Глазки у него были заплывшие, рожа опухшая, форма мятая — всё как положено, ничего подозрительного. С точки зрения Конторы — идеальный агент, с точки зрения тех, с кем Контора враждует, наверное, тоже. Да, если это такие же Конторы: правильно организованные, хорошо налаженные, утяжелённые аналитиками, психологами, рисовальщиками схем, высчитывалыциками реакций. Но врагами Конторы могут быть не только конкуренты, но и настоящие враги: анархисты, нехристи, ревнители буквы «ё», адепты бумажной почты, активисты Движения за Большой и Малый Юсы, ненавистники мобильной связи, как моя жена, и пропагандисты герундия, как мой профессор. Те, кого не вычислишь, чью реакцию не предусмотришь, — потому что они не профессионалы. Они всегда сделают ошибку, которая приведёт противника к проигрышу, и глупость, которая спасёт им жизнь. Сочтут ли они идеальным агента, идеального на взгляд Контор, или их идеальный приходит в облаке огненном? Никаких среднестатистических, убедительных, полных жизненной правды ментов. Ничего обычного.
Мент ошивался поблизости и выглядел всё более зловещим. Его вид отравлял приветливое чистенькое пространство торгового центра, и я почти чувствовал, как мой взгляд становится больным и потерянным. Торговые центры, супермаркеты чем огромнее, тем лучше, всегда поднимали мне настроение: в них были и жизнь, и осмысленность, не только изобилие, но и порядок, хороший воздух, беззаботная музыка, спокойные лица. Но сейчас, в состоянии перенапряжения, я забыл, за чем пришёл, и слишком многочисленные витрины и вывески (слева — ножи, справа — духи) не могли помочь вспомнить. В специализированный магазин идёшь с определённой целью, за конкретной книгой, телефоном, галстуком или бутылкой вина конкретного производителя. Цель похода в Торговый Центр — поход в Торговый Центр. Купленные там книги, галстуки и вино будут куплены не в результате поиска, а просто потому, что попались на глаза. А кто сказал, что случайно на глаза не может попасться что-то действительно ценное?
Не зная, что делать — срочно уйти, остаться и понаблюдать, — я с надеждой смотрел на свой мобильник: вот он запоёт, и все мои беды разрешатся. Энергичный, волевой разговор — даже если позвонит жена или Анна Павловна — позволит сделать вид, что нечто произошло, и удалиться энергичным, волевым шагом. Может, вопреки инструкциям мне сообщат пароль, и мы с ментом разойдёмся, обменявшись заветным, наконец-то добравшимся до меня словом. (Но нет, пароль, если дело в нём, будет лежать в дупле через неделю, я сообщу, что пароль и курьер разминулись, и продолжу ломать голову, а по итогам года получу выговор.) Повторяю: таким вещам на лету не учатся. Им учатся в разведшколе или ещё где-то, переходят с курса на курс, получают оценки и зачёты. Телефон в моей руке так и не зазвонил. Мент пропал из виду, но я ощущал его присутствие.
Приехав в школу, я водрузил на свой стол купленный в ТЦ глобус и сел писать отчёт для Конторы, гадая, упоминать в нём происшествия последних дней или нет. У происшествий было три объяснения, это:
1. Акции, направленные на Контору в моём лице.
2. Акции, направленные лично против меня.
3. Никакие не акции, а предвестники паранойи.
Пункт 3 для отчёта в любом случае не годился.
При желании читающий отчёт инспектор выведет его самостоятельно из пункта 2 — информировать Контору о каковом не следует тем более. Контора не прощает сотрудникам даже тех проблем, которые возникают по вине Конторы, что уж говорить о личных. Только заикнись — и будешь писать объяснительные до самой пенсии, а может, и пенсии никакой не будет.
Факты: какие-то тени постоянно льнули к моей машине; оборванец спросил дорогу; мент спросил, не нужна ли мне помощь. С отвращением я взглянул на зеркало рядом с дверью — огромное в огромной раме. Как оно сюда проникло? Я его не вешал, зеркалу не место в кабинете. Его угрюмое свечение возвращало мне мой собственный взгляд таким искажённым, словно меня насильно раздвоили и поставили приглядывать за самим собой. Шпионить, одёргивать, вкрадчиво и недобро напоминать. Быть Конторой в моей голове, если уж не в сердце.
Когда-нибудь разобью. Наберусь сил и разобью. Вот именно. Программа-минимум: погубить Россию. Программа-максимум: битьё зеркал.
В дверь деликатно стучат; дверь открывается.
— Анна Павловна, — спрашиваю я, — вы не знаете происхождение слова «волына»? Это пистолет.
— Я знаю, что такое волына. — Анна Павловна проходит к окну, пристраивает свои бумаги на подоконнике, оборачивается. — Во времена моего детства это слово было очень популярно.
