Мало мне ментовской славы, теперь еще будут говорить, что я учительский любимчик и стукач.
Марина Михайловна опустила руку, но смотрела на меня со старательным сочувствием и ожиданием. Она, кажется, всерьез ожидала, что я разрыдаюсь и начну подробно рассказывать, что случилось. Или там еще поступлю так, как по педагогическим правилам положено. Они правила придумывают и искренне верят, что все вокруг должны этим правилам подчиняться. С радостью. А если не подчинишься, тебя отдадут ментам, и те будут бить по почкам и сажать в камеру к убийцам и насильникам.
– Да пошли вы нахер, – повторил я почти с облегчением и пошел по коридору, расталкивая пацанов и обходя девчонок, смотревших на меня, как на Гитлера. Ну и похер, ну и нахер.
Ефимовна ахнула и крикнула:
– Вафин! Ты в уме вообще?! Чтобы без отца!..
Она замолчала или просто я перестал слышать – за угол свернул. Краем глаза я успел засечь, что Марина Михайловна смотрит мне вслед. И Ефимовна смотрит. И пацаны смотрят. И все вообще.
Да похер, я уже за угол свернул.
Там никого не было, но я все равно старался бежать к туалету, не топая. Уже как добежал, дверью шарахнул – так, что стоявший в распахнутой кабинке десятиклассник дернулся и сказал, чуть обернувшись:
– Э, мелкий, ты чё? Так и обосраться можно.
Я торопливо заперся в соседней кабинке, зажмурился от вони сортира, хлорки и окурков, от неубиваемой надписи «Если ты насрал, зараза», от всеобщей подлости – и беззвучно заревел.
2. Я занимал
Странно чего-то теперь бояться, но я боялся. Боялся, что из школы позвонят мамке – не Марина Михайловна, конечно, а завучиха или директор. Ну, не то чтобы боялся, просто неприятно было – ждать, готовиться, придумывать какие-то оправдания. Все равно ведь оправдаться не получится: или мамка рукой махнет, посмотрит безнадежно, будто обнаружила, что фашиста вместо сына вырастила, или я вспылю и вместо придуманных объяснений, железных и логичных, заору что-нибудь глупое с обидой, а она скажет: «Не ори» – или еще что-нибудь, а если дома случится батек, то вообще мрак. Не случится, конечно, батек последнее время с работы приходит за полночь, выжатый до серости. Но мне и мамки хватит – она в последнее время нервная совсем, чуть что – плакать начинает, а я не могу мамкиных слез терпеть. Мне лучше заорать и убежать. Что угодно и куда угодно, хоть в окно. Особенно если из-за меня слезы.
Я, конечно, стараюсь до этого не доводить, но не все же от меня зависит.
На всякий случай помыл за собой посуду, даже мусор вынес. Потом, подумав, сделал уроки – ну, письменные, а устные-то чего делать. И начал тосковать. По телику сплошной «Сельский час», читать неохота, в кино тоже ничего хорошего: я позвонил в кинотеатр «Батыр», автоответчик угрюмо отрапортовал, что там сегодня опять туркменская сказка и индийская фигня про любовь. В «России», другом кинотеатре, автоответчика не было. В любом случае у меня денег – пятнадцать копеек, на взрослый билет не хватит, а детские сеансы кончились давно.
Во дворе мокро и грязно, да и пацанов из окна не видать, а дальше двора идти некуда – не в школу же, не в загадочный «Ташкент» и не к Андрюхе тем более. Теперь мне вообще ходу нет никуда. Ну и пофиг. Жалко, так и не выяснил, что там на подаренной кассете записано.
