— У каждой из этих балок есть предел нагрузки, которую она может вынести. Каков ваш предел?
Реардэн засмеялся:
— Так вот чего вы боитесь? Из-за этого вы пришли? Испугались, что я сломаюсь? Захотели спасти меня, как Дэгни Таггарт хотела спасти Кена Денеггера? Она попыталась, но не смогла.
— Попыталась? Я этого не знал. Мы во многом несогласны с мисс Таггарт.
— Не беспокойтесь. Я не собираюсь исчезнуть. Пусть все сдаются и бросают работу. Я не брошу. Я не знаю своего предела и не интересуюсь этим. Все, что мне нужно знать, это что меня нельзя остановить.
— Любого человека можно остановить, мистер Реардэн.
— Как?
— Это лишь вопрос понимания движущей силы человека.
— И что это такое?
— Вы должны знать, мистер Реардэн. Вы один из последних нравственных людей в мире.
Реардэн горько усмехнулся:
— Меня называли как угодно, только не нравственным. Вы ошибаетесь. Вы даже не представляете себе, как ошибаетесь.
— Вы уверены?
— Я знаю. Что заставило вас произнести слово «нравственный»? Франциско показал на рудники за окном:
— Это.
Реардэн довольно долго, не двигаясь, смотрел на него, затем спросил:
— Что вы имеете в виду?
— Если хотите увидеть такой абстрактный принцип, как нравственность, в материальной форме — вот он. Посмотрите, мистер Реардэн. Каждая балка, каждая труба, провод и клапан созданы благодаря выбору: правильно или нет? Вам нужно было выбрать правильное и лучшее из того, что было вам известно, — лучшее для вашей цели, то есть производства стали, — а затем двигаться дальше и расширять знание, работать все лучше и лучше, считая достижение цели мерилом оценки. Вам нужно было действовать на основе собственного суждения, нужно было обладать способностью судить, мужеством стоять на своем и беспощадно подчиняться закону — делать правильно, делать лучшее, что в ваших силах. Ничто не могло заставить вас действовать вопреки своему суждению, и вы бы отвергли как зло любого, кто попытался бы убедить вас, что лучший способ разогреть печь — наполнить ее льдом. Миллионы людей, целое государство не смогли удержать вас от производства вашего металла — потому что вы обладали знанием о его высочайшей ценности и силой, которую дает знание. Но мне интересно, мистер Реардэн, почему вы живете по одному моральному кодексу, когда имеете дело с природой, и по другому, когда имеете дело с людьми?
Реардэн так пристально смотрел на Франциско, что вопрос прозвучал медленно, словно само произнесение слов требовало больших усилий и сосредоточенности:
— Что вы имеете в виду?
— Почему вы не придерживаетесь цели своей жизни так же четко и неуклонно, как цели своих заводов?
— Что вы имеете в виду?
— Вы оценили каждый заложенный здесь кирпич по его значимости для главной цели — производства стали. Были ли вы так же строги в отношении цели, которой служат ваш труд и ваша сталь? Чего вы хотите добиться, отдавая свою жизнь производству стали? По какой шкале ценностей вы судите свои дни? Например, зачем вы потратили десять лет нечеловеческих усилий на создание своего металла?
Реардэн отвел взгляд, легкое движение плеч было похоже на разочарование.
— Если вы спрашиваете об этом, значит, не поймете.
— А если я скажу, что понимаю, а вы — нет, вы вышвырнете меня отсюда?
— Мне в любом случае следовало бы вышвырнуть вас отсюда, так что продолжайте.
— Вы гордитесь железнодорожным путем линии Джона Галта?
— Да
— Почему?
— Потому что этот путь лучший из всех, которые когда-либо были проложены.
— Зачем вы это сделали?
— Чтобы делать деньги.
— Есть множество более легких способов делать деньги. Почему вы выбрали самый тяжелый?
— Вы упомянули об этом в своей речи на свадьбе Таггарта: чтобы обменять свои лучшие достижения на лучшие достижения других.
— Если это было вашей целью, вы достигли ее? — Поток времени остановился в нависшей тяжелой тишине.
— Нет, — произнес Реардэн.
— Вы получили хоть какую-то прибыль?
— Нет.
— Когда вы напрягаетесь до предела, чтобы создать лучшее, вы ожидаете награды или наказания?
Реардэн не ответил.
— По всем известным вам нормам приличия, чести и справедливости вы убеждены, что должны быть награждены за это?
— Да, — тихо ответил Реардэн.
— И если вместо этого вы наказаны — по какому моральному кодексу вы живете?
Реардэн не ответил.