— Но вряд ли в вашем кругу?
— Мы жили в коммунальной квартире. Семь комнат, семь семей. Представители всех социальных слоев — кроме самой верхушки, разумеется. Вряд ли вы осознаёте, Константин Константинович, на что это походило. Не зоопарк, нет. Или зоопарк, вокруг которого высокая решётка, но сами клетки не заперты. Мелким зверькам не спастись от хищных. Но и хищным нет пути на волю. — Она задумывается, поправляет ладонью причёску. — Ещё в большом ходу было слово «шпалер». Однако, если не путаю, шпалер — это не любой пистолет, а наган. Ну а слово «волына» возникло на юге, по той же аналогии, что и «волынка» — я подразумеваю музыкальный инструмент. Полая трубка легко ассоциируется со стволом пистолета.
— Но в волынке их несколько. Трубок.
— Ну и что?
— А шпалер?
— Не знаю. В литературном языке «шпалера» — это ряд деревьев по сторонам дороги или шеренга войск по сторонам пути следования кого-либо. Вы просмотрели планы на будущий триместр?
— А почему у нас, кстати, триместр, а не четверть?
Анна Павловна улыбается сочувственно, мудро, неторопливо — в общем, с полным впечатлением, что она не улыбнулась, а подавила вздох. Разумеется, тяжкий.
— Вы же настаивали, Константин Константинович, не помните? Сказали, что родители испытывают понятное недоверие ко всему, что напоминает им об их собственном советском школьном опыте. Что слово «триместр», напротив, вызывает надежду и доверие. Ассоциируясь с принятым в системе высшего образования семестром и опытом цивилизованных стран.
Кошусь в зеркало. «Образумьтесь, К. Р.», — отвечает оно.
— Верно. Зато теперь недоверие испытывает роно. В этих планах, которые я должен был просмотреть… есть что-то необычное?
— Почему вы так подумали?
— Потому что вы уже в третий раз о них напоминаете.
«Всё нужно делать вовремя, — говорит терпеливая улыбка Анны Павловны, — тогда и досаждать никто не будет». Сама завуч успокаивающе поводит плечом. Шансов попасть в наши планы у чего-либо необычного нет.
— Хорошо, сегодня просмотрю. О-бе-ща-ю, — говорю я с нажимом и (он-то как сюда затесался?) с вызовом. — Что-нибудь ещё? Как там Шаховская?
— Шаховская вторую неделю болеет. Звонила её мать: грипп.
— Ну и слава богу.
Происходит Разговор Взглядов. «Простите, вырвалось, — говорит мой. — Хотел подумать, а сказал вслух». — «Думать нужно над своими словами, Константин Константинович, — говорит взгляд завуча. — А ещё лучше, думать над тем, что вы думаете». — «Ладно, я извинюсь». — «Слушаю вас». — «Что, вслух извиняться?» — «А вы как хотели?» — «Я уже очень давно не хочу никак». — «Константин Константинович!» — «Ладно, ладно».
— Ладно, ладно. Поручите кому-нибудь её подтянуть, когда пойдёт на поправку.
— Я попрошу Елену Юрьевну. Против неё девочка не настроена.
Мы одновременно смотрим друг на друга Проницательно — и я, как всегда, не выдерживаю первый. Святая, святая! С полпинка заставит человека чувствовать себя кругом виноватым, и он действительно будет виноват, как виноват крепыш рядом с чахоточным или педераст на фоне многодетной матери.
— Знаете, Анна Павловна, что странно? Как быстро устаревает сленг. Помните, лет семь назад подростки говорили: «с полпинка»? Но вот я попривык, даже пользуюсь… а слово куда-то делось. Вы не слышали от девочек?
— При мне так никто не говорил.
— Это значит «без проволочек».
— Вот как? Полагаю, нужно придерживаться жаргона собственной юности, раз уж вообще тянет на подобные вещи. Тогда выглядишь старомодным, но не смешным.
— Да, винтаж сейчас в моде.
«В дураке и Бог не волен», — говорит её взгляд. «Вверх не плюй: себя побереги», — отвечает мой. «Школа отлажена, как японский завод», — встревает зеркало. Зеркалу радостно вторит интерьер кабинета: всё это неброское, самоуверенное, симфония труда и капитала. В зеркале видно, как за моей спиной луч солнца почтительно ощупывает какие-то папочки. Отражение врёт. С чего бы это солнцу приседать перед баблом, Конторой или мною лично? «Почтительно», как же.
Сам разберусь, неожиданно принимаю я решение. Не обязательно информировать Контору о каждом своём чихе. (Хотя именно это обязательно и предписано инструкцией.) Я оборачиваюсь и вижу, что солнце роется на моем столе так, как я и предполагал: весело, небрежно, бездумно.
