– Значит, не прогрессивный, – констатировал я.
Шорик моргнул и хотел что-то сказать, но я вдруг сообразил:
– Слушай, а если не военные, а менты? Они же могут в параде участвовать, даже в нашем? И если вдруг чего-то решат…
– Ой, да ладно, – сказал Шорик презрительно. – Да какие из ментов заговорщики? У них и оружия-то особо нет. Вот если бы КГБ…
– Тихо ты, – шикнул я, но тут же не выдержал и сам спросил: – А у нас КГБ есть разве? Я думал, в Москве только или там в Казани.
– Шеренгами ходят? – уточнил Шорик.
– Нет, блин, в розетке сидят, – огрызнулся я и напомнил анекдот: – «Але, это КГБ? Херово работаете, козлы».
Тут уже Шорик на меня шикнул, но все равно никто ничего не слышал. А я вдруг сообразил:
– Слушай, они ж реально должны тут быть везде? А то вдруг американцы высадятся, как в Гренаде, и айда пошел.
– Не высадятся, – сказал Шорик. – Мы не Гренада, что они, дурные, что ли, лезть сюда? Если надо, ракетами шарахнут или вон – нейтронной бомбой.
Он кивнул на плакат с могучим голубем.
– Так мы тоже, – сказал я.
– Вот именно, – ответил Шорик и поежился. – Вряд ли, в общем.
Можно же без бомб и без десантов, чуть не выпалил я и смутился, соображая, излагать ли Шорику историю с милицейским заговором и убийством Андропова. Я ведь так и не понял, шутил Витальтолич, когда мне все это рассказывал, или нет. Потом-то он наотрез отказывался пояснить и вообще говорить на темы, не связанные с концертом и зазубриванием стихотворения. Тут я вспомнил, что дикая история с Шорика и началась, с его рассказа про сжигание документов возле райисполкома, и решился:
– Шорик, слушай.
Но Лехан заорал куда громче:
– Паца, гля, сороквосьмовские!
Несколько наших засвистело и выдало ряд неодобрительных лозунгов.
Впереди, сразу за колонной Камского политехнического, шла колонна под табличкой «Шк. № 74». В семьдесят четвертой учились сорок восьмой и сорок девятый комплексы, построенные на полпути к лесу и Каме. У наших непростые отношения с ними. Народ в той колонне начал оборачиваться, а несколько пацанов, вразвалочку замыкавшие строй, развернулись и дальше шли спиной, лицом к нам, запоминающе разглядывая тех, кто свистел.
Я торопливо, пока никто не слышит, спросил Шорика:
– Слушай, а помнишь, ты говорил про документы, которые сжигали?
– Какие документы? – удивился Шорик.
– Блин, – сказал я, но объяснить не успел.
Директриса рявкнула:
– Двадцатая, приготовиться! Марш!
В молодости Тамара Максимовна явно успела послужить в каком-нибудь комендантском полку. Лет пять минимум.
Мы не замаршировали, конечно, но побрели вперед, погружаясь в ветер и музыку. И ветер, и музыка были плотными, пощупать можно, – один холодный, другая визгливая. Один веки заворачивал, вторая била в живот басами и по барабанным перепонкам – высокими частотами, так что я казался себе гармошкой в руках опытного музыканта, каких по телику показывают: в блестящей рубахе, картузе, с чубом, и тягает гармошку в самых странных направлениях, точно пытается добавить пару размеров тренировочным штанам. И все тело пружинится и дрожит, будто леска, и я что-то ору – то ли «Вихри враждебные», то ли просто «ура» – и машу серому небу, красным флагам, незнакомым мужикам и теткам на трибунах и вокруг, и ржу, как дурак. И шар, как в детском стишке, летит прямо к небосводу – правда, не красный шар, а голубой, что тоже неплохо. Должно же небо хоть сегодня быть чуточку голубым.
За горкомом шеренги рассыпались, даже вопли директрисы «организованно проходим вправо!» не помогли. Попробуй тут пройди, если вправо, влево и вперед уже прошли несколько тысяч человек, а еще нескольким тысячам проходить некуда. Остается протискиваться куда получится по одному. Я потерял пацанов, в том числе Шорика, с которым так и не успел договорить, протиснулся между несколькими дядьками, яростно спорившими про Гренаду, Бишопа и Америку, – я им, кстати, мог многое объяснить, но тут меня толкнули в спину, я споткнулся о бордюр, пробежал по подмерзшему, к счастью, газону и чуть не сбил с ног Таньку Комарову. Она стояла, нахохлившись, будто синица на дождливом карнизе, и с тоской рассматривала бурление за моей спиной.
