронутая его искренним недоумением. – Вы пренебрегаете обществом товарищей и возбуждаете ненависть и зависть, вносите смуту в студенческую среду. Кажется, теперь здесь тоже идет борьба?
– Вы говорите о выборах в студенческий совет?
– Да! Сколько здесь интриг, сколько злобы накопилось в сердцах! Вы, вероятно, и на лекции не ходите. Наверное, даже не знаете, какие профессора что читают.
– Нет! – ответил он, невольно улыбаясь.
– Вот видите, приехали сюда и сделали из себя что-то вроде идола. Простите, это невежливо. Но то, что я сказала вам вчера вечером, в сущности, – правда: вы тут «Золотой Телец». Право, попробуйте совершенно изменить вашу жизнь. Перестаньте думать постоянно о себе самом и о том, что другие думают о вас и о ваших деньгах!
Он медлил с ответом.
– Вы, очевидно, не уверены в своих силах? – продолжала она. – Я знаю несколько человек, которые могли бы вам быть очень полезны. Я могу познакомить вас с ними. Они на одном курсе с вами.
– Кто они?
Она хотела было назвать Франка Ширли, но почему-то не решилась.
– Я познакомилась несколько дней тому назад с одним студентом. Он не член клуба, но самый интересный человек, какого я встретила здесь. Он говорил о вас не очень лестные вещи! Но если вы сумеете подойти к нему и понять его, у вас исчезнет чувство превосходства. Я уверена, что этот человек мог бы быть для вас ценным другом.
– Как его зовут?
– Мистер Фирмин.
– О! – воскликнул ван Тьювер и сделал скучное лицо.
– Вы знаете его?
– Поверхностно. У него злой язык!
– Но ведь вам такой и нужен, мистер ван Тьювер. Если у вас действительно есть мужество слушать правду о самом себе.
– Уверяю вас, – неуверенно начал он, – мне бы очень хотелось заслужить ваше расположение и…
– Как его зовут?
– Мистер Фирмин.
– О! – воскликнул ван Тьювер и сделал скучное лицо.
– Вы знаете его?
– Поверхностно. У него злой язык!
– Но ведь вам такой и нужен, мистер ван Тьювер. Если у вас действительно есть мужество слушать правду о самом себе.
– Уверяю вас, – неуверенно начал он, – мне бы очень хотелось заслужить ваше расположение и…
– Прошу вас, не делайте ничего для того, чтобы заслужить мое расположение! – прервала она его. – Если сделаете что-нибудь хорошее, то для себя самого. Теперь вы, в сущности, воплощаете собою только ваши деньги, ваше положение, словом – ваше могущество. Но я очень мало верю в ваше могущество. Ваши дома, ваша многочисленная прислуга и ваши автомобили меня мало привлекают. По-моему, это даже нечестно, даже грех, потому что никто не имеет права тратить на себя так много денег, жить один в огромном доме!..
– Оставьте это! Я теперь квартиры уже менять не могу: до экзаменов осталось всего две недели.
– Тем большее впечатление это произвело бы, если бы вы теперь перебрались в студенческое общежитие. Теперь идут курсовые выборы, и вашему курсу грозит провал…
– Вы плохо представляете себе мое положение! – ответил он. – Кандидат в курсовые представители – Риджли Шеклфорд. Если я перейду теперь в демократическую корпорацию, мне станут говорить, что я изменник, трус, сумасшедший. От меня все отшатнутся.
– Неужели даже до этого может дойти?
– Несомненно! А когда об этом узнают в нашем обществе, мое положение будет невыносимо. Я вынужден буду покинуть клубы, в которых состою, я стану каким-то парией.
Сильвия ничего не ответила. Она думала о том, что он сказал ей. Вдруг она почувствовала на себе его горячий взгляд.
– Мисс Кассельмен, – начал он дрожащим голосом, – я больше всего в мире хочу вашей дружбы. Я на все готов, готов отказаться от всего в мире, чтобы добиться вашей дружбы. Я благоговею перед вами. Если бы я знал, что могу быть чем-нибудь для вас, я пошел бы на какие угодно крайности, я порвал бы со всем миром. Но если я порву со всеми и останусь один…
– Но ведь, если вы отойдете от круга, в котором теперь вращаетесь, вы приобретете новых друзей – истинных друзей!
– Я только вас хотел бы иметь моим другом!
– Если вы сделаете то, что подскажет вам совесть, и найдете в себе отвагу отстаивать свои убеждения, тогда… тогда само собой придет то, чего вы заслуживаете. И моей дружбы вам не придется добиваться.
– А если… если, – робко начал он, – если бы я захотел больше, чем дружбы…
Сильвия была подготовлена к такому вопросу. Она тотчас остановила его.
– Дружба прежде всего! – уклончиво ответила она.
– Да, но скажите мне… Мог бы я надеяться…
– Вы просили меня быть вашим другом и говорить вам правду. Речь шла ведь только об этом. Не будем смешивать разные понятия. Дружба прежде всего!
Сильвия изменила себе на этот раз. Она никогда не отказывала себе в удовольствии разжечь кого-нибудь, помучить и озадачить в конце концов. Она воздвигала барьер между собою и ван Тьювером. Но, чем больше она укрепляла его, тем упорней он его осаждал. Если она выкажет малейшую слабость, если барьер этот рухнет, он ведь не отступит назад, не прекратит натиск. Конечно, забавно было бы видеть его в борьбе, предвкушающим победу или оплакивающим свое поражение. При встрече с новым человеком, с новым почитателем Сильвия всегда испытывала это любопытство, эту жажду испробовать над ним свою власть.
Но как ни был велик соблазн, с ван Тьювером она этой игры затеять не могла. Это был слишком значительный, слишком сильный человек, чтобы можно было позволить себе над ним такую шутку.