1. НЕ ПРИНИМАТЬ РЕШЕНИЙ ПОД ВОЗДЕЙСТВИЕМ СТАКАНА ВОДКИ.
2. ПРИНИМАТЬ РЕШЕНИЯ ТОЛЬКО ПОД ВОЗДЕЙСТВИЕМ СТАКАНА ВОДКИ.
3. ВЫБРАТЬ ИЗ ДВУХ ВАРИАНТОВ ОДИН И ВСЕГДА ЕГО ПРИДЕРЖИВАТЬСЯ.
ШизофреникКто-то, чья жизнь проходит по рельсам расписанного на год ежедневника, между будильником и таблеткой снотворного на ночь, верит в судьбу и предопределение, но кто-то другой, возможно буквально опутанный непредсказуемыми совпадениями, опасными или нагоняющими страх, продолжает думать, что совпадения случайны и бессмысленны, что небольшие осечки никак не сказываются на работе большого механизма, что передовую статью связывает с гороскопом на последней странице только одинаковый шрифт, да и то не всегда.
Не факты воздвигают мир веры, ответил бы на это писатель, и не им дано его разрушить. Но люди верят по-разному. Одни тупо, неколебимо убеждены, что совпадения всегда сыграют в их пользу и совпадут, только если им надлежит совпасть, учитывая чаяния заинтересованного лица; другие же изводятся от беспокойства, подозревая, что усилия судьбы направлены против них, и ещё подозревая, что они так и не узнают наверное, что считать «за», и что — «против».
Думая об этом, я сам на миг воплотился в судьбу, в одно из её послушных орудий (послушных либо строптивых, ибо орудия судьбы — о, они бывают настолько своевольными и одержимыми жаждой воли, что норовят и порою, как знать, исхитряются укусить держащую их руку, если предположить, что судьба наделена руками, — а как же не предположить, об этом ясно говорит сама идиома; я, конечно, был послушным орудием, то есть таким, которое обходится без «зачем», «за что» и «почему я», потому что раз у судьбы есть руки, руки эти наверняка длинные), да, простите, воплотился в судьбу, налетев на какого-то неведомого господина. Не успел от парадной отойти — и вот незадача.
Крепкий, приземистый, дорого одетый — он был безусловный господин, его крепость и приземистость не казались вульгарными, они указывали на основательность, силу, порядок, торжество законов физики и законов вообще, на таблицу умножения, в которой безусловность умножается на незыблемость; уж таблица-то умножения вульгарной никому не покажется. Но взгляд был ужасно насторожённый, затравленный взгляд. Я вымолил прощение, и мы мирно разошлись, я пошёл дальше, а он — к своей машине — чёрной, сияющей, это удивительно, как сияют такие чёрные машины, — но когда я, отойдя, обернулся, то увидел, что он стоит рядом с машиной и смотрит мне вслед, и хотя с такого расстояния уже было не разглядеть, прибавилось насторожённости в его взгляде или убавилось, это заставило меня съёжиться.
Я доплёлся до кустов и притормозил. Мне необходимо было обернуться, но так, чтобы это не выглядело вызывающе, а ещё лучше — не выглядело никак, то есть обернуться незаметно. Для начала я зашёл за кусты… и именно этого делать не следовало, ведь когда начинаешь прятаться и высовываться из кустов, выглядеть незаметно или, по крайней мере, не выглядеть вызывающе сможет разве что специально обученный и натренированный человек. Тогда, с видом человека, который не нашёл за кустами ничего интересного — и нельзя сказать, что сильно разочарован, потому как, что же интересного найдёт (необученный пусть, нетренированный, но) взрослый человек в кустах дворовой сирени, — но все-таки отчасти разочарован, ведь что-то он искал, ведь зная, что в кустах или за кустами для него нет ничего интересного, взрослый человек не станет туда соваться, — я вышел на открытое место. И спокойно встал, уже не спиною. И посмотрел на господина, всем сердцем надеясь, что к этому моменту господин давно уехал на своём сверкающем чёрном.
Он стоял как вкопанный и смотрел прямо на меня. Не просто перед собой, но именно на меня.
Это ничего, сказал я сам себе с надеждой, которая меня самого не обманула, он мог задуматься, вспомнить, что чего-то не взял, мог прикидывать, возвращаться за забытым домой или обойтись, а если он живёт где-то в другом месте, приезжал не к себе домой, а в гости, и ничего в гостях не забывал, — что ж, он мог просто стоять и любоваться освещением и прекрасной архитектурой.
Всё это он мог, но только ничего из этого не делал. Смотрел не в пространство и думал не о пустяках. Глаза его не отрывались от моей нелепой фигуры.