Музыку поставить было бы нехило, любую, да не на чем. Пластинки, правда, можно слушать и без проигрывателя: скручиваешь из обычного тетрадного листа конус с острым кончиком, надеваешь пластинку дыркой на ручку, аккуратно прислоняешь кончик конуса к поверхности диска, который крутишь на ручке, как на вертаке. И пластинка поет – тихонечко, но отчетливо. Но пластинок у нас как было три, так и осталось, и переслушивать их в миллионный раз я не собирался. Да и вообще не намерен был заниматься детсадовскими забавами. Продолжал тосковать, глядя в окно. И даже обрадовался, когда зазвонил телефон.
А мамкин голос услышал – спохватился и напрягся. Значит, ей из школы все-таки на работу позвонили, она завелась, не утерпела и сейчас прям сквозь телефонные провода меня расстреливать будет.
Не угадал. Мамка попросила сходить в овощной, а то она селедку купила, а картошки дома вроде нет, а если сама в овощной свернет, то неизвестно, когда отварить успеет. В секретере рубль возьми, сказала, пару кило купи, не больше, на сегодня хватит, даже если плохая совсем, а чего ее держать, она прорастает сразу. Только смотри, чтобы зеленую или гнилую не подсунули. И сам ведь сможешь отварить, Артурик, да?
Я хотел возмутиться по поводу «только смотри, чтобы». Толку-то смотреть – ну увижу, что картошка зеленая или гнилая, а она обязательно будет зеленая и гнилая как минимум наполовину, я же в магазин иду, а не на рынок, – и что я сделаю? С продавщицей ругаться начну, что ли, или перелезу через прилавок и буду картошку перебирать, чтобы найти хорошую?
Не стал я возмущаться. Буркнул, что, конечно, почищу и отварю. Куплю не два кило, а три, и все дела – на кастрюльку хватит, даже если бóльшая часть в очистки уйдет.
Я тихо радовался тому, что завучиха, выходит, решила на меня не стучать. Ну или мамку пощадила, сразу на батька нацелилась. А батьку на завод в последний месяц фиг дозвонишься, так что ради бога, флаг ей в руки и пионерский барабан.
Мамка, однако, продолжала говорить, и уже не про картошку – как-то таинственно. Я прислушался и насторожился. Мамка, понизив голос, просила меня по пути в магазин, пока народу нет, заглянуть в библиотеку и поискать там статью «Бабушка в окошке», которая вышла вчера или позавчера то ли в «Известиях», то ли в «Труде».
– А когда найду, что делать? – спросил я, прифигев.
Сроду мамка газетами не интересовалась и уж тем более не обращалась ко мне с такими просьбами. Она только «Работницу» читала и «Сельскую молодежь» иногда. А по газетам мы с батьком специализировались: он, если приползал с работы живым, хватал «Советский спорт», потом уже «Правду» пролистывал, а «Труд» мы после переезда почему-то выписывать перестали. Зато мне со второго полугодия к политинформаторским «Аргументам и фактам» еще «Комсомолку» выписали – хоть батек и ворчал: «Вступи сперва». Вступил вот.
Я против воли вспомнил, как вступал и что было потом, и, чтобы опять не расстроиться по этому поводу, продолжил расстраиваться по другому. Я ведь еще «Искатель» выписать просил, где всегда детективы и фантастика. Но на «Искатель» лимит – выписывать нельзя, доставка только в библиотеки. Библиотека у нас рядом теперь, через дорогу, но «Искатель» там с собой брать не разрешали, выдавали только в читальный зал, как газеты. А я больной, что ли, там за столиком восседать, как пенсионер или отличник какой-нибудь? Не дают – не надо, захочу почитать – дома что-нибудь найду или у пацанов возьму, хотя Вовкина матушка запретила мне книжки давать, сказала, что я обложку «Незнайке на Луне» надорвал. Врет она все, между прочим, я аккуратно читал, красивая книга ведь, понимаю.
В любом случае последнее время мне не до чтения – да и охоты не было в книги утыкаться. Они все какие-то правильные и скучные и никак в жизни не помогают. Даже самые интересные. Мне что, Скуперфильд, или марсиане на треножниках, или там инспектор Лосев помогут пацанов за косяки по поводу предательства наказать? Ну и на фиг их тогда, марсиан вместе с пацанами.