– О, здорово! – сказал я. – Ты чего здесь?
Она пожала плечами и затряслась, поглубже закопав подбородок в вязаный шарф.
– Блин, ты ж замерзла, как этот, – сказал я. – А чего домой не идешь?
– Мы с Наташкой договорились, – сказала Танька смешным голосом. У нее, кажется, даже голосовые связки заледенели.
– А, ну тогда жди, – легко согласился я и шагнул было назад, но вдруг вспомнил, как Танька сунула мне платок в кулак, и оглянулся.
Губы у Таньки были синими, а щеки белыми. И глаза как будто посветлели – ледком затянуло, что ли. Подождет Наташку еще немного, рухнет набок и расколется. Две дуры, блин, Танька да Зинаида – одна велела одеться как на парад, вторая послушалась. Стоит теперь в капроновых колготочках, туфельках и белом плаще. А небушко так и крошит снег. А у меня ни платка с цветочками с собой, ни телогрейки.
– Так, – сказал я и огляделся. – Пошли чаю попьем, там наливают вроде.
– У меня денег нет, только на билет, – сказала Танька, сосредоточенно трясясь.
– У меня есть, – сказал я, пошарил в карманах. Точно, рубль есть.
Идти Танька то ли не хотела, то ли не могла.
– Вот ты блин, – сказал я и только тут сообразил.
Снял и сунул Таньке куртку – она молча приняла, хоть на лице и отразился некоторый ужас, – расстегнул кофту, сложил ее, чтобы тепло не ушло, отобрал куртку, быстро впялился в нее и скомандовал:
– Снимай плащ, быстро. Вот это надевай.
– Не, – сказала Танька, слабо отталкивая кофту.
– Сдохнешь, дура. Дубак же.
– А ты? – спросила она, скрюченными пальцами расстегивая пуговицы. Неловко так.
– Да мне жарко, блин, – сказал я, отворачиваясь.
Правду сказал, между прочим, потому что чуть не сунулся помочь сейчас, да вовремя сообразил, как бы это выглядело – ну и как бы это мой организм воспринял. Ему от одной мысли «я ее раздеваю» баня настала.
Танька хоть с трудом, но влезла в кофту и плащ, который теперь топорщился, но застегнулся – и вообще, не до изящества уже.
– Айда скорее, – сказал я. – Ща все какао выпьют.
Под навесом защитного цвета стоял ряд столов с булками и плюшками, тетка сзади разливала из жестяных бадей чай и какао. Тетку почти скрыли спины, шарики и флаги – промерзший и наоравшийся народ яростно пер за горячим. Впрочем, это дисциплинированный народ пер, женщины в основном. Мужики, я видел, уже удалялись за постамент или разливали прямо здесь, чуть отойдя от навеса, воровато оглядываясь и пряча бутылки со стаканами в охапках флажков.
Я приставил Таньку к капитальной оградке небольшого дерева, велел никуда не уходить, прощемился к столам, купил два какао и пирожки с повидлом и протиснулся назад, чудом ничего не расплескав и не подавив, только рукав немного загасил. Танька никуда не делась, ледяными пальцами приняла стакан и немедленно уткнулась в него, сопя, шмыгая и вроде даже булькая. Я, стараясь не ржать, подсунул ей еще и пирожок, она отказывалась, но против меня разве устоишь. Еще и свои полстакана какао ей споил, пригрозив, что иначе вылью.
– Еще? – спросил я, когда Танька наконец оторвалась от стакана и заулыбалась. Губы у нее были уже не такими синими, да еще и с бледно-шоколадными усами.
Она помотала головой и попыталась расстегнуть ворот.
– Руку убрала, – велел я.
Танька прыснула и сказала:
– Корягин прямо.
– Ага, – согласился и огляделся, высматривая пацанов.
