Потом, в начале мая, был Всесоюзный кинофестиваль, на который он достал Шуме и его подружке Оле пригласительные. Правда, смотреть на фестивале оказалось нечего: советское кино само уже зевало от затянувшегося военно-полевого романа и, казалось, было готово прокатывать его без свидетелей. Сотник повел жену и дочь только на грузинскую комедию, ему хвалили «Голубые горы» Шенгелая. Но фильм оказался безрадостным и заунывным, как «Сулико» на концерте в День милиции.
После показа они сели по-семейному в баре на втором этаже: Шума с Олей и Сотник с Леной и Иркой. Ирка ела мороженое и скучала, она не понимала, почему эту производственную труху называют комедией. Во всем фильме ей понравились только мотоциклисты. Скучала и Елена, но у нее было занятие: она разглядывала лица за соседними столиками и искала знакомых. Сотник что-то толковал тогда о смелости режиссера, о том, что на Украине такой фильм никогда бы не дали снять. Никогда, никому и ни за что. И на фестивале в Киеве картину показали только потому, что Шенгелая – большая шишка в грузинском кино. Но решительная Оля не соглашалась, сердилась и говорила, что фильм только кажется смелым, а на самом деле это обычная грузинская фига в кармане старых советских штанов. Смелость режиссера совсем не в том, чтобы так скучно рассказывать о том, что все и без него знают. Тут обрадовалась и захлопала в ладоши Ирка – она поняла, что фильм ей не понравился не потому, что она дура малолетняя и ничего не понимает, а потому, что он и в самом деле скучный. У Сотника еще тогда мелькнула мысль, что Оля, пожалуй, ближе к Ирке, чем к Елене. А Шума просто пил коньяк и не то слушал свою любовницу и молча соглашался с ней, не то вообще ни о чем не думал и просто пил коньяк.
– Слушай, киноман, – набрав номер Шумицкого, Сотник, конечно, вспомнил их посиделки на фестивале, но заговорил о другом, – на следующей неделе будет закрытый показ. «Город женщин» Феллини. Могу заказать для тебя два приглашения, если интересно, конечно. Фильм как раз для таких, как мы с тобой, героически перешагнувших кризис среднего возраста и даже не заметивших его.
– Отлично! – обрадовался Шума. – Бери! Твой Феллини, конечно, насквозь гнилой, но не тухлый.
– Сам придумал?
– Нет, это Оля мне недавно объяснила.
– Образно объяснила, – засмеялся Сотник. – Хорошо, значит, я заказываю для тебя два пригласительных. И еще вот что: сегодня у моей Ирины день рождения. Я вас с Олей приглашаю. Ты ведь свободен вечером?
– Вечером… Да, вечером свободен, спасибо. Где отмечать будете?
– У тебя в «Олимпиаде».
– Ага, отлично… И идти недалеко. Так тебе столик нужен? – догадался Шумицкий.
– Мне, Шума, нужен весь зал на весь вечер.
– Ну ты даешь! И ты говоришь мне об этом сегодня утром?
– Тебе, конечно! Кому мне еще об этом сказать?
– А если на сегодня уже приняты заказы? Я же так, навскидку, не помню.
– Один-два посторонних стола нам не помешают. Но остальные должны быть нашими.
– Ну хорошо, – согласился Шумицкий. – Я думаю, решим. Подходи в одиннадцать ко мне в «Олимпиаду», надо все посчитать, оформить заказ. И задаток приготовь, рублей двести.
– Шума, я в тебя верил! – голос Сотника был полон сахара, и меда, и благодарности, но в эту минуту он уже прикидывал, где к одиннадцати часам возьмет две сотни, а к вечеру еще тысячи полторы. – В одиннадцать буду в «Олимпиаде»!
Вот теперь отступать было некуда. Если бы Шума отказал, то Сотник, пожалуй, смирился бы, потому что его план, едва он начал выполняться, немедленно показался Сотнику авантюрой. Но раз первый шаг сделан, то нужно идти до конца.
