— Давай, парень. Либо ты покупаешь и уходишь, либо ты уходишь просто так. Ключевое слово — «уходи», ясно?
— Спасибо, что не «убирайся».
— Шевелись.
Шанс стремился к нулю так усердно, что достиг его. Вопреки математике. В которой стремящееся к нулю стремится всегда. Хотя, кажется, я перепутал ноль с бесконечностью.
— Зря вы так, дядя. — Он был мой ровесник, но действительно натуральный дядя и член общества. Успевший даже выполнить демографический долг — вон кольцо на пальце. У таких жёны и дети заводятся синхронно.
— ШЕВЕЛИСЬ.
— Да шевелюсь, шевелюсь. — Меня так и подмывало спросить. К нулю он стремится или к бесконечности. Но про алгоритмы я хорошо помнил. Что процесс применения правил к исходным данным у них вполне однозначен. Как и сами правила.
Я вышел на улицу, надел очки, посмотрел на небо, снял очки. Старине Земеле не приходится выкручиваться: пасмурная погода, вечер, ночь — он стоит в своём уголку, и никто не вяжется к чёрным стекляшкам. А на мне они, как клеймо Каина. Благодаря поганым книжонкам и журнальчикам теперь все знают, что. В отсутствие солнца тёмные очки носят Не Просто Так. Вечером в очках идёшь до первого голодного мента. Но без очков чувствуешь себя голым.
Вот, кстати, разница между пьяным и вмазанным: пьяный думает, что никто не видит, что он пьяный, — тогда как все это прекрасно видят; а торчок думает, что все видят, что он вмазался, — хотя этого не видит никто.
Размышляя, я пошагал себе. Навстречу шла компания семинаристов. Ну, наверное, это были семинаристы, молодые и в чёрных таких щегольских рясах. Или как назвать. (Я знаю слово «епитрахиль», но вряд ли оно сюда катит.) Они улыбались и переговаривались, семинарский шик во всей красе: пушистые волосы, золотые перстни, недешёвый запах туалетной воды. Семинаристы всегда сильно душатся. Возможно, мне попадаются одни и те же, но я. Привык думать «семинарский шик» обо всех скопом. Как, например, думают и говорят «университетский снобизм». Думать посредством клише по-настоящему удобно. Быстро, логично, общеприемлемо. И нельзя сказать, что велик риск промахнуться.
Зачем-то разворачиваюсь и иду следом. Меня обуревает жажда деятельности. Находись я сейчас дома, кинулся бы делать ремонт и через двое суток закончил. Окажись под рукой митинг — принял бы посильное участие в мордобое. Горы готов свернуть. И шею тоже. Чья это одухотворённая морда в мимолетящей витрине? Чьи это козырные ботинищи? Я внимательно посмотрел. Сперва на отражение ботинок, потом — собственно на ботинки. Один мой знакомый (надо узнать, не подох ли) верил в то, что отражение, в отличие от объекта, не перестаёт существовать. Человека, вкупе с его обувью, давно нет на свете, а оно блуждает. В глубине всех зеркал, мимо которых тот когда-либо проходил. Парня не оторвать было. Так он прилипал ко всякому древнему зеркалу — может, прадедушку своего искал, или Пушкина. Там же до дури этих отражений, если он прав, и не каждое выманишь. На дудочку, свист или волшебное слово.
И семинаристы куда-то делись.
КорнейКакой-то молодой глупый пудель, привязанный у булочной, плакал и кричал: «На помощь!» Я хотел подойти и объяснить, что хозяева как вошли в лабаз, так и выйдут, а питающихся пуделями бомжей Боженька сегодня пронесёт мимо — да и не жрут они таких мелких, а если всё же жрут, то не средь бела дня. Но Принцесса потащила меня прочь. Не дёргай ты поводок, дура! Куда опаздываешь? Прямо, всё прямо, как вороны летают… Брррр. Путь Дао — это путь кругами и зигзагами: туда отбежал, здесь понюхал; идёшь, куда случай повёл, а вечером всё равно обнаруживаешь себя на родном диване, но умудрённого, и в сон клонит. Не понимаю, что значит «опоздать» и возможно ли такое вообще. Можно прийти куда-то не туда, но если уж пришёл куда собирался, то ведь пришёл? Находишься в том самом месте, которое значилось в твоём плане. Оно не изменилось. Как бы оно могло измениться, сгореть разве? Ну и зачем в пожар лезть?