Что-то я совсем про них забыл и не договорился про вечер, хотя накануне условились куда-нибудь толпой сбегать. Далеко за постаментом мелькнул Лехан, но вокруг него не было наших, левые какие-то пацаны, так что я решил, что ошибся. Я принял у Таньки стакан и спросил нетерпеливо:
– Ну где твоя Наташка?
Танька беззаботно пожала плечами и сказала:
– Да ладно. Без нее на репетицию доберусь.
– О, – удивился я. – А разве сегодня тоже репетиция? Вчера же генеральная была, нам сказали, перед концертом лучше не дергаться, тем более раз демонстрация.
– У меня в «Зодчих», – непонятно ответила Танька. – Наташка хотела со мной – ну ладно, если захочет, сама в ДК КамАЗа подъедет.
– Ты сейчас в ДК, что ли?
– Да, только домой заеду, переоденусь. Ой, давай я кофту тебе отдам.
– Не вздумай, – сказал я. – А ты где живешь-то?
– В сорок три – восемнадцать. Длинная такая пятиэтажка.
– Ага, – сказал я. – Это с овощным рядом?
Танька кивнула и засмеялась.
– Усы вытри, – велел я. Подумал, вздохнул и сказал: – Ладно, пошли. До дома тебя провожу, там кофту и вернешь.
6. После третьих петухов
– Зря на дискотеку не осталась, – громко сказал я, дожидаясь, пока опять отставшая, оказывается, Танька догонит.
– Говорю же… Репетиция… Ты-то… Оставался бы… – пропыхтела она, размахивая руками, как пьяный дирижер.
– Говорю же… Репетиция… Ты-то… Оставался бы… – пропыхтела она, размахивая руками, как пьяный дирижер.
– Да нет уж. Давай уж я посмотрю, что такое настоящее, это самое, театральное мастерство.
Я на самом деле обиделся.
Придумать номер для выступления на праздничном концерте оказалось не то что трудно, а почти невозможно. Все, что я предлагал, не нравилось Витальтоличу, и наоборот. Я бы вообще на выступление забил, а Витальтолич, небось, одобрил бы, если бы не обещание Марине Михайловне. Обещания любые надо выполнять, но вот такое – особенно.
От отчаяния я принялся листать валявшиеся дома древние книжки и в одной, вытащенной, кажется, из макулатуры пару лет назад, нашел рубрику «Школьный театр», и в ней – длиннющий стих Сергея Михалкова про то, как неспокойно жить на свете, если где-то в кабинете созревает план войны. Он был, конечно, зверски похож на все остальные стихи Михалкова про дядю Степу, ДнепроГЭС и про то, как встали с русскими едины белорусы-латыши и молдаване-чуваши, а татары почему-то не встали, что, помнится, страшно оскорбляло Дамира, заставляя рассказывать, какие татары Герои Советского Союза и вообще молодцы. В стихотворении, которое я нашел, не было ни татар, ни молдаван с чувашами, зато были Зимний со Смольным и Пентагон с ракетами – то есть и в тему, и актуально.
Витальтолич, когда я показал книжку, пожевал губами и сказал:
– Вот ни фига себе.
И рассказал, что слышал этот стих недавно, в «Юном литейщике». Его читали на концерте в честь открытия третьей смены. Правда, текст был короче раза в два и кончался куда воинственней. В книжке после строк «Всевозможные ракеты есть, конечно, и у нас. Мы не делаем секрета из того, что то и это круглый год – зимой и летом наготове! Про запас!» шли слова про то, что мы готовы «ради мира и труда с этой техникою новой распрощаться навсегда» – ну и дальше про миру мир. А пацаненок в лагере после «Про запас» продекламировал: «Так сказать, на всякий случай, чтобы мог в любой момент в нашей технике могучей убедиться президент». И убежал под овации.
Я подумал и сказал:
– Круто ваще. А что значит «убедиться в технике»?
– Ну, в смысле, поймет, что броня крепка и все такое, – сказал Витальтолич.
Он явно не понял вопроса. Я решил не занудствовать – ну и не учить лишнего. К тому же такая концовка была интересней. И мы решили учить вариант «Юного литейщика».
Я две недели репетировал, перед зеркалом даже, интонации менял, охрип два раза, помимо своего стиха нечаянно вызубрил еще штук семь, полдесятка песен и даже вроде пару танцев – пока на репетиции эти долбаные ходил как проклятый.