Сейчас он ярко и смешно сыграет утро праздника для Ирки, потом он скромно, может быть, даже подчеркнуто сухо и деловито, так, чтобы ни в коем случае они не решили, будто что-то можно изменить, сыграет торжественную новость для жены и тещи, черт бы драл эту старую гадину. А потом его ждет тяжелый день, финал которого предсказать невозможно.
2
Федор Александрович родился в Киеве за три года до войны, но настоящим киевлянином себя не считал. Его отец, Александр Сотник, в тридцать седьмом стал секретарем одного из киевских райкомов партии, а в тридцать восьмом его арестовали и дали десять лет без права переписки. Едва это случилось, Роза Львовна, мать Федора Александровича, нашла место учительницы музыки в Чернигове, и семья тихо исчезла из города, а когда началась вой на – быстро уехала на Урал.
Вернулись они в Киев только в сорок шестом. Брата Розы Львовны, Семена Смелянского, в те годы знали многие, во время войны он командовал крупным партизанским отрядом, входившим в соединение Ковпака, и после победы помог сестре найти работу и жилье в разрушенном городе. В сорок восьмом, когда с момента ареста мужа прошло десять лет, Роза Львовна отправилась на Владимирскую, 33 узнавать о его судьбе. Ей быстро и без обычной волокиты выдали справку, что Александр Вацлавович Сотник был расстрелян в 1939 году по решению трибунала Львовского военного округа. Что значит «десять лет без права переписки», к тому времени все уже неплохо знали, и полученный ответ Розу Львовну врасплох не застал. Она не поняла только, при чем тут Львовский военный округ, если мужа арестовали в Киеве, удивилась и пошла за советом к брату. Смелянский удивился даже сильнее Розы Львовны, но не тому, что зятя расстреляли на Западной Украине – где захотели, там и расстреляли, какой с них спрос? – просто он точно знал, что в тридцать девятом году никакого Львовского военного округа не было, его создали только в сорок четвертом, да и то ненадолго. Однако выяснять, что значит эта странная ошибка, он сестре не советовал, может быть, со временем само разъяснится. Но со временем ничего не разъяснилось, а только еще сильнее запуталось.
В пятьдесят первом в Киев по приглашению Верховного Совета Украины приехала делегация из Кракова. Роза Львовна привычно развернула «Правду Украины» и на фотографии митинга в честь украинско-польской дружбы узнала своего мужа, расстрелянного двенадцать лет назад. Снимок был не очень четким, Роза Львовна могла ошибиться, но словно специально, чтобы она не сомневалась, под ним шла текстовка: «Выступает второй секретарь краковского городского комитета ПОРП Александр Сотник». Роза Львовна внимательно изучила текст и фото и грохнулась в обморок, а потом, едва придя в себя, долго молчала, удивленно разглядывала и не узнавала окружающих. Испуганный Смелянский записался на прием к Ковпаку, который в те годы был вторым человеком в Верховном Совете. Его бывший командир договорился с польскими товарищами – Сотник пообещал встретиться с Розой Львовной в гостинице «Украина».
Эта история могла стать мелодрамой, могла – драмой, но она закончилась фарсом.
В вестибюль гостиницы к Смелянскому и Розе Львовне медленно спустился удивительно худой, высокий и безгранично печальный человек.
– Здравствуйте, пани, – он поцеловал руку Розе Львов не. – Вы хотели меня видеть?
– Нет, – растерялась она, – не вас. Мне нужен Александр Сотник.
– Я – Александр Сотник, – меланхолично кивнул поляк.
– Нет! – это была грубая и очевидная ложь. Роза Львовна помнила Сотника невысоким, крепким, невероятно энергичным человеком. Конечно, он мог за эти годы похудеть, постареть и растерять энергию. Но он никак не мог вырасти на целую голову. – Вот Сотник, – она протянула газету с фотографией.
