Чувак кивнул и опять попытался завести про деньги, но мне это уже надоело:
– И Бык, значит, который основной в сорок третьем, тебя знает? А чего-то сомнение бар. Айда его спросим, а? Он на пятачке сейчас, скорей всего ну или дома сидит, вон, в сорок три – восемнадцать, второй подъезд. Айда спросим. Раз-два-три-зассал?
Чувак невнятно буркнул что-то угрожающее, отодвигаясь. Я дернулся вперед, выдохнув: «Че сказал щас?!» Чувак торопливо шагнул назад и быстро пошел прочь, поглядывая, не гонюсь ли я за ним.
Вот не хватало еще за чумой всякой гнаться.
Сдать этого креста Быку, что ли? Я ведь впрямь знал Быка, он учился в двадцать второй школе в десятом классе, я ему пару нормальных пасов выдал, когда в школьном дворе в футбол гоняли, с тех пор он со мной здоровался – а с Быком-то все здоровались.
Да ладно, пусть живет крестила. Он, может, и не местный на самом деле, просто по чужой земле шарашится и приключений ищет. Найдет, значит, – сейчас не лучшее время по чужой земле шарить. А я раз в жизни в сторонке постою.
– Щ-щегол, – сказал я вслед чуваку и пошел, довольный такой, в магазин.
И сразу перестал быть довольным.
Тетка в бежевом плаще уже стояла у прилавка, что-то излагая глубоким, как у оперной певицы, голосом, и брезгливо тыкая толстыми наманикюренными пальцами то в апельсины, то в весы. На пальцах были золотые кольца и перстни, толстые, штуки три, если не больше. Все эти подробности мне на фиг не сдались, я их заметил от растерянности. Потому что за бежевой спиной дерганого психа больше не было. И вокруг не было. Он, похоже, подергался да и свалил куда подальше, пока я ездил по ушам местному самодеятельному чмошнику.
Я подошел к бежевой тетке и нерешительно сказал:
– За вами мужчина стоял, он ушел, да? Я за ним…
– Э, куда полез! – крикнули сзади. – Еще пацанов не хватало. Не пускайте его!
– Я стоял, – сказал я, стараясь быть зычным и спокойным, хотя в ушах уже бухало, а под глазами темнело. – Женщина, скажите, за вами лысый такой был, а я за ним.
Тетка в бежевом мельком взглянула на меня и снова принялась тыкать пальцем за плечи продавцов. Гадина, подумал я беспомощно, а мелкая тетка в синем плаще и в яркой синтетической косынке, распираемой огромными, с кулак, кудрями, загородила собой бежевую спину и задорно крикнула:
– Лысый был, тебя не было!
– Да я тут стоял, вышел на пять минут! – заорал я в ответ.
– Зачем вышел? Курить? Такой молодой, в школе еще учишься, а куришь, как не стыдно! Вот и правильно!..
Я задохнулся от негодования и несправедливости и чуть не заорал, сам не понимая что, но тут невысокий, ниже меня, парень в мокром джинсовом костюме и с прилизанными длинноватыми волосами спокойно сказал:
– Да стоял пацан, перед вами стоял. Он отошел как раз перед тем, как лысый начал вам про винный бухтеть. А потом лысый сдернул.
– Какой винный? – спросила кудрявая подозрительно. – Я, молодой человек, если хочешь знать, вообще в рот не беру!
Парень ухмыльнулся, хотел что-то сказать, покосился на меня и застыл с каменным лицом. Я, несмотря на бешенство, тоже чуть не заржал. Тетка с подозрением дернула кудрями, и тут бежевый плащ подхватил чек и, полностью игнорируя суету за спиной, уплыл к кассе. Кудрявая, задрав здоровенную сумку из коричневого кожзаменителя повыше – чтобы, видимо, мне дорогу преградить, – рванула к прилавку и рявкнула:
– Два кило, а этого не пускайте!
У меня аж глаза вскипели. Я понял, что сейчас оттащу кудрявую за ворот, а если орать начнет, в сумку засуну. Но парень в мокрой джинсе сказал:
– Пацан, вставай передо мной. Один человек разницы, делов-то.