И в библиотеку, соответственно, я после того, как записался, ни разу не ходил. Теперь вот пошел – мамка попросила же.
А картошки, между прочим, еще полно, штук семь рассредоточились по дну коробки под раковиной. Но раз обещал – надо идти.
Лишь подходя к библиотеке, я сообразил, что картошка-то особо и не нужна, мамке важно было, чтобы я в подшивках порылся. По пути, ага.
Ну, я порылся. Только в «Известиях» – «Труда» на общем столе не было, его подшивку изучал диковатого вида пенсионер в толстенных очках. Я подождал немножко, полистал на всякий случай подшивки «Советской России» и «Советской Татарии», потом многозначительно кашлянул, в упор уставившись на пенсионера. Он не среагировал, продолжив пропахивать очками очередную страницу снизу вверх. Зато библиотекарша, симпатичная полноватая тетка с кудряшками, негромко сказала:
– Нет там ничего.
Я посмотрел на нее, хлопнул глазами и, кажется, губами – пасть распахнул от неожиданности, похоже. Библиотекарша спросила:
– Ты ведь про Леонтьеву найти хочешь?
Я неуверенно повел плечом, но она уже продолжила, все так же вполголоса:
– Нет там ничего, никаких бабушек в окошке. Слухи это все глупые.
Я спросил:
– Какие слухи?
Она, кажется, смутилась, поправила лежавшие на столе бумажки, но, взглянув на меня, все-таки решила объяснить:
– Эти слухи по кругу ходят, второй или третий раз за последние полгода. Якобы Леонтьеву разоблачили как шпионку из ЦРУ, а когда арестовывать пришли, она из окна выбросилась.
– Леонтьева – это какая? – спросил я и тут же сообразил, сам себе не веря: – Валентина Михайловна, из «В гостях у сказки»?
– Леонтьева – это какая? – спросил я и тут же сообразил, сам себе не веря: – Валентина Михайловна, из «В гостях у сказки»?
Библиотекарша кивнула, усмехнувшись, и осуждающе покачала головой.
– Она шпионка и про это в газетах написали?
– Говорю же, не написали, – чуть раздражаясь, сказала библиотекарша. – Слухи какие-то дураки распускают, вот и все. Не первый раз, еще летом началось.
– А вдруг, – сказал я и замолк.
Если летом началось, точно брехня – пару недель назад по телику «От всей души» показывали, мамка ревела, как всегда, – и вела передачу Леонтьева. Живая и явно не шпионка. Шпионов и предателей у нас в телевизор не пускают.
Хорошо, в общем, что про Леонтьеву слухи, а не правда. «В гостях у сказки» я уже не так страстно любил, как в детстве, но иногда мог посмотреть. И дальше смогу.
– Ему, наверное, тоже надо сказать? – предложил я библиотекарше вполголоса, кивая на пенсионера.
Она качнула головой и так же тихонечко ответила:
– Он не за этим.
Еще и рожу прикольную скорчила, показывая, как ее этот дедок утомил. Я чуть во всю глотку не заржал от неожиданности – никак не ждал от библиотекарши такого. Взрослая ведь, ну и вообще строгая тетка, да и должность у нее такая, не то что официальная совсем, но не для рож.
Я попрощался, надел куртку, висевшую на рогатой трехногой стойке у входа, и ушел, улыбаясь. Настроение у меня поднялось и не упало даже в овощном, в котором медленно шевелилась гигантская, на половину зала, очередь. Выбросили апельсины.