– Пани, – печально покачал головой поляк, внимательно рассмотрев фотографию. – Это ошибка. Журналисты часто ошибаются. В нашей делегации нет никого похожего. Наверное, это какой-то украинский товарищ. А Александр Сотник – это я. Мне очень жаль, пани. – Поляк поцеловал ей руку и ушел наверх.
Вечером Роза Львовна опять потеряла сознание, а после не узнавала уже никого. Сложив на коленях руки, она целыми днями сидела на краешке табурета посреди комнаты, возле круглого стола; она всегда держала спину прямой и смотрела в самый дальний, самый темный угол. Если ее пересаживали на другой стул или на диван, Роза Львовна не сопротивлялась, но со временем вновь оказывалась на старом деревянном табурете. Она молчала, не говорила, и хотя все слышала, но на просьбы и уговоры не отзывалась.
За тем же круглым столом Федор делал уроки. Однажды он заметил, что мать слушает, как он пытается учить стихи. Он сам не очень понял, как об этом догадался, – Роза Львовна не поворачивала голову, не смотрела на него и уж, конечно, не думала о нем. Как всегда, она смотрела в угол комнаты, но Федор был уверен, что она и слышит его, и слушает.
Тогда он стал читать ей школьную хрестоматию подряд, начиная со «Слова о полку Игореве», – других книг со стихами дома просто не было. Читая, Федор слушал себя так, как, казалось ему, слушает мать, он слушал ее слухом, и от этого сухие, царапающие и непонятные строки наполнялись силой и жизнью, а серые размытые картинки, которые прежде возникали перед его мысленным взглядом, становились яркими и объемными. Он все равно плохо улавливал суть того, что читал, слова переплетались в его воображении, прирастали странными невозможными смыслами, и уследить за мыслью автора не удавалось почти никогда. Редкие стихи были ему ясны и интересны, но и так, не понимая вполне, он чувствовал их плотными и динамичными и, декламируя, как мог усиливал ощущение упругости звучания, потому что важным ему казалось именно это. Читая «Слово», Федор вдруг расплакался, когда дошел до Плача Ярославны, и тут же увидел, как Роза Львовна уронила две тяжелые слезы.
– Пани, – печально покачал головой поляк, внимательно рассмотрев фотографию. – Это ошибка. Журналисты часто ошибаются. В нашей делегации нет никого похожего. Наверное, это какой-то украинский товарищ. А Александр Сотник – это я. Мне очень жаль, пани. – Поляк поцеловал ей руку и ушел наверх.
Вечером Роза Львовна опять потеряла сознание, а после не узнавала уже никого. Сложив на коленях руки, она целыми днями сидела на краешке табурета посреди комнаты, возле круглого стола; она всегда держала спину прямой и смотрела в самый дальний, самый темный угол. Если ее пересаживали на другой стул или на диван, Роза Львовна не сопротивлялась, но со временем вновь оказывалась на старом деревянном табурете. Она молчала, не говорила, и хотя все слышала, но на просьбы и уговоры не отзывалась.
За тем же круглым столом Федор делал уроки. Однажды он заметил, что мать слушает, как он пытается учить стихи. Он сам не очень понял, как об этом догадался, – Роза Львовна не поворачивала голову, не смотрела на него и уж, конечно, не думала о нем. Как всегда, она смотрела в угол комнаты, но Федор был уверен, что она и слышит его, и слушает.
Тогда он стал читать ей школьную хрестоматию подряд, начиная со «Слова о полку Игореве», – других книг со стихами дома просто не было. Читая, Федор слушал себя так, как, казалось ему, слушает мать, он слушал ее слухом, и от этого сухие, царапающие и непонятные строки наполнялись силой и жизнью, а серые размытые картинки, которые прежде возникали перед его мысленным взглядом, становились яркими и объемными. Он все равно плохо улавливал суть того, что читал, слова переплетались в его воображении, прирастали странными невозможными смыслами, и уследить за мыслью автора не удавалось почти никогда. Редкие стихи были ему ясны и интересны, но и так, не понимая вполне, он чувствовал их плотными и динамичными и, декламируя, как мог усиливал ощущение упругости звучания, потому что важным ему казалось именно это. Читая «Слово», Федор вдруг расплакался, когда дошел до Плача Ярославны, и тут же увидел, как Роза Львовна уронила две тяжелые слезы.