– А чё она, – сказал я, но шагнул перед парнем, сказал «спасибо» и сделал вид, что чешусь скулой о плечо, чтобы незаметно убрать выскочившую все-таки слезу.
– А она в рот не берет, видишь, – вполголоса напомнил парень, и я все-таки заржал и с полным правом вытер слезы, выскочившие от честного смеха.
– Молодой человек, что брать будешь? – сказала продавщица. Кудрявая, оказывается, уже чесала к кассе, вся быстрая и исполненная презрения.
Я помотал головой, успокаиваясь, и сказал:
– Полтора картошки, полкило апельсинов.
– Не наоборот? – уточнила продавщица.
Я помотал головой. Она хмыкнула и сказала, подавая грузчику грязный тазик:
– Вить, картошки там насыпь.
Одним движением выложила на площадку весов четыре апельсина и спросила:
– Чуть больше сделаю?
Стрелка показала шестьсот грамм. Я сказал виновато:
– Нет, у меня не хватит.
Продавщица опять хмыкнула, сняла с чашки два апельсина и почти не глядя заменила их одним здоровенным, как грейпфрут. Стрелка указала в зенит. Я прошептал: «Спасибо», потому что продавщица могла просто один апельсин убрать и было бы меньше полукило.
– Любовь к трем апельсинам, – непонятно сказал спаситель за моей спиной, и я на всякий случай хихикнул.
Тут и картошка взвесилась, и я торопливо подал продавщице выдернутую из кармана авоську.
Вторая продавщица приняла от бежевой тетки, смотревшей мимо меня с презрением, чек, выдала ей два здоровенных свертка, а следующим движением протянула мне клочок бумажки, на котором одной линией было начерчено «1-45».
Я принял бумажку и машинально шагнул в сторону кассы, потом повернулся и сказал:
– Извините, – это парню, который уже улыбался, заказывая пару кило самых нарядных, потом уже продавщицам: – Извините, почему рубль сорок пять?
– А сколько надо? – спросила вторая продавщица с неожиданной злобой.
– Рубль апельсины, пятнадцать – картошка.
Вторая продавщица утомленно пропела:
– У-умный какой.
А первая объяснила, глядя, кажется, с сочувствием:
– Тридцать – аджика. В нагрузку к апельсинам.
Блин. Дефицит же всегда с нагрузкой идет. Мясо – с костями и жилами, детективы – с материалами позапрошлого пленума ЦК, а апельсины, значит, с аджикой. Поэтому банки на прилавке и громоздятся. Так-то аджику никто не берет, а сейчас магазин за пару часов годовые залежи раскидает. Только не мне. Если аджику эту на фиг не нужную возьму, мне или без картошки домой идти, или получится, что я ради пары апельсинов час потерял. Обидно, блин.
Опять все несправедливо и против меня.
– У меня не хватает, – сказал я.
– И что? – спросила вторая продавщица агрессивно.
– У меня на аджику не хватает, – повторил я бессмысленно. Потому что какие тут мысли.
– Ну поменьше тогда… – начала продавщица, увидела мой сверток и сказала: – А.
Может, разрешит без аджики взять, подумал я, загораясь отчаянной надеждой. Первая продавщица, пакуя апельсины для джинсового парня, сказала:
– Юль, два кило ровно, пометь. Больше ничего? Следующий! Юль, может, отложим пацану, пусть домой сбегает?
– Пока не кончатся – отложим, а потом надо отпустить в порядке очереди, – сказала вторая и спросила меня, кивая на растаявший штабель за спиной: – Успеешь домой сбегать, пока это не распродали?
Я посмотрел на штабель, посмотрел на очередь и помотал головой. Не успею, да и нет дома тридцати копеек. В секретере рубль, а последние карманные я неделю назад проел.
– Время тратил и свое, и наше, – сказала вторая продавщица, берясь за краешек свертка. – Не будешь брать, значит?
Сволочи, подумал я, готовясь к чему-то.