После злополучной поездки на дачу Принцесса день ходила злая, а на второй позвонила по телефону, который дал ей Антон, — и хотя разговаривала самым ледяным университетским тоном, о чём-то договорилась. И вот, теперь несёмся. По улице — неслись, через парк — неслись, в развозку — влетели. Не успел моргнуть — стоим на лестнице. Лестниц таких я ещё не видел, разве что в Институте культуры. У нас подъезд приличный, у нашей мамы — очень приличный, но здесь я начал постигать, что такое «парадная». Всё мраморно! Блещет! Широко так, что перил не видать! Мы с Принцессой глянули друг на друга, и я сделал хвостом «гм». Принцесса только нос повыше задрала.
Дверь открыл высокий мужик в чёрном. Глаза у него были широко поставленные и откровенно жёлтые. Подбородок тяжёлый. На подбородке шрам. Тать не тать, да на ту же стать.
«На черта ему библиотека», — подумали мы.
— Прошу.
В этих хоромах можно было потеряться. Не заплутать или заблудиться — чего уж, места и воздуха много, мебели мало, — а почувствовать себя Потерянным. Вот в лесу, например, в лесу столько всех и всего, что и заблудившись, не почувствуешь себя одиноким. А здесь даже не знаю, как: будто в нехолодном снегу. И лежит этот снег во все стороны, без следов и движения, и все запахи умерли, кроме хозяйского одеколона.
И вот, дошли наконец куда-то, разместились. Принцесса подумала и устроила меня рядом с собой. Я сидел смирненько. Поцарапаешь такому кожаный диван — так и самого на новую обивку употребят.
— Вероятно, имеет смысл внести уточнения, — говорит Принцесса. — Вам нужен просто первый ряд всемирной литературы, или полная библиотека по какому-то периоду, или что-то узкоспециальное?
Тать сидит напротив нас, тоже на кожаном диване, но так далеко, что чую я его лучше, чем вижу. Вроде как разглядывает нас и ухмыляется. Ноги вытянул, ботинки сияют. Как это он по собственной квартире в ботинках ходит?
— Алексей Степанович?
— Называй меня Лёха.
— Не тычьте мне, пэтэушник!
Ой, подумал я. Ой. Ой.
— Откуда я узнаю, что мне нужно, пока этого не увижу? Собирай с нуля, как для себя. По ходу разберёмся.
Принцесса делает глубокий вдох. (Мама всегда учила нас делать Глубокий Вдох, если что не так. Правда, ещё она учила считать после Вдоха до десяти и всё это время улыбаться. Но это несущественные детали.)
— Ювелирка — дело трудоёмкое. Шлифуют те камни, в ценности которых уверены, понимаете?
— Понимаю. Ты ещё не решила, алмаз я или булыжник.
— Не тычьте мне!
— Это проще, чем ты думаешь.
Удивительно мягкий у татя голос: неторопливый, ленивый. Ненаигранно спокойный. Не такой, как бывает у Принцессы, когда та силится самоё себя утихомирить.
— Хорошо, зайдём по-другому, — говорит Принцесса сквозь зубы. — Сколько места вы отвели под книги?
— Сейчас покажу.
Мы идём вдаль, чтобы наконец оказаться в пустом, если не считать пустых книжных полок, зале. Наособицу стоял старинный книжный шкаф, а в шкафу — эти переплётики я узнал, получил однажды таким по заднице. Брокгауз это был, вот кто.
