— Ну что там? — небрежно осведомился Франтичелли.
— Ничего, — откликнулся Миллер, — Соединенное Королевство Великобритании и Франции столь же незыблемо, как и все последние семь веков.
— Разумеется, — усмехнулся Франтичелли, — не думал же ты, в самом деле, что с ним что-то может случиться из-за какой-то крестьянской девчонки?[1]
Сергей Палий ПАРК РУССКОГО ПЕРИОДА
Зацепившись за торчащую ветку и оставив на ней приличный кусок старомодного женского платья, я кубарем скатился в овраг. Морщась от боли, выдрал из бороды здоровенный репей и прислушался.
Охотницы, видимо, отстали. Только где-то на грани слышимости раздавалось ржание их коней. Ладно, хоть на этот раз не травили собаками…
Я оглядел себя. Не считая нескольких царапин, тело сохранило приличный вид. Человеческий. Мужской. Вымирающий. Наверное, века два назад бородатый мужик в изодранном женском платье, сидящий в лесу, на дне оврага, показался бы несколько странным, ну или смешным, на худой конец. Еще бы, тогда нашего брата почитали… Да что говорить, раньше все бабы по струнке ходили, на задних лапках перед нами скакали, а передними при этом сучили! А сейчас вон, поглядите, как паясничают: мало того, что на всей планете отставили тысячу-другую человечьих особей мужского пола, так они ж еще и издеваются над нами! Ну куда это годится, когда твою шкуру, добытую на охоте, перед камином расстилают? Я уж не говорю, из каких наших родненьких частей они чучела делают…
Вдруг метрах в десяти от меня что-то треснуло. Аж сердце в пятки провалилось! Спустя миг в том же месте послышался шорох, будто кто-то полз на карачках в мою сторону — за корягой не было видно. Я затаился.
Если, думаю, зверь какой, то это не беда — так на него рыкну, что в мех наложит; а вот ежели охотница, то плохо дело. Я, конечно, стрекача-то успею дать, но ведь у нее в руках что угодно может быть. И рогатка, и ручной пулемет. Ох, мало, видать, задница моя за сорок лет настрадалась…
Существо остановилось прямо за корягой. К броску, что ль, готовится, каналья? Напряжение росло. Тут где-то в стороне бахнул выстрел, и из-за бревна с диким воем в аккурат на меня понеслось что-то лохматое. Я мужик-то вообще бывалый, но от такого меня столбняк прошиб.
Знаю, что надо ноги делать, ан глядь — они, родные мои, и не шевелятся! Ну, думаю, крышка! Дерево не посадил, ребеночка не воспитал, да и какого к черту ребеночка — без бабы-то…
Тут лохматое вдруг споткнулось, мордой в грязь шлепнулось и скулит оттуда. Жалобно даже вроде. С радости меня столбняк отпустил. Повернулся я было, чтоб бежать куда глаза глядят, да лохматое еще сиротливее захрюкало. Ну, думаю, ладно, если что, деру дать успею. Встал поодаль и говорю:
— Слышь, лохматое! Ты кто?
Хлюпанья сразу затихли. Только шерсть клочками из травы торчит.
— Покажись по добру, — говорю, — А то у-у я тебе…
Лохматое заерзало, запыхтело и показало один глаз.
Я вгляделся — человечий вроде.
— А ну, — говорю, — скажи что-нибудь.
— Мужик, чо ль? — недоверчиво произнесло лохматое.
— А тебе-то что? Сам-то кто?
— Что-о… кто-о… — задразнилось оно. — И вообще, сам лохматый! Я в шубе, понял, болван?
— Вылезай-ка из травки, — говорю я, а сам — за дерево. — Может, ты охотница переодетая, а?
— Иди ты…
— Сам иди!
В общем, так мы с Васькой и познакомились. Он нездешний оказался. Его, бедолагу, из-под самой Рязани гнали.
Мы забрались подальше в чащу и решили пожрать что-нибудь сообразить. После долгих поисков изловили в пересыхающем прудике полудохлого карася. Ну, там, дровишек набрали — хворосту.
— Шубу-то я стибрил с месяц назад в одном доме богатом, — рассказывает Васька, пока мы костерок маленький разводим. — Думаю, стану-ка под медведя косить — авось не будут бабы так доставать-то. И ничего, и правда жить поспокойней стало. А вот сегодня одна углядела меня и вопит: «А давайте, девки, на медведя пойдем, а то эти мужланы уже надоели!»
Вспомнилось, как сам я недавно платье спер из чулана. Смех — мужик в платье. А Васька вон даже и внимания не обратил. Времена такие.