– Будет, будет брать, – сказал джинсовый парень. – С меня там сколько, два сорок? Давайте бумажку. Пошли, пацан.
Он отвел меня к кассе, а я так ни фига и не понял, пока парень мягко не выдернул из моих пальцев бумажку с цифрами и не положил на металлическое блюдце перед кассиршей, звякнув сверху двумя пятнадчиками.
– А остальное? – спросила кассирша сварливо.
Тут я засуетился так, что чуть не выпрыгнул из куртки, выворачивая карманы, добросил всю свою наличность, получил чек и шагнул назад, ожидая джинсового парня и объяснений. А он ничего объяснять не стал, просто сказал:
– Иди забирай свою добычу, а то раскатают сейчас, с них станется.
Он пропустил меня вперед и ждал, пока я неловко перехвачу и пристрою сверток с авоськой по трясущимся рукам, чуть не выронив долбаную эту аджику, попутно пытаясь что-то объяснить продавщицам, которые и не слушали ни фига. Очередь снова забурчала, так что я спохватился, отошел, отдышался и снова догнал джинсового парня уже у выхода – он пристраивал три разноразмерных бумажных свертка подмышками.
– Спасибо большое, – сказал я ему. – Я это, не сообразил даже… Я верну, честно. Вы скажите куда, я завтра же…
Парень отмахнулся:
– Да брось, ты чего. Две пятнашки – деньги, что ли. Кабы все проблемы на земле так просто решались. Ты в следующий раз кому-нибудь так же помоги – будем квиты. Перед лицом человечества, так как-то, забились?
– Забились, – сказал я. – Обязательно. Спасибо вам большое все-таки. Я просто не знал про аджику эту долбаную, поэтому…
Тут мы вышли под дождик, где я все пытался сбивчиво объяснить про картошку, селедку и найденный пятнадчик, и совершенно не соображал, что надо бы предложить ему помощь в доставке неудобной ноши. А парень уже смотрел мне за спину и корчил виноватую рожу. Его, оказывается, девушка ждала, симпатичная такая, хоть и совсем мелкая, мне по плечо, тоже в джинсах и в светлой курточке, и парень принялся перед ней оправдываться, что апельсины редко когда увидишь, грех было упускать, а если бы ты не здесь мокла, а внутрь зашла, мы бы не два, а четыре кило взяли, тете Люде на гостинец и вообще, а она знай отчитывала его за то, что ждала-ждала в комнате, потом ждала-ждала у подъезда, потом к нему пошла, а его нет, а он в овощном, видите ли, а Денисюки ждут, между прочим…
Тут мы вышли под дождик, где я все пытался сбивчиво объяснить про картошку, селедку и найденный пятнадчик, и совершенно не соображал, что надо бы предложить ему помощь в доставке неудобной ноши. А парень уже смотрел мне за спину и корчил виноватую рожу. Его, оказывается, девушка ждала, симпатичная такая, хоть и совсем мелкая, мне по плечо, тоже в джинсах и в светлой курточке, и парень принялся перед ней оправдываться, что апельсины редко когда увидишь, грех было упускать, а если бы ты не здесь мокла, а внутрь зашла, мы бы не два, а четыре кило взяли, тете Люде на гостинец и вообще, а она знай отчитывала его за то, что ждала-ждала в комнате, потом ждала-ждала у подъезда, потом к нему пошла, а его нет, а он в овощном, видите ли, а Денисюки ждут, между прочим…
Я понял, что им не до меня и без моей помощи они прекрасно обойдутся. И еще мне стало стыдно, что не предложил взять пару кило апельсинов для парня. Он не просил, а я не догадался, дурак, а так ладно вышло бы. Я опять сказал «спасибо» и «до свидания», дождался их рассеянного, но совершенно синхронного добродушного кивка, спустился по лесенке, отошел подальше и замер в темноте под лысой березкой. Девушка сразу успокоилась и принялась деловито распределять груз по своим и его подмышкам, а парень знай пытался ее чмокнуть в щеку или макушку. Наконец она справилась, и он справился, и они побрели в сторону Ленинского проспекта. А я за ними.