— А-га, — говорит Принцесса. — Прекрасно, начнём со словарей. Даль, Фасмер, Срезневский, РБС… Фразеологический… Орфоэпический… Иностранных слов… — Её глаза разгораются. — А словарь братьев Гримм не хотите? — Она благоразумно умалчивает, что в словаре братьев Гримм тридцать два тома и триста пятьдесят тысяч слов, и то издание, которым пользуется, всё проклиная, она сама, набрано готическим шрифтом. — Потом античка… Ну здесь немного, полок двадцать, если с позднейшими историками… — Принцесса (ей уже жарко от радости) снимает свитер. — Без позднейших историков никак нельзя, — добавляет она. — Хотя бы Гиббон, Моммзен, — она осекается, что-то вспомнив. — А какая у нас смета?
— Смета не ограничена. Ну-ка, покажи наколку.
На предплечье Принцессы вытутаирована надпись NOT FOR SALE. Когда наш супруг её увидел, то просто взбесился. Мама тоже взбесилась, но по-другому, из-за татуировки в принципе. Супруг, тот вник в суть и отчего-то почувствовал себя оскорблённым. Объяснять, правда, ничего не стал, но уж так смотрел… Ядовито. И с обидой.
— Нравится? — спрашивает Принцесса, подтягивая рукав.
— Ничего. А это правда?
— Я никогда не лгу.
Тать ухмыльнулся и промолчал. Когда мы, уходя, уже спускались по лестнице, он окликнул с площадки:
— Эй, Принцесса!
— Либо «эй», либо «принцесса», — говорит Принцесса не оборачиваясь. — Что-то одно.
— Начинаем послезавтра. В пятницу, тринадцатого.
Она всё-таки обернулась.
— Пятница, тринадцатое?
— Люблю этот день. Он приносит удачу.
— Что ж, — говорит Принцесса медленно, — вам понадобится.
Принцесса ещё долго кипела. «Корень, а ты заметил, как пэтэушник подстрижен? А рубашечка?»
«Чего, — подумал я, — Армани?»
Принцесса ещё долго кипела. «Корень, а ты заметил, как пэтэушник подстрижен? А рубашечка?»
«Чего, — подумал я, — Армани?»
— Армани не Армани, а только кто сейчас наденет шёлковую приталенную рубашку? Лёха он, видите ли! Да у тебя и на лбу написано, что ты Лёха, а не Дэвид Боуи! Скажи, Корень, он ведь подстрижен, в точности как Боуи на той обложке семьдесят шестого года, правда?
«А что, — думаю я, — это плохо?»
— Если сам Боуи — не плохо. А если, «как Боуи», и при этом Лёха, — ну?
«Чего "ну"? Ой, гляди, палочка!»
— Куда?! Корней, не смей в лужу! Не трогай, она грязная! Не лезь, дурак, глисты будут!
«Сама дура!»
— Ты меня будешь когда-нибудь слушать? Я с кем вообще разговариваю? Я вот думаю, были же примеры в истории, может, он действительно облагородится?
«Ага. Но зачем ему братья Гримм?»
— Правильно, сейчас он разбогател, а в следующем поколении просветится, а ещё в следующем — научится извлекать из просвещения радость. Следующее после следующего — это внуки, так? И у меня дед почти в лаптях ходил…
«Братья Гримм-то зачем?»
— Съездим в Крупу, с жучилами поговорим… Да не прямо же сейчас, тупица! Куда ты тянешь?
И вот, приходим домой, там Гарик. Смотрю: опухший какой-то, синячищи — били его, что ли? Супруг наш тучей принахмурился, а Гарик, когда брат мрачный, всегда начинает кривляться. В обычный день один неохотно спрашивает, другой ещё неохотнее отвечает, и оба горят надеждой поскорее разбежаться. А в неудачный словно радуются, что друг друга изводят. «Если бы я не обещал матери за тобой приглядывать…» — начинает старший. «То давно сдал бы во вторсырье», — отзывается молодой. «Теоретически у меня мог быть сын твоего возраста…» — «Повезло же кому-то не родиться».