Овощной у нас огромный и типовой. Через дорогу от нашего дома на отдельной высокой площадке, к которой ведут двенадцать ступенек – ну или по склону можно забежать, – стоит продовольственный, через три дома на такой же площадке – хозяйственный, еще через три дома – овощной. Здания совершенно одинаковые, с высокими грязными стеклами, на которых мрачной гуашью нарисованы всякие товары – соответственно, курица с сыром, молоток с клещами и яблоки с капустой, – а внутри все по-разному. В продовольственном вечно народ и суета, в хозяйственном тихо, тепло и пахнет новыми резиновыми камерами для велосипеда. В овощном обычно пусто: голые прилавки, клеть с картошкой в дальнем углу, проволочные короба с трехлитровыми банками березового сока вдоль окон – ну и запах залежалых, а то и гниющих овощей, конечно.
Сегодня тут пахло апельсинами. Праздничный аромат просачивался даже сквозь массовый духан утомленных людей в плащах, пальто и резиновых сапогах. Люди все равно бурчали непразднично, то и дело отшагивая от очереди, чтобы, вытянув голову, взглянуть, много ли еще коробок осталось, крикнуть: «Больше двух кило в одни руки не давайте!» – и юркнуть обратно, пока очередь не сомкнулась. Коробок было еще много, штабель выше головы, но и потрошили их безжалостно, в шесть рук: мрачный грузчик, стоявший на стопке деревянных щитов, сдергивал очередную картонную коробку и небрежно хлопал на прилавок, чудом не сшибая ряд жестяных банок с аджикой, который почему-то не догадались убрать, а продавщицы в четыре руки отдирали верхние клапаны, потом одна очень ловко, как детский конструктор, выстраивала оранжевую кучку на площадке весов и тут же сгребала их в свернутый за полсекунды конус из толстой коричневой бумаги. Вторая продавщица тем временем, едва взглянув на стрелку, быстро щелкала счетами и выписывала сумму на крае свертка и на клочке бумажки, которую отдавала покупателю, чтобы тот бежал в кассу. Он бежал и тут же возвращался с чеком – касса тарахтела, не останавливаясь, будто там Анка-пулеметчица сидела, а не толстая тетка с жирно нарисованными губами.
Соваться в такую очередищу было странно и даже глупо, но ничего другого не оставалось. В магазине всего две продавщицы, для фруктового и овощного отделов, и обе сейчас отпускали апельсины. Весь магазин работал только на апельсины, и все покупатели стояли только за апельсинами. Это, наверное, правильно – я бы и сам апельсинов взял, если бы денег хватало. Но у меня с собой был только рубль. А кило апельсинов два стоит. Я не знал, сколько апельсинов в килограмме, но вряд ли больше десяти. На рубль полкило купить можно, это штук пять, значит, да еще минус тридцать копеек на картошку. Штуки три получается. Мультик про три банана я смотрел, а про три апельсина что-то не слышал. Апельсины положено по максимуму брать – батек из Москвы полный пакет привозил плюс набивал в дипломат, если копченая колбаса место оставляла. Впрочем, он и бананы не по три привозил, а сколько удавалось урвать, пару зеленых гроздей. Мы их засовывали в темный угол кухонного пенала и ждали, пока пожелтеют. По-моему, так ни разу и не дождались – они то чернели и жухли, то я, не вытерпев, убеждал себя, что белесо-зеленый оттенок с черными нитяными линиями сойдет для нашей местности за желтый цвет, и сжевывал бананы какими уже были – твердыми и вязкими, так что язык потом полчаса был будто мукой обсыпан. Все равно вкусно. Ладно, вырасту, стану капитаном дальнего плавания, поеду в Африку и буду жрать переспелые бананы прямо с пальмы и запивать кокосовым молоком. А не стану капитаном – значит наше счастье непостоянно и не больно-то мне эти бананы с кокосами и нужны.