Во-первых, вдруг они все-таки не к Денисюкам, а домой зайдут, я узнаю, где живет парень, и как-нибудь подкараулю его с тридцатью копейками. Во-вторых, больно уж они мелкие и джинсовые оба. Докопается кто-нибудь – тот же крест, который мне по ушам ездить пытался, или в натуре пацан из местной конторы – и вряд ли ребята сумеют безболезненно соскочить. Тут я и пригожусь.
Не пригодился. Они дошли до остановки «Пушкинская» и принялись здороваться и обниматься с поджидавшей там молодой компанией. На такую малолетки вряд ли решатся наезжать, понял я.
И пошел домой со спокойной совестью, картошкой и апельсинами.
3. По-немецки цацки-пецки
На немецкий не хотелось вообще. Там Марина Михайловна, единственный человек, перед которым я чувствовал себя виноватым. Неуютное чувство, но оно немножко уравновешивало мир, в котором все либо были виноваты передо мной, либо плевать на меня хотели, а некоторые даже смогли.
Я бы и не пошел, наверное, просто свалил бы потихонечку. Тем более что иняз предпоследним уроком, последним стояла химия, но Китыч и без меня найдет, на кого поорать.
Из-за поорать у меня и не получилось свалить. Орать взялась Марго, певичка, на ее вопли набежала Ефимовна – и почти всю перемену воняла, что все классы как классы, а мы какие-то девиантные, позорим звание математического, скорее соответствуя званию дебильного, она тридцать лет в школе, но такого безответственного и бессовестного класса еще не вела и не будет, есть надежда, потому что выдаст нам характеристики, с которыми не возьмут даже в ПТУ, это будет достойным уроком всей школе и слабым утешением Маргарите Митрофановне, она же святой человек, всю душу в нас, неблагодарных, – ну и так далее, как обычно.
Ефимовна отпустила нас за минуту до звонка на урок, я сразу направился к лестнице, а по ней явно ко мне направился Лысый. С лицом, готовым к беседе, и рукой, готовой к пожатию. То ли как ни в чем не бывало, то ли мириться собрался. Ни общаться, ни ручкаться, ни мириться я не желал, поэтому развернулся и отправился в другую сторону. Лысый вроде понял и догонять не стал. Только в другой стороне был кабинет немецкого. Я оказался у его дверей, когда зазвенел звонок, и из-за угла решительно, как всегда, выдвинулась Марина Михайловна. Смываться у нее на глазах было еще хуже. И я юркнул в кабинет.
И опять ор получился вместо урока. Ради исключения не по Марины Михайловны вине.
Певичка-то сама нарвалась: придумала разучивать «Гимн демократической молодежи». Песенка сама по себе дурная, еще и припев с бесконечными повторами шипящих в конце каждой строки: «Эту песню не задушишь, не убьешь, не убьешь, не убьешь». Кто-то – кажется, Шорик, он мастер таких экспромтов – придумал с этих шипящих не уходить: «Песню друж-жбы запевает мал-ладёш-ш-ш-шь, мал-ладёш-ш-ш-шь, мал-ладёш-ш-ш-шь!» Все пацаны, понятно, подхватили. Марго сперва слегка морщилась, но делала вид, что не замечает, да угораздило ее поднять голову от пианино на патетической строчке «Помним грохот металла и друзей боевых имена» – и увидеть, что мужская половина класса в такт машет головой и делает пальцами козу. Потому что помнит грохот металла.
Марго и завелась – по-моему, толком ничего не поняв или поняв так, как у старперов принято: металлисты фашисты, низкопоклонство перед Западом, джинсы, красавки да жвачка, а ваши деды под такие песни в атаку шли.