— Общепринято, — сказал Франциско, — что жизнь в человеческом обществе намного легче и безопаснее, чем борьба с природой на необитаемом острове. Что ж, где бы ни был человек, который использует металл, ваш металл облегчил ему жизнь. Но облегчил ли он жизнь вам?
— Нет, — тихо произнес Реардэн.
— Осталась ли ваша жизнь такой же, какой была до того, как вы создали свой металл?
— Нет, — ответил Реардэн; слово оборвалось, как будто обрезав последующую мысль.
Неожиданно голос Франциско хлестнул его, как команда:
— Говорите!
— Это сделало жизнь тяжелее, — глухо проговорил Реардэн.
— Когда вы гордились линией Джона Галта, — сказал Франциско размеренным тоном, придававшим его словам безжалостную ясность, — о каком типе людей вы думали? Вы хотели, чтобы линией пользовались люди, равные вам, — гиганты-производители, как Эллис Вайет, те, кому она помогла бы достичь все новых и новых высот?
— Да, — страстно ответил Реардэн.
— Вы хотели, чтобы ею пользовались люди, пусть не равные вам по силе ума, но равные по пробе нравственности, как Эдди Виллерс, которые никогда не смогут изобрести что-то подобное, но будут делать лучшее, что могут, так же, как и вы: усердно трудиться, жить собственными усилиями и, проезжая по вашим рельсам, про себя поблагодарят человека, который дал им больше, чем они могут дать ему?
— Да, — нежно произнес Реардэн.
— Хотели ли вы, чтобы ее использовали скулящие дряни, никогда в жизни не напрягавшиеся, обладающие способностями клерков, но требующие дохода президента компании, шатающиеся от провала к провалу и ожидающие, что вы оплатите их счета? Они приравнивают свои желания к вашему труду, а свои нужды считают выше ваших стремлений, требуют, чтобы вы служили им, чтобы это стало целью вашей жизни. Вы должны служить им, требующим, чтобы ваш талант стал безмолвным, бесправным рабом их бездарности! Они заявляют, что вы рождены для рабства, именно потому, что вы талантливы, в то время как они по праву собственной бездарности рождены управлять, что вы должны только давать, а они только брать, что ваш удел — производить, а их — потреблять, что вам не надо платить — ни материально, ни духовно, ни богатством, ни признанием, ни уважением, ни благодарностью. Они будут ездить по вашей железной дороге и глумиться над вами, кощунствовать, поскольку вам ничего не должны. Не должны даже приподнять при встрече шляпу, купленную на ваши деньги. Вы этого хотели? Вы будете гордиться этой линией?
— Я скорее взорву эту железную дорогу, — побелевшими губами произнес Реардэн.
— Почему же вы не делаете этого, мистер Реардэн? Кто из тех типов людей, которые я описал, пользуется сегодня дорогой, а кто подвергается истреблению?
В долгой тишине слышался отдаленный металлический пульс завода.
— Последним, — нарушил тишину Франциско, — я описал человека, который предъявляет свои права хотя бы на один грош, заработанный трудом другого.
Реардэн не ответил; он смотрел на отражение неоновой надписи в темных окнах вдалеке.
— Вы гордитесь тем, что не устанавливаете пределов своей выносливости, мистер Реардэн, так как думаете, что все делаете правильно. А если это не так? А если вы ставите свою добродетель на службу пороку и допускаете, чтобы она стала орудием для разрушения всего того, что вы любите и уважаете, чем восхищаетесь? Почему вы не защищаете свою систему ценностей в обществе так же, как в своих цехах? Вы, который не допустит и процента примеси в своем металле, — что вы допустили в свой моральный кодекс?
Реардэн сидел не шелохнувшись; слова в его сознании стучали как шаги по тропе, которую он искал; это были слова: согласие жертвы.
— Вы, не покорившийся лишениям и невзгодам, поднявшийся на завоевание природы и обративший ее на службу своему удовольствию и удобству, — чему вы подчинились под давлением людей? Вы, по опыту своей работы знающий, что человек несет наказание только за то, что поступает неправильно, — готовы терпеть? Всю свою жизнь вы только и слышите, как вас поносят — не за проступки, а за величайшие достоинства. Вас ненавидят не за ваши ошибки, а за ваши достижения. Вас презирают за те качества, которыми вы гордитесь, называют эгоистичным за мужество действовать согласно собственному суждению, за то, что вы один несете ответственность за собственную жизнь. Вас называют высокомерным за независимый ум. Клеймят жестоким за неуступчивую прямоту. Считают врагом общества за дальновидность, которая позволяет вам идти неизведанным путем. Вас называют безжалостным за вашу силу и дисциплину при продвижении к цели. Кричат вслед, что вы жадный, за способность создать богатство. Вы затратили колоссальные силы — а вас называют паразитом.