С ван Тьювером надо было быть искренней и правдивой. Она чувствовала это. И раз сказав ему: «Дружба прежде всего», не делала уже никаких попыток дурачить его или флиртовать с ним.
Она рассчитывала пробыть в Бостоне еще дня два, но из дома пришло тревожное письмо. Майор был нездоров. Наводнение залило поля и принесло большие убытки. В такие минуты близкие Сильвии всегда слепо тянулись к ней. Какая бы беда ни стряслась, им казалось, что присутствие Сильвии поможет выйти из положения.
И потом, ее миссия в Гарварде была закончена. Ликующий вид Гарри красноречиво подтверждал это. Он прибежал к ней на другой день после ее прогулки с ван Тьювером в необычайно восторженном и возбужденном состоянии.
– Теперь все хорошо, теперь все хорошо! Можешь уезжать! Дело сделано. Ты прямо волшебница, Сильвия!
– Что случилось? – спросила она.
– Дуглас ван Тьювер был у меня с визитом!
– Не может быть?
– Да! Да! Ты внушила ему эту мысль?
– И не подумала внушить ему что-либо.
– Ну, как бы там ни было, он был ужасно мил. Расспрашивал о моих занятиях с таким интересом и участием и обещал ввести меня в свой клуб.
– Очень любезно с его стороны!
Гарри этого совершенно не ждал. Успех поднял его в собственных глазах и придал ему смелости.
– Но мне кажется, Сильвия, – начал он, – ты взяла неверный тон с ван Тьювером. Не надо так уже…
– Ладно, ладно, об этом не беспокойся! – оборвала она его. – Я приехала сюда затем, чтобы ввести тебя в общество. Дело сделано, а остальное тебя не касается.
– Ну, хорошо, хорошо! – ответил он и смущенно замолк.
Его радостное настроение вскоре разогнало набежавшую было тучку.
– Знаешь, Сильвия, что говорят в студенческой колонии? Говорят, что миссис Винтроп никогда не простит Бэтсу того, что он все время ставил тебя в одной паре с ван Тьювером.
– А эта история не поссорит тебя с Эдит Винтроп? – спросила Сильвия.
– Некоторое время я не буду показываться им на глаза, – ответил Гарри, смеясь. – А когда я завоюю себе здесь положение, они на меня сердиться не будут, не беспокойся. Кстати, знаешь, что Эдит сказала про тебя?
– Нет. А что она сказала?
– Что ты легкомысленная и что такими приемами каждая женщина может поймать мужчину в свои сети, но она слишком себя уважает, чтобы прибегать к таким приемам!
Сильвия рассмеялась.
– Неужели так ужасно? О каких приемах она говорила?
– Это дела женские. Мне их не понять.
– А что она еще сказала?
– Что мать ее разочаровалась в тебе. У тебя хорошее сердце, но тебя испортили лестью. И что тебе даже не понять такой сложной натуры, как ван Тьювер, и всей серьезности его общественного положения.
Сильвия ничего не ответила. Она долго думала о том, что узнала от Гарри. Она искренне изумлялась тому, что ее взгляды могли показаться опасными для любимца миссис Винтроп. Она, Сильвия Кассельмен, внучка леди Лайль, подрывает общественные устои!
Едва Гарри ушел, ее позвали к телефону. Это была «королева Изабелла»:
– Сильвия, приезжайте завтракать ко мне. Я отослала Эдит. Мы будем одни. Мне надо поговорить с вами.
Сильвия ответила, что приедет.
Она выбрала для этого визита самое скромное платье – из белого муслина в бледно-зеленых ветках, и очаровательную простенькую бледно-зеленую шляпу. Этот костюм нарисовал для нее один художник, сказав, что она никогда не должна носить его без молитвенника в руках. В этом костюме она сидела у миссис Винтроп в столовой с темной дубовой панелью вдоль стен, с которых смотрели на нее строгие, важные предки хозяйки дома. Слуги бесшумно двигались по устланному коврами полу, и Сильвия, глядя на миссис Винтроп своими ясными невинными глазами, слушала ее наставления, выраженные кротким тоном.
Миссис Винтроп оценила символизм костюма своей гостьи и воспользовалась им для осторожного подхода к намеченной теме беседы. Она сказала, что Сильвия щедро одарена от природы не только красотой, но и вкусом и умом. Кому много дано, с того много и спрашивается. Такие женщины, как Сильвия, даже должны чувствовать потребность отплатить чем-нибудь за дарованные ей преимущества. Но как она может это сделать? При складе ее ума очень легко увлечься крайними идеями, восстать против общественных устоев и принять сторону низших классов.
– Вы знаете, у нас в Бостоне немало людей, увлекающихся такими идеями. Но мне кажется, есть идеи более значительные и более глубокие, которые надо проводить и отстаивать в жизни. В жизни должна быть красота, должна быть поэзия и должны быть люди, воплощающие собою высшие идеалы, а не ратующие за одни только удобства и сытость. Наша миссия – сохранять красоту и поэзию от посягательств черни. Теперь так много говорят об этих несчастных работницах, о том, в каких ужасных условиях они будто бы работают. Господа, которые за них заступаются, доказывают женщинам нашего круга, что мы должны отказаться от наших привилегий и прийти на помощь этим девушкам. Для меня эти доводы нисколько не убедительны. Я знаю, что представляю для этих девушек что-то возвышающее, облагораживающее. Я для них – овеществленная мечта о красоте и поэзии. Если бы вы знали, сколько грубости в низших классах, как некрасиво проявляются там низменные инстинкты, – это ужас! Бежишь от этих людей в свой мир красоты и изящества, как в пристань спасения.