— Дэгни, что бы ты ни сказала, даже самое худшее, ты права.
Она услышала его голос и открыла глаза. Реардэн холодно смотрел на нее, его лицо было сурово и не выражало боли или надежды на прощение.
— Милый, не мучай себя, — ответила Дэгни. — Я знала, что ты женат. И никогда не забывала об этом. Я не обижаюсь.
Ее первое слово было самым яростным из нескольких ударов, которые он почувствовал: никогда раньше она не называла его так. Она никогда не предоставляла ему возможности услышать нежность в ее голосе, никогда не говорила о его браке во время их встреч; теперь она сказала это, сказала легко и просто.
Дэгни увидела злость на его лице — возмущение ее жалостью, презрительное выражение, означающее, что он не выставлял напоказ свои страдания и не нуждается в помощи; потом, признавая, что она так же досконально изучила его, как и он ее, Реардэн закрыл глаза, слегка склонил голову и очень медленно произнес:
— Спасибо.
Она улыбнулась и отвернулась от него.
Джеймс Таггарт держал в руке пустой бокал, когда заметил, как поспешно Больф Юбенк остановил проходящего мимо официанта, словно тот допустил непростительную ошибку. Затем Юбенк продолжил разговор:
— Но вы, мистер Таггарт, знаете, что человек, живущий в высших сферах, не может быть понят или оценен. Нам, литераторам, не дождаться поддержки от мира, где правят бал бизнесмены. Они всего-навсего чванливые выскочки из среднего класса или хищные дикари вроде Реардэна.
— Джим, — сказал Бертрам Скаддер, похлопывая его по плечу, — лучший комплимент, который я могу тебе сделать, это то, что ты не бизнесмен!
Ты культурный человек, Джим, — сказал доктор Притчет, — не бывший рудокоп, как Реардэн. Мне не нужно объяснять тебе настоятельную необходимость поддержки Вашингтоном высшего образования.
— Вам действительно понравился мой последний роман, мистер Таггарт? — продолжал спрашивать Больф Юбенк. — Он действительно вам понравился?
Проходя мимо, Орен Бойл взглянул на них, но не остановился. Взгляда было достаточно, чтобы понять, о чем идет речь. Вполне нормально, подумал он, кто чем может, тот тем и торгует. Он знал, о чем шел торг, но ему не хотелось давать этому определение.
— Мы живем на заре нового века, — произнес Джеймс Таггарт поверх бокала. — Мы разрушаем тиранию экономической власти. Мы освободили людей от диктата доллара. Мы высвободили духовные цели из зависимости от владельцев материальных средств, освободили культуру от мертвой хватки стяжателей. Мы построим общество, преданное высшим идеалам, и заменим аристократию денег…
— …аристократией блата, — раздался голос сзади.
Все повернулись. Человек, стоящий лицом к ним, был Франциско Д'Анкония.
Его лицо загорело под летним солнцем, а глаза цветом напоминали небо в тот день, когда он получил свой загар. Его улыбка светилась летним утром. Смокинг сидел на нем так, что все прочие сразу приобрели вид ряженых, напяливших костюмы из ателье проката.
— В чем дело? — спросил Д'Анкония среди общего молчания. — Неужели я сказал что-то, чего кто-то из присутствующих не знал?
— Как ты сюда попал? — Это было первое, что смог произнести Джеймс Таггарт.
— Самолетом до Нью-Йорка, на такси из аэропорта, затем на лифте из своего номера с пятьдесят третьего этажа, над вами.
— Я не это имел в виду… я хотел сказать…
— Не пугайся, Джеймс. Если я приземлился в Нью-Йорке и услышал, что где-то здесь гуляют, то уж непременно объявлюсь, правда? Ты всегда говорил, что я люблю вечеринки.
Группа мужчин наблюдала за ними.
— Я, конечно, рад тебя видеть, — вежливо произнес Таггарт и, чтобы уравновесить это, воинственно добавил: — Но если ты думаешь, что можешь…
Франциско не воспринял угрозу, он выжидающе промолчал, и слова Таггарта повисли в воздухе. Тогда Франциско вежливо спросил:
— Если я думаю — что?
— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
— Да. Понимаю. Сказать тебе, что я думаю?
— Едва ли сейчас подходящий момент…
— Мне кажется, ты должен представить меня своей невесте, Джеймс. Все никак не усвоишь хороших манер, в непредвиденных обстоятельствах ты их сразу теряешь, а в такие моменты манеры особенно необходимы.