Вы создали богатство и изобилие там, где не было ничего, кроме пустынных земель и беспомощных умирающих от голода людей, — а вас называют кровожадным бандитом. Вас, сохранившего им жизнь, обзывают эксплуататором. Над вами, самым целомудренным и нравственным человеком, насмехаются и глумятся как над вульгарным материалистом. Почему вы не спросите их: по какому праву? По какому моральному кодексу? По каким нравственным нормам? Нет, вы терпите все и храните молчание. Вы преклоняетесь перед их моральным кодексом и ни разу не защитили свой. Вы знаете, какая нравственность требуется, чтобы сделать один-единственный металлический гвоздь, но позволяете называть себя аморальным. Вы знаете, что человеку требуется строжайшая система ценностей, чтобы иметь дело с природой, но думаете, что такая система не нужна, когда имеешь дело с людьми. Вы предоставили своим врагам смертельное оружие, оружие, о котором не подозревали. Это оружие — их моральный кодекс. Спросите себя, как глубоко вы прониклись этим кодексом. Спросите себя, что дает человеку система моральных ценностей и почему человек не может существовать без нее, что произойдет с ним, если он примет ложные нормы, согласно которым зло есть добро. Сказать вам, что притягивает вас ко мне, даже если вы считаете, что должны проклинать меня? Я раскрыл вам глаза на то, что мир задолжал вам и вы должны требовать от людей, прежде чем иметь дела с ними, доказательство их морального права на ваш труд.
Реардэн резко повернулся и замер. Франциско подался вперед, будто заходя на посадку после опасного полета, его взгляд был тверд, но веки, казалось, дрожали от напряжения.
— Вы повинны в страшном грехе, мистер Реардэн, ваша вина намного сильнее, чем вам говорят, но не в том смысле, в котором они проповедуют. Принимать незаслуженное обвинение — тягчайший грех, а именно это вы и делаете всю свою жизнь. Вы платите, когда вас шантажируют не вашими пороками, а вашей добродетелью. Вы готовы нести груз незаслуженного наказания — и позволяете ему становиться тем тяжелее, чем выше проявляемые вами достоинства. Но ваши достоинства сохранили людям жизнь. Вашим моральным кодексом — тем, по которому вы жили, но который никогда не высказывали, не признавали и не отстаивали, — был закон, сохраняющий человеку жизнь! Если вас наказали за это, какова же сущность тех, кто наказывал? Ваш кодекс был кодексом жизни. Тогда каков их кодекс? Какая система ценностей лежит в его основе? Какова его конечная цель? Вы думаете, что это всего лишь заговор с целью присвоить ваше богатство? Вы, знающий источник богатства, должны знать, что это намного хуже заговора. Вы просили меня определить движущую силу человека. Движущая сила человека — его моральный кодекс. Спросите себя, куда ведет вас их мораль и что она предлагает вам в качестве конечной цели. Убить человека — меньшая подлость, чем внушить ему мысль, будто самоубийство — величайший акт добродетели. Отвратительнее, чем швырнуть человека в печь для жертвоприношений, требовать, чтобы он прыгнул туда по собственной воле, да еще и сам построил эту печь. По их утверждению, вы им нужны, но им нечего предложить вам взамен. По их утверждению, вы должны обеспечивать их, потому что они не смогут выжить без вас. Подумайте, какая непристойность — преподносить свое бессилие и свою нужду в вас в качестве оправдания тех пыток, которым они вас подвергают.
Вы принимаете это? Хотите приобрести — ценой своей огромной выносливости, ценой своей агонии — удовлетворение потребностей ваших убийц?
— Нет!
— Мистер Реардэн, — произнес Франциско торжественно спокойным тоном, — если бы вы увидели атланта, держащего на своих плечах мир, увидели, как кровь течет по его груди, ноги его подгибаются и руки дрожат, а он из последних сил пытается удержать мир, и чем мощнее усилие, тем тяжелее мир давит на его плечи, — что бы вы ему предложили?
— Я… не знаю. Что… он может сделать? А что предложили бы ему вы?
— Расправить плечи.
Грохот металла доносился снаружи потоком беспорядочных звуков без явного ритма, не так, как работает механизм, а так, словно за каждым неожиданным подъемом и резким падением, отмеченным слабым стоном машины, скрывался сознательный порыв. Изредка позвякивало оконное стекло.
Франциско наблюдал за Реардэном так, словно изучал траекторию полета снарядов, обстреливающих мишень. Изможденная фигура Реардэна была выпрямлена, холодные голубые глаза не выражали ничего, кроме напряженности, и только неподвижный рот вытянулся прочерченной болью линией.