— Вот, — помолчав, отвечаю, — дожили. Нас в Красную Книгу заносить надо. А мы, видите ли, надоели.
— Ха. Так я в Нижнем случайно зоопарк увидал. Там с нашим братом вообще жуть что делается. Бесятся пацаны! У одного на клетке знаешь какая табличка висит? Сказать стыдно… «Самец сапиенса. Интеллигент».
— Да ну?
— Это еще что, — говорит Васька, смачно облизываясь и приближая ноздри к карасику, пекущемуся на углях. — Сам зоопарк-то чуешь как называется? «Парк русского периода». Так-то.
— Да-а… патриотично, — протягиваю я и переворачиваю прутиком карасика.
— А по-моему, глупо. Они сами, что, нерусь? Или, по-ихнему, только истинный мужицкий дух может быть русским? Я вот что мыслю, брат, — баба без мужика, она, конечно, неполноценный человек! Но при чем тут национальность? Они что, думают, русский люд в зоопарк посадить можно?!
Васька в запале встает и начинает размахивать кулаками:
— Шиш! Нашлись пут, понимаешь ли, прынцессы забугорные! Возомнили себя, понимаешь ли, особами с кровями голубенькими! Иноземными! Экзотику решили устроить! Я им покажу!..
В лесу что-то ухает, и Васька подпрыгивает от неожиданности. Фыркает, ежится и снова садится к костру. Скребет в затылке и шепотом спрашивает:
— Слушай, из головы теперь не выходит, отчего ж они все-таки парк этот «русским периодом» назвали? Может, и впрямь Россия кончается? А?
— Хрен его знает… — говорю. — Я вот все гадаю, почему мужики ненужные стали. Чем мы жинкам-то нашим не угодили в свое время?
— Мало ремнем драли, — беззлобно выносит вердикт Васька.
Мы долго молчим, наслаждаясь запахом рыбы.
Ведь все им напридумывали на свою голову: и клонирование, и как детишек из пробирки выводить… Ну а Лора Стэфанская довела наши разработки до логического завершения, когда открыла гипноволны, катализирующие процесс старения всех белковых тел, в которых обнаруживается резкий выброс тестостерона в кровь. Плюс мужской ген, или там хромосома какая… А нашим-то хоть бы хны — слова буржуйские, непонятные, значит и безвредные. Заплясали только тогда, когда узнали, что тестостерон — мужской половой гормон, да когда смекнули, что от баб наш брат отличается не только хреном, но и геном. Поздно заплясали. Впрочем, как обычно. Нет, но вы оцените полет учено-садистской мысли Стэфанской — чем больше мужик хочет, находясь под воздействием дьявольских гипнолучей, тем быстрей он стареет. Какой шорох поднялся в начале 21-го!.. Не описать.
Вот тут-то и проявились наследственное разгильдяйство мужиков и — как бетонный противовес — щепетильная организованность женщин.
Те быстренько подбили идеологическую планочку о чистоте вида, о женщинах-прародительницах, курицах и яйцах, ну и все в этом роде. Умело захватили несколько метеоспутников на околоземной орбите, припаяли к ним гипноизлучатели эти самые и стали ждать. Понимаете, насколько все просто?
А наши-то орлы! Стали вопить на каждом углу диким голосом, что, мол, безобразие, куда смотрит ООН! А в ООН, между прочим, уже спокойненько так работали женщины-идеологи с шикарными бедрами — поэтому со всех ассамблей пачками выносили скрюченные от старости трупики в галстуках. Но и тогда еще не понял наш брат степени опасности. Мы разводили демагогию, выгоняли на улицы танки, поднимали в небо воздушные армады — мы, по нашему же убеждению, вели священную войну с феминизмом, а дамы просто раздевались. И одно выступление голой дикторши по национальному телевидению сводило на нет старания наших многотысячных армий! Как же! Разве командный состав, измученный бромным чаем, пропустит такое шоу?! Казармами мер мужик, батальонами! Дивизиями лапти откидывал!
Конечно, нашлись умные люди, которые пытались объяснить, что не надо, мол, на баб-то голых глядеть! Куда там… Мы дохли, но хотели. Мы хотели и дохли!
Были во вражеском лагере, так сказать, противницы режима. Но что они могли сделать? Утешить дяденьку какого-нибудь? Приласкать? Так у них же на руках дяденька и давал дуба…
С тех неспокойных пор минуло два века. Все изменилось: Стэфанская давно померла, никто уже не бесится, не воюет. Нас, по разным причинам выживших, отловили, вкололи в зад какую-то вакцину и отпустили — так что теперь мы, в принципе, можем сколько угодно на поработительниц наших таращиться. А толку? Ну, бывает, конечно, выпадет какому-нибудь счастливчику попасться охотнице с не до конца атрофированным половым рефлексом. Такой некоторое время припеваючи живет. Потом либо на чучело, либо на волю — все зависит от темперамента хозяйки.