Повернувшись, чтобы проводить его к Шеррил, Таггарт уловил тихий звук, доносившийся со стороны Бертрама Скаддера; это был зарождающийся смешок. Таггарт знал, что люди, минуту назад ползавшие у его ног, люди, чья ненависть к Франциско Д'Анкония была, возможно, сильнее его собственной, тем не менее, наслаждались зрелищем. Выводы, которые из этого следовали, ему не хотелось формулировать.
Франциско поклонился Шеррил и высказал свои наилучшие пожелания так изысканно, словно она была невестой наследника престола. Нервно наблюдавший за этой сценой Таггарт почувствовал облегчение — и смутную обиду, которая, если ее высказать, поведала бы ему, что он желает, чтобы событие было достойно величия, которое придали ему манеры Франциско.
Таггарт боялся оставаться рядом с Франциско и боялся дать ему разгуливать среди гостей. Он попробовал отстать на несколько шагов, но Франциско, улыбаясь, вернулся к нему.
— Неужели ты думал, что я пропущу твою свадьбу, Джеймс, ведь ты мой друг детства и крупнейший акционер!
Что? — задыхаясь, произнес Таггарт и пожалел об этом — его голос выдавал панику.
Франциско, казалось, не обратил на это внимания, он произнес невинно-веселым тоном:
О, конечно, я знаю. Я знаю каждое подставное лицо в списке акционеров «Д'Анкония коппер». Просто удивительно, сколько в мире богатых Смитов и Гомесов, которым принадлежат крупные пакеты акций богатейшей корпорации в мире! Не осуждай меня за то, что я проявил любознательность и узнал, какие выдающиеся личности входят в число моих крупнейших акционеров. Похоже, я очень популярный человек и владею удивительной коллекцией государственных мужей со всего мира — включая и руководителей народных республик, в которых, по идее, не должно оставаться ни гроша.
Таггарт, нахмурившись, сухо сказал:
— Имеется много причин — деловых причин, — по которым иногда благоразумнее не делать инвестиций в открытую.
— Одна из причин — человек не хочет, чтобы люди знали, что он богат. Вторая — он не хочет, чтобы они узнали, каким образом он разбогател.
— Не понимаю, что ты имеешь в виду и что ты имеешь против.
— О нет, я вовсе не против. Я ценю это. Множество вкладчиков, мыслящих старомодно, бросили меня после случая с рудниками Сан-Себастьян. Это отпугнуло их. Но у современного поколения акционеров есть доверие ко мне, они, как всегда, работают на доверии. У меня нет слов, чтобы выразить, как высоко я это ценю.
Таггарту хотелось, чтобы Франциско говорил не так громко; он не хотел, чтобы вокруг собирались люди.
— Дела у тебя идут превосходно, — произнес он осторожным тоном делового комплимента.
— Ты находишь? Просто поразительно, как поднялись за последний год акции «Д'Анкония коппер». Но думаю, что не следует быть слишком самонадеянным, — в мире почти не осталось конкуренции, некуда вложить деньги, если вдруг посчастливилось быстро разбогатеть, а тут «Д'Анкония коппер», старейшая компания на свете, компания, которая веками считалась надежной. Только подумай, что пришлось пережить этой компании за истекшие столетия! Поэтому, если вы решили, что это лучшее место, где можно припрятать денежки, что компания несокрушима, что для того, чтобы разрушить «Д'Анкония коппер», потребуется выдающийся человек, — вы абсолютно правы.
— Я слышал, что ты стал серьезно относиться к своим обязательствам и наконец-то приступил к работе. Говорят, ты усердно работаешь.
— О, это заметили? Ведь только вкладчики-ретрограды имеют обыкновение следить за тем, что делает президент компании. Современные акционеры не видят в этом необходимости. Думаю, они никогда и не присматривались к моей деятельности.
Таггарт улыбнулся:
— Они просматривают биржевые сводки. Это говорит обо всем, не так ли?
— Да, да, говорит — в перспективе.
— Должен сказать, я рад, что в прошлом году ты уже не был особым любителем гулянок. Это видно по твоей работе.
— Правда? Пожалуй, не совсем, еще не совсем.
— Кажется, — произнес Таггарт осторожным полувопросительным тоном, — я должен чувствовать себя польщенным тем, что ты пришел на этот прием.
— Я должен был прийти. Я думал, ты ждешь меня.
— Нет, не ждал… дело в том…
— А следовало бы, Джеймс. Это большое официальное мероприятие, где идет подсчет числа твоих сторонников, жертвы приходят сюда, чтобы показать, как легко их уничтожить, а те, кто их уничтожает, заключают договор о вечной дружбе, который длится три месяца. Не знаю точно, к какой группе принадлежу, но я должен был прийти, чтобы и меня сосчитали, правда?