И вот, беседуют они таким манером, тут мы. В кои-то веки нам обрадовались. Но ненадолго.
Слово за слово, и наш супруг фырчит уже на два фронта.
— Гарик, ты как? — спрашивает Принцесса.
— У него всегда всё в порядке, — вмешивается супруг. — Чёрт его не возьмёт, а Богу не надо.
— Ага, — куражится Гарик. — Я — лицо, которое не успело принять участия в преступлении по независящим от него причинам.
— В каком преступлении?
Гарик делает широкий жест.
— В жизни. В Покупании, Пожирании и попутном Истреблении. В том, что твой муженёк считает долгом перед Цивилизацией.
— Всё идёт к тому, что мой долг перед цивилизацией — поскорее купить шпалер.
Принцесса поднимает брови, Гарик фыркает.
— Шпалер? Кто так сейчас говорит?
— Нет, пусть, — заступается Принцесса за родную речь. — Это хорошо, когда много синонимов. В английском сленге и того нет, всё gun да gun.
— Очень даже есть, — говорит Гарик. — Gun — вообще не сленг. В сленге говорят steel и heater. Это как раз будет «ствол» и «шпалер».
— А «волына» как будет?
— «Волына» будет piece. А ещё есть gat для револьвера и bitch для крупнокалиберного обреза. В общем, у них больше.
— Piece в смысле «кусок»? — интересуется Принцесса.
— Ну да. Heater- «поддаватель жару», steel — понятно. A y нас «железо» — это механизмы всякие: машины, там, компьютеры. Чудно?
— Ну и зачем тебе, Костя, heater?
— Пригодится, — отвечает наш супруг холодно. Лингвистические пояснения он слушал внимательно, а теперь делает скучные глаза и играет часами. Есть у него такая привычка: он даже ремешок не плотно затягивает, чтобы часы свободно ездили по руке над кистью.
— Скучаешь по опасности?
— Нет. Но ясности не хватает.
— Никогда бы не подумала, что ты смотрел этот фильм. А про уровень ущерба помнишь?
Наш супруг кивает.
— Уровень ущерба? — спрашивает Принцесса официальным важным голосом.
— Все убиты, — отвечает он.
— Это Бонд, что ли? — спрашивает Гарик. От него отмахиваются.
— А какой там Макс фон Зюдов! — восклицает Принцесса.
— Да. «Кондора я прошляпил, значит, Вике бесплатно».
— Только жаль, что так смешно заканчивается, — говорит Принцесса с грустью. — Пойти за справедливостью в газету — это финал для чёрной комедии, или какая-то уж абсолютная драма.
— А куда ему было идти?
— Фон Зюдов ведь сказал, куда.
— Ты не понимаешь, милая. Этот человек не был убийцей, его и не растили в убийцы. Он сидел и анализировал книжки.
— Но ведь у него получилось?
— Один раз, милая, один раз.
— Там таких разов за три дня -
— Я это и имел в виду. Даже самые насыщенные и удачные три дня — далеко не вся жизнь.
Гарик обмякает на диване и начинает похрапывать. Лицо становится потерянным, как у избитого ребёнка. Я пристраиваюсь поближе, слушаю, как стукает Гариково сердце.
— Скотина, — говорит наш супруг без выражения. — Придётся везти.
— Не о везении речь. Я о Кондоре. Это вопрос призвания. Сидел, анализировал книжки — а потом события показали, кто он такой на самом деле. Оставь, пусть спит.
— Незачем его приваживать. Эта публика так и норовит подохнуть на чужой жилплощади.
— Костя, — говорит Принцесса сухо, — он же твой брат.
— О своих сёстрах вспомнить не хочешь?
— Они всего лишь единокровные. А потом, ты сравнил брата с сестрою.