Пробовали мы, конечно, пару раз бунтовать. Быстренько по рогам наполучали и утихли.
Пробовали мы, конечно, пару раз бунтовать. Быстренько по рогам наполучали и утихли.
Живем, где придется. Летом-то просто, шалашик соорудил и знай себе уди рыбку. А вот зимой беда… Кто в лесах берлоги строит, кто на юг уходит. Ну а некоторые вон, оказывается, в «Парке русского периода» клеточку урвали. Только в неволе-то мужик тоже ведь дохнет.
А вообще, странно все как-то получается. Силы воли нам, наверное, не хватает и организованности. И еще чего-то, раз до такого баб довели…
— Карасик готов вроде, — прерывает мои размышления Васька. — Жрать давай.
Александр Матюхин ЗАКАТ НАУЧНОЙ ФАНТАСТИКИ
…И когда пришла Земля к финалу своему, когда рухнул с неба огненный дождь и снег упал на голову (вот парил-ка-то была!!), в общем, во времена далекие, до которых нам, увы, в виду некоторой нашей физиологической ущербности недотянуть, случилась история…
Петр Игнатьевич Остермах оставил в плазмере всего один заряд. Для себя. Остальные тридцать он израсходовал в пустыне Гоби, где охотился на одичавших киборгов, в надежде, что на него снизойдет вдохновение. Вдохновение снисходить не собиралось. Поэтому впору было думать о самоубийстве.
А что? В наше время самоубийство писателей — частое дело и никого не удивляет. Невозможно жить, господа, в таком мире, где все уже давно придумано, изобретено и воплощено в жизнь до вас!
Возьмем в качестве примера Кольку Шаповалова… Остермах, сгорбившийся перед портативным компьютером за последним столиком Кабинета Писателей, вытянул шею и нашел глазами Шаповалова, Бедняга рвал на себе волосы и царапал ногтями стол.
Так вот, что касается Шаповалова. Два дня назад он выдал миру свежий научно-фантастический рассказ с эпическим заголовком и не менее эпическим сюжетом! И что? Отклонили! Концепция проблем любви живого робота и живой кофеварки, видите ли, устарела неделю назад! Сейчас, мой друг, это никому не интересно!
Или, например, Шанцев (найдя взглядом Шанцева, Остермах удовлетворенно крякнул: с заднего столика было прекрасно видно, как Шанцев, слегка пригнувшись, чистил дуло плазмера длинным грязным шомполом). У него уже девятый рассказ забраковали! И ведь почти в ногу со временем идет! Вечером напишет что-нибудь, а утром это уже изобретут! Везения человеку не хватает! Ему бы удачу за хвост поймать или музу за крылышки.
Сам Остермах на муз давно не надеялся. Каждую ночь он видел один и тот же сон…
Сидит Остермах в Кабинете Писателей в гордом одиночестве. За столом. В плавках и домашних тапочках с автоподогревом пяток. И пишет. Пишет новый научно-фантастический рассказ. Старается, Надеется. Ждет. Пальцы стирает до крови. Но не успевает набросать и черновик, как вырастает перед ним Мозг. Тот самый Мозг миллионов изобретателей и ученых, которые штампуют новые идеи, претворяют научные открытия в жизнь! И Мозг этот пульсирует и шевелится. По бокам его течет слизь, а лобные доли расходятся, обнажая мелкие острые зубки, и высовывается оттуда язык и слизывает Остермаха вместе с компьютером, тапочками и столом. А в ушах Остермаха, словно пчелиный рой, гудит хор тысяч голосов: «Старо! Было это все! Уже изобретено сто лет назад! По двадцать пять рублей за комплект!»…
И просыпался Остермах с плотно засевшей в голове мыслью, что новых рассказов ему не написать никогда.
Издатель ведь требует свежих идей. Да и читателя не проведешь. А писать о вчерашнем дне — это уже не научная фантастика, а история какая-то получается.
Остермах посмотрел на часы. Через пятнадцать минут заканчивался творческий день, а у него написано полстраницы, притом пролог, никак не связанный с основой. Есть ли вообще основа?
На коленях Остермаха лежала вечерняя газета. На титульном листе огромными буквами было выведено;: «Завершение детективного жанра!», а ниже, мелким шрифтом: «Сегодня ушел из жизни последний на планете сочинитель детективов. Как и его предшественники, писатель покончил с собой, будучи не в состоянии найти новый сюжет. Таким образом, мы можем с уверенностью сказать, что жанр детектива канул в прошлое навсегда…»
Эту статью Остермах читал уже в седьмой раз. Ниже сообщалось о том, что за год количество создателей любовных историй уменьшилось на треть, а писателей-фантастов вообще осталось только восемьдесят три.