Я что-то сомневался, что мои деды шли в атаку под такую мал-ладёш-ш-ш-шь или вообще под песню. Дед Юра, мамин отец, давно умер, но я помнил, что он музыку вообще не любил, даже приемник, который у них, как у всех, с утра до ночи ворковал на кухне, выключал, когда там музыка начиналась, ну или на улицу уходил. А бабай, батька́ отец, до сих пор любит и попеть, и на гармошке поиграть так, что уши лопаются, но строго татарские песни. По-русски он говорит-то с трудом, не то что петь или ходить куда-то, тем более в атаку. Про атаки и вообще войну бабай, кстати, ничего не рассказывал, хотя я просил. Хохотал, целовал меня в макушку и лез в пахнущий нафталином шифоньер за кофейными подушечками – сунет и толкает на улицу играть. И медали не носил. Их у него две, «За победу над Германией» и «ХХ лет победы в Великой Отечественной войне», обе лежат в хрустальной пепельнице с пуговицами, иголками и катушками ниток, исцарапанные и без планок – просто тяжелые темные кругляшки с ушком.
Я на музыке не шипел и козу не делал. Не из почтения к Марго и тем более к песне – просто настроения не было. К тому же не хотелось быть как Саня, который сидел вместе с Шориком и был почти таким же активным. Он, кажется, хотел со мной сесть – Марго не парилась из-за обмена соседями. Объясниться решил, что ли. Войдя в класс, он поозирался и двинул в моем направлении. Я как раз садился на привычное место за последней партой, но встал и пересел к Таньке Комаровой, которая покосилась, но ничего не сказала. Саня остановился, еще раз огляделся, вернулся к первому ряду и подсел к Шорику, вечно занимавшему место у двери. Ну и дальше куролесил с ним на пару. И остановиться никак не мог.
На немецком Саня героически угорал в одиночку, на том же месте у двери. Остальных вопли Ефимовны успокоили. Да и Марина Михайловна не Марго все-таки, девки ее боготворят, а пацаны симпатизируют. А Шорика не было, он английский учит.
Марина Михайловна терпеливо слушала томившегося у доски Фаниса. Он мычал, пытаясь одновременно рассказать про знакомство с предполагаемым сверстником из ГДР, вставить в повествование побольше зазубренных классе в пятом, но теперь совершенно ненужных фраз про то, что дас демократише Берлин ист нихт безондерс грос[3], при этом лигт ан дер Шпрее[4], и не ржать в голос от подсказок Сани. Саня предлагал Фанису спросить у гэдээровского сверстника насчет кроссовкен «Адидас» гекауфен либо указывал, что гросе флюс Кама впадает в репортер Шрайбикус ум гезунд унд штарк цу зайн[5].
Пока он бубнил себе под нос, Марина Михайловна не обращала внимания, но потом и Саня раскочегарился, и Фанис замолчал, трясясь от задавленного гогота, да и большинство пацанов и пара девчонок начали подхохатывать под возмущенными взглядами правильной части женского поголовья.
– Also, Ибатов, genug[6], – сказала Марина Михайловна, поставила Фанису трояк и отправила на место.
Фанис побрел, шатаясь, фыркая и натыкаясь на парты. А Марина Михайловна сказала:
– Корягин, bitte komm zur Tafel[7].
Саня вскинул голову и заморгал.
– Давай-давай, – подбодрила его Марина Михайловна по-русски. Знала, что по-немецки этого делать не следует, потому что весь класс примется орать «хенде хох» и «цурюк, аусвайс!».
Саня покраснел и уселся прочнее, даже локти растопырил. Кто-то из пацанов пробормотал: «Партизаны не сдаются, ватова-этова», но обошлось без обычного смеха. Все сообразили, что не до смеха уже.
Марина Михайловна ласково улыбнулась ненакрашенными, но все равно яркими губами и пригласила еще раз:
– Komm bitte und erzähl mir deine Geschichte[8]. Может, у доски у тебя громче и грамотнее получится.
– Что вы докопались-то, а? – сказал Саня, глядя в парту. – На том уроке спрашивали, на предыдущем, я самый крайний, что ли, других нет?
Девки ахнули, парни застыли. Марина Михайловна моргнула, но сказала так же невозмутимо:
– Так. Не учил, значит. Два, Корягин. И на будущее учти, что в школе правило про одну воронку не работает: и два, и три р…