Они без радости смотрят друг на друга, и Принцесса сквозь зубы замечает: «В конце концов, это не моё дело», а супруг сквозь зубы ответствует: «Совершенно верно».
Не дожидаясь продолжения, я скоренько убрался прочь. Пошёл в кабинет, и уже на том диване, завернувшись в плед, сделал попытку. Проанализировать. Платок, Лёху, мотивы молодого маминого гада. Анализировал-анализировал, да и забылся в объятьях Морфея. Как-то это сопряжено.
К. Р.Мерзкий человечек. В тёмных очках.
Да, признаю, что проклятые очки лишили меня всякого равновесия. Даже при ослепительном, всё оправдывающем солнце — на белых пляжах, в белых горах — я кошусь на них с подозрением и опаской; этот же шут гороховый стоял посреди серенького, больного близким дождём дня. Север, осень, деклассированная молодёжь — и он.
О, конечно, если смотреть вскользь, бездумно, самый обыкновенный. Средних лет, средней комплекции, среднего всего. Лицо кому-нибудь (вскользь, бездумно) показалось бы даже приятным. Высокий лоб, ровный нос, ровный подбородок. Но рот… рот сжат в шнурочек и скошен… И эти огромные очки как будто прямо надо ртом… Плохо прикрытые, плохо прилаженные к лицу, были в них Умысел, Злокозненность.
Он прошёл мимо, на ходу дёрнулся и как-то странно кивнул — не как знакомому или смутно опознаваемому соседу, а со слабой угрозой, с намёком — и что-то буркнул сквозь зубы. Я всё ещё глядел ему вслед, когда он резко изменил направление и кинулся в кусты. Сперва из кустов — шуршал там, шевелился — он смотрел на меня, потом, обнаглев, высунулся и уставился в упор.
А! Гляди, гляди — дыры не прожжёшь! Я чувствовал ярость, впервые отчётливо понимая, какое же это весёлое и холодное чувство, сродни зимним снежным забавам. Мороз обжигает щёки, снег — руки, а внутри горишь, горишь. И так-то радостно, так легко на душе, так светло. Я поднял руку, изображая пистолетик, прицелился и громко крикнул: «Паф!» Может, стоило крикнуть: «Бэнг-бэнг!», — но вышло неплохо.
Шизофреник«Любви вам и фарта!» — прощается диджей. «Инфаркта?» — переспрашиваю я у плеера и краснею: ведь я же не вполне честно ослышался, я наполовину ослышался, наполовину пошутил — и надо же, какая стыдная, нехорошая вышла шутка. Диджея, допустим, не могло обидеть брошенное в пустоту на другом краю города словцо, да и сам он, если на то пошло, часто и зло высмеивал звонивших ему слушателей, их простодушные туповатые фразы и замедленную реакцию, но какое право шутить имел я, последний среди последних, порочный, больной? Я заметался по комнате. Да, да, рубашка не без складок, совесть не без пятна — но нельзя множить пятна злонамеренно.
Вдруг телефонный аппарат наполнил мой мирок звуком и живым, и механическим (ведь выражение «телефон ожил», часто встречаемое нами в книгах, потому так пугает своей точностью, что прямо указывает на противоестественность подобного звука, полностью отличного от звонка, например, будильника и даже звонка в дверь — хотя звонок в дверь ближе к нему своей сосредоточенностью, обещанием беды, флюидами чужой и сильной, и необязательно доброй воли). Да, простите.
— Приветик. Не спите ещё? Простите, что разбудил.
Все три фразы Херасков произнёс залпом, словно между второй и третьей мне удалось втиснуть невежливое утверждение, что я да, сплю, и он меня да, разбудил. Однако я не спал.
— Поговорите со мной, Шизофреник, о чём-нибудь, не имеющем отношения к жизни. Представьте, что это фильм и мы в нём — персонажи.
— А мы будем персонажи какого режиссёра?