— Продолжайте, — с усилием произнес Реардэн, — вы ведь не закончили?
— Едва ли я начал. — Голос Франциско звучал жестко.
— Что… вы имеете в виду?
— Вы узнаете прежде, чем я закончу. Но сначала я хочу, чтобы вы ответили на вопрос: если вы понимаете природу вашего бремени, как вы можете…
За окном раздался пронзительный вопль аварийной сирены, ракетой ворвавшийся в небо. Сирена взвыла, замолкла, затем зазвучала снова, то выше, то ниже, словно борясь со страхом завопить еще громче. Это был вопль агонии, призыв о помощи — сам завод кричал, как раненый.
Реардэну показалось, что он рванулся к двери в то же мгновение, как звук сирены достиг его сознания, но он на какой-то миг запоздал, и Франциско опередил его. Вскочивший в том же порыве, что и Реардэн, Франциско уже вылетел в холл, нажал кнопку лифта и, не дожидаясь, помчался по лестнице. Реардэн бежал следом, наблюдая за продвижением лифта по счетчику на этажах. Они вскочили в лифт уже на полпути.
Не успела стальная кабина, содрогнувшись, замереть на первом этаже, как Франциско был уже снаружи, несясь на крик о помощи. Реардэн считал себя приличным бегуном, но он не мог угнаться за фигурой, мелькающей в чередовании ярко-красного света и темноты, за никчемным повесой, за восхищение которым ненавидел себя.
Поток, хлещущий из пробоины в поврежденной печи, не был красным жаром огня, это было белое сияние солнечного света. Он разливался по земле, беспорядочно растекаясь стремительными ручейками; он осветил промозглую дымную завесу ярким подобием утра. Это был расплавленный металл, а вопль сирены возвещал о пробоине — выбило перегородку выпускного отверстия. Начальник цеха лежал без сознания, белый поток бил струей, потихоньку расширяя отверстие, а люди пытались песком, брандспойтами и огнеупорной глиной остановить пышущие жаром ручейки, которые, тяжело скользя, растекались, превращая все на своем пути в струи едкого дыма.
Через несколько секунд, потребовавшихся, чтобы оценить масштабы бедствия, Реардэн увидел фигуру человека у подножия печи, фигуру, очерченную ослепительным светом, словно вставшую на пути потока. Руки с засученными рукавами белой рубашки поднимали и швыряли что-то черное в бьющий струей металла источник. Это был Франциско Д'Анкония, и он действовал с таким мастерством, которое, как считал Реардэн, уже недоступно ни одному человеку.
Много лет назад Реардэн работал на безвестном сталепрокатном заводе в Миннесоте, в его обязанности входило, после того как в поврежденной печи пробивало летку, вручную заделывать отверстие огнеупорной глиной, чтобы удержать поток металла. Это была опасная работа, унесшая много жизней; за несколько лет до этого была изобретена гидравлическая пушка для заделывания летки; но множество заводов находилось в застое, и, чтобы хоть как-то существовать, там приходилось использовать изношенное оборудование и давно устаревшие методы. Реардэн справлялся с этой работой, но с тех пор он не встречал ни одного человека, способного выполнить ее. Сейчас он видел, как посреди бьющих струй горячего пара перед крошащейся поврежденной печью высокий, стройный повеса выполняет эту операцию с ловкостью профессионала.
Реардэну потребовалось одно мгновение, чтобы сбросить пальто, схватить у первого попавшегося рабочего защитные очки и присоединиться к Франциско. Времени говорить, чувствовать и удивляться не было. Франциско лишь на миг взглянул на него — и Реардэн увидел запачканное лицо, черные очки и широкую улыбку.
Они стояли на скользком островке затвердевшей грязи, у края белого потока, под их ногами злорадствовал огонь, а они швыряли и швыряли глину в ослепительное месиво колышущихся язычков, похожих на газ, — кипящий металл. Реардэн осознавал только последовательные движения: подъем глины, нацеливание, бросок вниз и, прежде чем она падала в незримое место назначения, наклон за очередной порцией; его сознание было направлено на работу рук, чтобы спасти печь, и ненадежное для сохранения жизни положение ног. Больше он ничего не ощущал — только ликующее чувство действия, своей способности к нему, точности движений тела, повинующегося его воле. И не имея времени уяснить, но зная это, ухватывая ощущением, минуя контроль сознания, он видел черный силуэт на фоне сияющих красных лучей, локти, угловатые изгибы, свет, бьющий сквозь пар, как длинные иглы прожекторов, следящих за движениями искусного, уверенного человека, которого он прежде видел лишь облаченным в смокинг в огнях бальных залов.