Она умерла через три года после встречи с фальшивым Сотником в гостинице «Украина», а Федор Александрович потом всю жизнь, декламируя монологи, играя в театре, выходя на съемочную площадку, видел себя, свою игру со стороны. Окончив театральный институт, он уехал из Киева, работал в провинциальных театрах, редко задерживаясь в каждом дольше, чем на один сезон, и вернулся в столицу только через пятнадцать лет.
За десятилетия, которые прошли после смерти матери, он перестал играть и читать для нее, но продолжал делать это для стороннего наблюдателя. Иногда таким наблюдателем был он сам, а чаще Сотник не мог сказать, для кого именно играет. Он не думал об этом, но всегда чувствовал, что его невидимый зритель где-то неподалеку.
* * *– Храня деньги в сберегательной кассе, вы помогаете обществу, но вредите своему здоровью! – Ровно в одиннадцать Сотник вошел в небольшой кабинет Шумицкого. Перед этим он провел полтора часа в липкой духоте сберкассы, дожидаясь, пока получит пенсии десяток стариков. Очередь едва ползла, пенсионеры не желали ничего понимать, писали не то, расписывались не там, кассир орала на них, они орали в ответ, потом глотали таблетки, кассир бегала за водой…
Сотнику нужно было снять две сотни, чтобы заплатить Шуме аванс. Но когда подошел его черед, двухсот рублей в кассе не оказалось – не хватало тридцатки, все унесли с собой пенсионеры – и если бы сразу за Сотником в очереди не стояли две мамаши с коммунальными платежами, то обещанных денег он бы просто не принес. А так, можно считать, повезло.
Шумицкому тяготы и невзгоды Сотника были неинтересны – если ты придумал себе праздник, то празднуй и не жалуйся.
– Давай займемся твоими делами, Федор, у меня времени мало, мне уезжать через полчаса.
– Да, давай, – обрадовался Сотник. – Что с предварительными заказами? Много у нас будет подселенцев?
– Никого, ты один. Пятнадцать столов тебе хватит? Пятнадцать столов по шесть человек. Девяносто гостей. Если не хватит, могу еще два добавить.
– Ого, – вдруг испугался Сотник. – Девяносто!
– Что, много? Но я не могу сократить, план есть план. Снизу меня держит план, а сверху – санитарные нормы, понимаешь? А я кручусь между ними.
– Ничего, пусть девяносто. Это даже хорошо.
– Значит, решили, девяносто. Теперь меню. Из водки – только «Русская»…
– Толик… – Сотник растерянно остановил Шумицкого.
– Что «Толик»? Только «Русская». Другой нет. И той остался один ящик.
– Но этого же мало. И водка плохая.
– Водка как водка, но одного ящика мало, согласен. Давай сейчас разберемся с едой, а потом поговорим о водке. Водка – решаемый вопрос.
Шумицкий работал по привычной, давно отработанной схеме: сперва он заставлял клиента торопиться, затем оглушал неприятной новостью, а потом уже спокойно диктовал свои условия. И тот соглашался. То, что сегодня клиентом был Сотник, ничего не меняло – Шумицкий должен зарабатывать ежедневно. Иначе чем он потом расплатится с ресторантрестом? Школьными воспоминаниями? Да, с ресторантрестом еще ладно, а с остальными?
Сотник послушно согласился на самые дорогие салаты и горячие блюда – тут не обошлось, конечно, без жульенов и котлет по-киевски. Девяносто котлет по-киевски с маргарином вместо сливочного масла, девяносто салатов «Оливье» с «Любительской» колбасой по два двадцать вместо телятины. И пять процентов сверху. Этот день Шумицкий прожил недаром.