— Господи, ты думаешь, о чем говоришь? — в бешенстве прокричал Таггарт, видя, как напряглись лица вокруг них.
— Осторожно, Джеймс. Если ты пытаешься притвориться, что не понимаешь меня, я ведь могу объяснить совсем доходчиво.
Если ты считаешь уместным произносить такие…
Я считаю это смешным. Были времена, когда люди боялись, что кто-нибудь раскроет секреты, которые неизвестны их ближним. Сегодня боятся, что кто-нибудь произнесет вслух то, о чем все знают. Задумывались ли вы, практичные люди, о том, что этого вполне достаточно, чтобы уничтожить всю вашу огромную сложную систему с ее законами и оружием, — просто если надо точно назвать суть того, чем вы занимаетесь?
Если ты думаешь, что на таком торжестве, как свадьба, позволительно оскорблять хозяина вечера…
— Что ты, Джеймс, я пришел поблагодарить тебя.
— Поблагодарить?
— Конечно. Вы оказали мне огромную услугу — ты и твои парни в Вашингтоне и в Сантьяго. Я удивлен только тем, что никто из вас не побеспокоился сообщить мне об этом. Эти указы, которые кто-то издал несколько месяцев назад, задушили производство меди по всей стране. В результате страна неожиданно оказалась вынуждена импортировать намного больше меди. А где же еще в мире осталась медь, как не в «Д'Анкония коппер»? Так что, ты понимаешь, у меня довольно основательная причина быть благодарным.
— Уверяю тебя, я не имею с этим ничего общего, — поспешно начал Таггарт, — и кроме того, экономическая политика Америки определяется не теми соображениями, на которые ты намекаешь, не…
— Я знаю, чем она определяется, Джеймс. Я знаю, что все началось с парней в Сантьяго, потому что они уже несколько веков находятся на содержании «Д'Анкония коппер», гм, нет, «на содержании» — это чересчур благородно сказано, точнее будет сказать, что «Д'Анкония коппер» несколько веков отстегивает им за крышу, — так, кажется, это называется у ваших бандитов? У парней из Сантьяго это называется налогами. Они имеют свою долю с каждой тонны проданной меди «Д'Анкония коппер». Поэтому они заинтересованы в том, чтобы я продавал как можно больше меди. Но когда мир превращается в народные республики, Америка остается единственной страной, где людей еще не довели до выкапывания в лесах корешков для пропитания, это последний уцелевший рынок на земле. Парни в Сантьяго захотели овладеть этим рынком. Не знаю, что они пообещали парням в Вашингтоне и кто чем и с кем торговался, но знаю, что где-то ты с этим пересекся, потому что ты держишь порядочную долю акций «Д'Анкония коппер». И уверен, ты не рассердился в то утро, четыре месяца назад, на следующий день после того, как вышли указы, увидев, как взлетела «Д'Анкония коппер» на бирже. Пожалуй, она прыгнула со страниц биржевых сводок прямо тебе в лицо.
— На каком основании ты придумываешь эти возмутительные истории? Кто дал тебе такое право?
— Никто. Я не знал об этом. Просто увидел скачок на этих страницах. В то утро. Это о многом говорит, правда? Кроме того, через неделю парни в Сантьяго шлепнули новый налог на медь и сказали, что мне не стоит возражать — ведь мои акции так здорово подскочили. Они сказали, что действуют в моих же интересах. Они сказали, что мне ни к чему беспокоиться, ведь если взять оба события в совокупности, я стал богаче, чем был до этого. Это верно. Стал.
— Зачем ты мне все это рассказываешь?
— Почему ты не хочешь принять благодарность за это, Джеймс? Это совсем не в твоем стиле и противоречит той политике, в которой ты такой эксперт. В век, когда человек существует не благодаря праву, а благодаря благосклонности, не отвергают благодарную личность, а стараются заполучить признательность возможно большего числа людей. Разве ты не хочешь, чтобы я оказался среди тех, кто перед тобой в долгу?
— Не понимаю, о чем ты говоришь.
— Подумай только, какую услугу мне оказали без всяких усилий с моей стороны. Со мной не советовались, меня не уведомили, обо мне не думали, все было проделано без меня — и теперь мне остается только производить медь… Это большая услуга, Джеймс, и будь уверен, я в долгу не останусь. — Франциско резко повернулся и, не дожидаясь ответа, пошел прочь.
Таггарт не двинулся за ним, он стоял, чувствуя, что предпочел бы что угодно еще одной минуте этого разговора.
Франциско подошел к Дэгни. Некоторое время он смотрел на нее молча, не здороваясь, его улыбка подтверждала, что она была первой, кого он здесь заметил, и первой, кто увидел его, когда он входил в зал.