— И наш закат скоро, — пробормотал Остермах, поглядывая на часы.
За три минуты до конца творческого дня Шанцев приставил к виску плазмер и выстрелил.
«Глупец, — подумал Остермах, наблюдая, как изуродованное тело падает со стула на пол, — если бы у Шанцева отклонили десять рассказов, а потом он бы застрелился, то похороны бы оплачивало государство, как ветерану труда, а так жене придется выкручиваться…»
В Кабинет вошли люди в темных халатах. Тут дело ясное — только в морг.
Остермах отключил компьютер, не сохранив написанное, и встал из-за стола как раз в тот момент, когда раздался гудок.
Остальные восемьдесят писателей тоже поднялись. Остермах сложил газету вчетверо и засунул ее подмышку.
Выходя из кабинета, он подумал о том, что последний заряд в плазмере все же нужно поберечь. Хотя бы для десятого рассказа.
Рисунки Виктора ДУНЬКО
ТЕХНИКА-МОЛОДЕЖИ 4 2005
Алексей Кожевников МОДЕЛЬ № 212
Рассвет застал Кодзени Кина за работой. Когда лучи едва проснувшегося солнца соединились с океанскими волнами, он поднялся и подошел к окну. В приливе бодрости он потянулся гак, что хрустнули суставы и, похоже, даже позвонки. Звук не понравился ему. Сидячая работа плохо сказывалась на здоровье, только, вот беда, без нее Кин чувствовал себя довольно неуютно. Раньше он частенько посещал спортивный зал, стараясь содержать себя в хорошей форме, как вдруг внезапно понял, что все время в мыслях возвращается к оставленным делам. Он начал уходить пораньше с тренировок и разминок, а потом забросил их совсем. Работать головой ему казалось интереснее, но тело не прощало столь пренебрежительного отношения к себе. Сначала появились утомляемость, одышка при ходьбе по лестнице, и он начал чаще пользоваться лифтом. А теперь еще стал досаждать этот противный треск в суставах…
Из печальных размышлений его вырвал резкий звук селекторного вызова.
— Господин Кодзени, вызов по закрытой линии.
— Кто это, Хишо?
— Господин Воронин, из института.
— Хорошо, соедини. И до конца беседы больше ни с кем меня не соединяй, все звонки принимай сама.
Кодзени подошел к столу, чтобы попасть в поле зрения рабочего видеофона. Конечно, можно было бы установить модель, способную работать на всем пространстве кабинета, но Кин считал это излишним расточительством. Он умел не только зарабатывать деньги, но и тратить их с умом.
— Как поживаете, господин Кодзени?
На самом большом экране появился собеседник Кина, молодой человек в стандартном деловом костюме и с не менее стандартной деловой улыбкой на лице.
— Благодарю, отлично. Как идут ваши дела, господин Воронин?
— Спасибо, все в порядке. Мне передали ваше пожелание.
— Да. Я, признаться, ожидал, что вы свяжетесь со мною еще ночью.
— Только темные дела вершатся под покровом темноты, а наши цели благородны. Как, впрочем, и средства их достижения. Даже если бы наши помыслы были преступны, темнота не скрыла бы их от бдительных глаз стражей порядка. День и ночь теперь не делят меж собой добро и зло. С некоторых пор они равны между собой.
— Однако, господин Воронин, я наслышан, что ваш институт не в ладах с законом.
— Не будем обсуждать слухи. Мы предлагаем лучшее, а для того, чтобы обогнать всех остальных, бывает нужно выйти за пределы установленных правил. Но на качестве продукции это сказывается положительным образом. Мы действуем исключительно во благо.
— Ловко, ловко… — недовольно проворчал Кодзени. Ему не очень-то хотелось связываться с нарушителями закона.
— Господин Кодзени, если вам что-то не нравится, то лучше нам не продолжать беседу. Когда мы придем к соглашению, вы уже станете соучастником. Более того, заказчиком.
— Вы так уверены, что мы договоримся, господин Воронин?
— Пока еще никто не отказывался от сделки, посмотрев на наш товар вблизи, какую бы мы ни устанавливали цену. А у нас, поверьте, самый дорогой товар. Причем вы платите за качество. Мы не берем, подобно прочим лабораториям, доплату за секретность сделки. Это для нас само собой разумеется.
Столь непробиваемая самоуверенность немного разозлила Кина.
— А скажите, господин Воронин, что мне помешает просто сообщить о вас в полицию?