Я попытался вспомнить, какие у него глаза. Вот странно: их выражение запало мне в душу, но цвет, какого они цвета? Правда, я был и есть в тёмных очках, сквозь которые цвет глаз незнакомца можно определить только приблизительно, «скорее тёмные» или «скорее светлые», но мне не удалось и это. Мысленно я вызывал разные оттенки карего и разные оттенки серого, включая распространённый серо-зеленый, — и ни один не отозвался искоркой узнавания; а обращаться к цветам необычным, редким — ярко-голубой, ярко-зелёный — не было смысла: у господина не могло быть ярко-голубых глаз, потому что ярко-голубые я бы разглядел и запомнил, так говорит логика.
У меня не было и пригодных к случаю сравнений, «волчьи глаза», например. Какие у волков глаза — серые, как они сами (волки не всегда серые, причём не только степные и полярные, но и те, которым полагается быть серыми, обычные волки средней полосы); жёлтые (писатели часто сообщают о «жёлтых, как у волка» глазах своих персонажей) или пёстрые, как пчёлы. Глаза, цвета которых я не знал, были (вот что заставило меня думать о волках) напряжённые, ждущие, но спокойные, точнее, в них было угрюмое приятие (не путать приятие с покорностью, ведь приятие означает простое признание факта, вовсе не смирение перед ним), да, простите, угрюмое приятие судьбы. Поэтому он показывал свои глаза столь откровенно, — поэтому мог стоять и смотреть на меня — и даже если на моём месте оказался бы кто-то решительный и смелый, этой смелости всё равно бы не хватило подойти и спросить: «чего уставился». Даже судьба, на которую, в сущности, он и смотрел, не могла не признать его силы. Уступить она, конечно, не уступит — где это видано, чтобы судьба уступала, особенно в такой игре в гляделки, но всё же, всё же… хоть что-то… И тогда я быстро отвернулся, рукою прикрывая, поверх очков, собственные глаза. Собственных глаз — несчастных, неисцелимых — я стесняюсь и постоянно ношу тёмные очки.
И ГриегаМежду стендом с памперсами и стойкой с костылями стоит манекен. Вид которого одновременно пугает обилием травм и взбадривает. (Всё лечится; все лекарства есть здесь, под рукой, в нашей аптеке.) Череп его покрывает ловко скрученная из бинта шапочка. Щека заклеена пластырем. На носу сидят солнцезащитные очки — но понятно, что не в качестве солнцезащитных. А чтобы скрыть какое-то жуткое повреждение глаза. Шея — в жёстком воротнике-корсете. Одна рука в гипсе, другая опирается на палку, оба колена замотаны эластичным бинтом, на левом поверх бинта ещё сеточка. Даже футболка на нём какая-то сиротская, пострадавшая от капель йода.
Манекену б, бедняге, где-нибудь присесть, а ещё лучше — прилечь. Может, даже на больничную койку. Он стоит, терпит. Интересно, работники аптеки как-нибудь его называют: Ваня, там, Петя. Лично я дал парню имя Земеля. Оно как-то сродни всем этим бинтам. И повязкам.
Я часто ходил в эту большую круглосуточную аптеку, особенно по ночам. Выписывал круги по залу, постоянно — словно что-то тянуло — оказываясь перед Земелей. В этом заведении он начинал казаться единственным живым и страдающим существом: работники были ограждены от сторонней жалости своими белыми халатами, а покупатели… Ну, человек в функции покупателя. Жалости не вызывает никогда.
Земеля, Земеля, кто ж тебя так? (Глупый вопрос. Кто угодно. «В ножки кланяюсь всем, кто не собирается немедленно меня зарезать», — говорил один мой знакомый до того, как подох, получив в башку кастетом.) Стенд с памперсами перетекал в полки с детским питанием. А за ними начинались безбрежные шампуни и всякое такое, чтобы не выглядеть засранцем. А ведь ты им всё равно выглядишь, на этом, гм, фоне.
Тут я увидел. Как в моём направлении топает охранник. И понял, что сейчас. Мне в ультимативной форме предложат убираться прочь. Стало обидно. В этой аптеке я пока что ничего не скрысил, а в отчётный момент даже и не примерялся. Может, и вовсе не примерюсь. Приятно иметь под боком хорошую незапалённую аптеку.
— Вам помочь?
— Помочь сделать что? — уточнил я.
Был бессмертный стремящийся к нулю шанс. Что охранник окажется чем-то большим, чем простой алгоритм в униформе. (Сложный алгоритм, ха.) Хотя бы пошутит. Его тусклая рожа и отсутствующие глаза уже предоставляли полную информацию, но я ждал чуда. Потому что должно быть так, чтобы раз. На миллион. Охранник, снаружи неотличимый от других охранников, внутри был устроен как-то иначе.
— Давай, парень. Либо ты покупаешь и уходишь, либо ты уходишь просто так. Ключевое слово — «уходи», ясно?
— Спасибо, что не «убирайся».