– А что за девяносто рублей ты тут добавил? – все так же растерянно спросил Сотник, увидев пятипроцентную надбавку. Сумма в графе «Итого» совсем чуть-чуть не дотягивала до двух тысяч, но на нее он старался вообще не смотреть.
– Это, Федор, за срочность, – терпеливо объяснил Шумицкий. – Через восемь… уже через семь с половиной часов мне предстоит накормить девяносто человек. Три салата, три закуски, два горячих блюда, десерт – каждому. А кухня об этом еще ничего не знает. Вот ты принимал дома гостей? Человек десять хотя бы? Сколько дней твоя Лена для них готовила? Бегала по магазинам, покупала, чистила, нарезала, варила, жарила, торты пекла? Три дня? Пять? Неделю? А у меня на все семь часов. Пять процентов за срочность, Федор, – это норма, утвержденная прейскурантом. Можешь пойти в «Братиславу», тут недалеко. Можешь пойти, спросить их и сравнить. Только «Братислава» сегодня – на сегодня у тебя заказ не примет.
– Понятно, Шума. Да я же не спорю…
– Вот и отлично. – Шумицкий еще раз проверил расчеты. Эти пять процентов он брал себе, ни с кем никогда не делил и сегодня не собирался. Вечером, когда Сотник станет расплачиваться, он наверняка не обратит внимания, что в экземпляре счета, который останется ресторану и потом пойдет в бухгалтерию, нет надбавки за срочность, а сумма стоит другая. Но Сотник будет пьян, счет выпишут не очень разборчиво – главное, что он уже согласился расстаться с деньгами и внес задаток. Вечером он просто не успеет за всем проследить.
– Так как же мне быть с водкой?
– Водка! – Шумицкий достал записную книжку. – Сейчас будем решать. Ты не знаком с Алабамой? Нет? Вот, заодно и познакомишься. Алабаев Фридрих Атабаевич… Звонить?
– Звони. Он казах, что ли?
– Он только снаружи казах. Глаза узкие, скулы – монгольские, здоровый, гад, и сильный, как носорог. Азиатский косоглазый носорог. А по сути, он, конечно, немец. Все сечет, все помнит, копейки не прощает – настоящий бош. Но если Алабама пообещал, то сделает все, как договорились. Никого еще не подвел.
– Звони-звони…
– Алабама, это Шумицкий из «Олимпиады». Приветствую… Мой школьный товарищ сегодня хочет отметить день рождения дочери, а с алкоголем в «Олимпиаде» как всегда, сам знаешь… Да, отличный парень, мы с ним все уже решили, только с водкой нужно бы помочь… Он артист… Да, понятно, все мы понемногу, но он настоящий… Подойдет, конечно. Как скажешь, к трем, значит, к трем… Ты будешь в парке, как обычно? Договорились… Записку писать?.. Да, я тоже думаю, не ошибется. Скажет, что от меня… Да, обязательно…
– К трем? – переспросил Сотник, когда Шумицкий положил трубку.
– Да. В парке возле «Ровесника» есть кафе «Конвалия». Знаешь?
– Найду.
– Оно там одно, других нет. В три часа Алабама всегда обедает в «Конвалии». Он тебя ждет.
– Спасибо, Шума.
– Да не за что. С деньгами у тебя все нормально?
– Деньги есть, их только с книжки снять нужно.
– Что, копил на машину, а теперь пропиваешь? – подколол Шумицкий и почти угадал. Сотник снимал деньги со счета, о котором Елена ничего не знала. На книжке накопилось уже четыре тысячи, и он действительно думал о машине.
– Классический случай, – засмеялся Сотник. – Успеть бы их еще сегодня снять.
– И с этим я тебе помогу, – Шумицкий опять потянулся к телефону. – У меня хорошая знакомая – заведующая сберкассой на Алишера Навои. Выдаст сколько нужно. И обслужит без очереди. Звонить?