Несмотря на все сомнения и настороженность, Дэгни не чувствовала ничего, кроме спокойной уверенности; непонятно почему ей казалось, что его фигура в этой толпе символизировала полную безопасность. Но в момент, когда зарождающаяся улыбка поведала ему, как она счастлива его видеть, Франциско спросил:
Не хочешь ли рассказать мне, каким блестящим достижением стала линия Джона Галта?
Дэгни почувствовала, как дрогнули и сжались ее губы, когда она произнесла:
— Прошу прощения, если я показала, что уязвима. Это не должно было ошеломить меня — то, что ты дошел до той стадии, когда презирают достижения.
— Да, это так. Я настолько презираю эту линию, что не захотел стать свидетелем ее скоропостижной кончины.
Д'Анкония заметил внезапный интерес, мысль, устремившуюся в новом направлении через открытую брешь. Он минуту наблюдал за Дэгни, словно знал каждый ее шаг по этой дороге, потом усмехнулся и сказал:
— Неужели ты и теперь не хочешь спросить меня, кто такой Джон Галт?
— Почему я должна это спрашивать и почему сейчас?
— Ты что, не помнишь, как призывала его прийти и заявить свои права на твою линию? Что ж, он это сделал.
Франциско двинулся дальше, не задерживаясь, чтобы увидеть выражение ее глаз — гнев, замешательство и первый слабый проблеск вопроса.
По мышцам своего лица Реардэн осознал свою реакцию на появление Франциско: он внезапно обнаружил, что улыбается и что едва уловимая улыбка не сходила с его лица несколько минут, пока он наблюдал за Франциско Д'Анкония в толпе.
Впервые он осознал для себя все полувоспринятые, полуотвергнутые моменты, когда он думал о Франциско Д'Анкония, и отбросил эту мысль прежде, чем она стала признанием в том, как он хотел увидеть Франциско. Когда накатывала усталость — за столом, когда в предрассветном небе меркло зарево плавильных печей, во время одиноких вечерних прогулок по пустынной сельской местности к дому, в тишине бессонных ночей, Реардэн ловил себя на мысли о единственном человеке, который когда-то высказывал то, что думал сам Реардэн. Он отбросил воспоминания, сказав себе: «Этот человек хуже всех остальных!», но чувствовал, что это неправда, хотя не мог понять причину этой уверенности. Он ловил себя на том, что просматривает газеты в поисках сообщения о возвращении Франциско Д'Анкония в Нью-Йорк, и отбрасывал газеты в сторону, сердито спрашивая себя: «Ну и что из того, что он вернулся? Уж не будешь ли ты разыскивать его по ночным клубам? Чего ты от него хочешь?»
Именно этого я хотел, подумал Реардэн, поймав себя на том, что улыбается при виде Франциско, — это было странное чувство ожидания с примесью любопытства, радости и надежды. Франциско, казалось, не заметил его. Реардэн ждал, борясь с желанием подойти. «Только не после нашего последнего разговора, — думал он. — Зачем? Что я ему скажу?» И с тем же радостным чувством, чувством уверенности, что поступает правильно, он понял, что идет через зал к горстке гостей, окружающих Франциско Д'Анкония.
Глядя на этих людей, он удивлялся, почему они выбрали Франциско, чтобы заключить его в плотный круг, что притянуло их к нему, ведь в их улыбках сквозила явная неприязнь. На лицах застыло своеобразное выражение, скорее не страх, а трусость, — выражение вины и злости. Франциско был прижат к мраморной лестнице, свободно развалившись, он сидел на ступеньках; раскованность позы в сочетании со строгостью одежды придавали ему особую элегантность. На его беззаботном лице сияла улыбка; казалось, он здесь единственный человек, наслаждающийся праздником. Но в его глазах не было и следа веселья, в них сигналом предупреждения светилась обостренная проницательность.
Стоя с краю группы, Реардэн услышал, как женщина с большими бриллиантовыми серьгами и увядшим нервным лицом спросила:
— Сеньор Д'Анкония, что, по вашему мнению, будет с миром?
— В точности то, чего он заслуживает.
— О, как жестоко!
— Вы же верите в действие нравственных законов, мадам? — учтиво спросил Франциско. — Лично я верю.
Реардэн услышал, как Бертрам Скаддер сказал какой-то девушке, которая возмущенно вскрикнула:
— Не расстраивайтесь из-за него. Видите ли, деньги — источник всех бед и корень зла, а он типичный продукт денег.
Реардэн подумал, что Франциско вряд ли мог услышать это, но увидел, как тот поворачивается к говорящим с благородно-учтивой улыбкой.