В общем, я занял очередь за мелким лысоватым мужиком, по виду полным психом. Он был в мятом пиджаке поверх сетчатой футболки, все время дергался и бубнил. Поправлял пиджак, вертел шеей, высовывался из очереди, дожидался очередного выплеска в адрес продавцов, чтобы тявкнуть неразборчиво и не в лад, или просто топтался на месте, бурча что-то в широкую спину в бежевом, как у мамки, плаще. Когда он зацепил меня локтем третий раз и третий же раз недовольно обернулся, чтобы смерить взглядом и показать, как ему надоело подпихивание со спины, я решил подождать очереди на улице. Сказал мужику, что сейчас вернусь, повторил погромче, чтобы он кивнул все-таки, и выбрался из магазина сквозь наросшую за спиной толпу.
На улице стемнело и опять моросило, в воздухе будто болталась гадостная мокрая паутина. Зато не воняло. Бодрящий запах цитрусовых вперемешку с подгнивающей картошкой и капустой, оказывается, мог довести до истерики. А улицы у нас хорошо продуваются, почти в любом месте – справа налево от Боровецкого леса и Камы ветерок идет, а в лицо или спину почти всегда свистодуй по основным проспектам, которые тянутся на десяток километров – как аэродинамическая труба, по словам батька. Ни вонь не удержится, ни мусор – все выдувает. Очень удобно, если на ногах крепко стоишь. Ну и не мерзнешь, конечно.
Я быстро продрог, а тут еще из магазина выбралась пара мужиков, которые закурили и принялись рассуждать о том, хватит или не хватит, и об общем дурдоме. Я ни табачную вонь не любил, ни такие разговоры, потому отошел на пару шагов и даже спустился на пару ступенек. Правильно сделал. Во-первых, здоровье от никотина уберег не хуже лошади, во-вторых, денежку нашел не хуже мухи. Подошва медленно сползла ступенькой ниже и уперлась во что-то вроде камушка. Убрал ногу, но от нечего делать все-таки посмотрел – а там блеснуло серебром. Пятнадчик. Торчит в щели между плитами ступени и ждет, кто же его заметит.
Дождался, умничка.
Я нагнулся, поднял, обтер монетку об рукав. Пятнадцать копеек, восемьдесят первого года. Тускловатая, но цельная монетка, не гнутая даже. Можно в «Морской бой» в «Батыре» сыграть, стаканчик сливочного мороженого купить. Или полтора кило картошки. Кстати. И тогда на апельсины рубль остается. Полкило, хоть что-то.
Я обрадованно подбросил монетку, собираясь бежать в магазин, и услышал:
– Э, деньги вернул щас.
У нижней ступеньки стоял чувак лет тринадцати и требовательно смотрел на меня. Довольно крупный для своих лет, почти как я, и весь темный – темная куртка, темные штаны, черные и очень короткие, будто подрезанные, резиновые сапоги и вязаная шапка темная, хотя обычно вязаные шапки, что лыжные с помпоном, что «петушки», яркие и с надписями. Полгода назад я бы решил, что это четкая одежда, и захотел бы такую же, строгую и мрачную. Чувак очень старался выглядеть опасным. Но теперь я знал, что опасность выглядит по-другому.
– Ты вернул? – уточнил я. – Ну молодец.
– Ты в уши долбишься? – спросил паренек совсем угрожающе. – Деньги вернул по-бырому, я сказал.
– Ты мне сказал? – спросил я, спускаясь на ступеньку. – А ты чьих будешь?
– Это наша земля, и все деньги наши, понял?
– Чьи ваши?
– Сороктретьевских.
– Ух ты. И кто у вас основной?
Глаз у чувака метнулись влево-вправо, но ответил он уверенно:
– Джимми.
Я, стараясь не заржать, понимающе сказал:
– О. Ты при делах, по ходу. Кого знаешь?
– Кого надо, того и знаю. Деньги вернул быстро.
– Сафрона знаешь? – спросил я, спускаясь на ступеньку; чувак уверенно кивнул. – Нельсона? Быка? Адидаса?
– Всех знаю, – сказал чувак упрямо, хотя и явно сбавив в уверенности. – Деньги…
– А они тебя знают, сынок? – спросил я, спускаясь еще на ступеньку.