И все для того, чтобы Танька после концерта в ответ на мое небрежное «ну как?» сказала:
– Ну, ты хорошо читал.
Хорошо, блин. Я шикарно читал, мощно, аж стены тряслись, занавес качался и первые ряды щурились – а потом хлопали так, что чуть ли не кровь из ладошек брызгала.
Я пожалел даже, что мамку с батьком не позвал. Они вообще не знали про мое выступление. Я подумал, ну на фиг, вдруг облажаюсь, стыдоба будет – особенно если они примутся жалеть или, наоборот, рассказывать, что все дураки, а я один красавчик и выступил роскошно.
А я на самом деле роскошно выступил, да вот оценить оказалось некому. Даже Витальтолич, гад, не пришел – на работе у него не срослось, извинялся через Марину Михайловну. Сама Марина Михайловна похвалила – ну как похвалила: когда я ушел за кулису под аплодисменты, пролетела мимо, молча показывая большой палец. От пацанов я, конечно, ничего, кроме тупых приколов, не ждал и спрашивать ни о чем не собирался – фигли нарываться-то. А вот Танька, похоже, в коридорчик, куда вела дверь из-за кулис, прибежала специально, когда я выпускал остатки пара, бродя туда-сюда, прижимая пылающие ладони к холодным синим стеклам и прислушиваясь, что там в зале и не требуют ли «Генералов в Пентагоне» на бис. Но там уже вальсировали пятиклашки из танцшколы. И в такт вальсу раздалось цок-цок-цок, цок-цок-цок.
Танька почти вбежала, увидев меня, замедлила шаг, отсалютовала и сказала: «Привет артистам!»
Которые, значит, просто хорошо читают.
– А играл, значит, плохо? – уточнил я.
– Ам-м, – сказала Танька. Явно хотела поинтересоваться, правда ли, я еще и играл, но быстренько нашла этой реплике замену: – Интонацию взял верно, артикулировал хорошо, и вообще – громко так…
– Как Денис Кораблев, да, громче Козловского? – вспомнил я и решил, что пора оскорбиться всерьез. – Умные все, блин. Посмотрел бы я, как ты читаешь ересь такую и перед толпой, главное.
– Правда? – спросила Танька, распахнув глаза. Не голубые и не карие, оказывается, а серые с черными крапинками – только теперь разглядел.
– В смысле – что правда?
– Правда посмотрел бы?
Теперь уже я сказал «ам-м», но совсем без мыслей. То есть пара мыслей возникла, но таких дебильных, что лучше на них не останавливаться.
– Пошли тогда, – решительно сказала Танька, поняв, видимо, что ответа поумнее от меня не дождется.
– Куда?
– Ну, ты же хотел посмотреть, как я ересь всякую читаю.
– Что, прямо сейчас?
Танька смотрела на меня.
– Ну пошли, – сказал я.
Я шел, а Танька бежала – и к остановке, и от остановки. Медленная она какая-то, к тому же сапоги, видать, скользят. Я подзадолбался останавливаться и поворачиваться, ожидая. Танька, похоже, тоже подзадолбалась. Окликнула меня, когда вышли из автобуса, и я рванул к переходу. Я остановился и посмотрел нетерпеливо. Было холодно, вдоль проспекта Мира, как всегда, свистел ветрила, а ДК горел входом и поясами окон уже рядышком, осталось дорогу перейти и площадь пересечь.
– Артур, ты правда меня до ДК проводишь и на репетиции останешься? – спросила Танька, очень медленно подходя.
– Ну да, сказал же, – подтвердил я недовольно.
– Тогда руку давай.
Блин, подумал я, посмотрел по сторонам и неловко подставил локоть. Танька взялась за него очень ловко – не вцепилась, не прижалась и не повисла, как многие бабы на парнях висят, – но и буквой «Ю» не держалась, чтобы, значит, обязательно длинная черточка посредине. Она именно опиралась на мой локоть, но не как на перила, а как, не знаю, на дружеское плечо. Возможно, именно это и называется чувство локтя, а не то, чем нам классная в той школе плешь проедала. Увидела бы она меня сейчас – ну или не она, а наша Ефимовна, например, – припадок бы случился, точно говорю. Не хотелось бы, чтобы увидела, конечно. А может, и хотелось. Да какая разница – все равно придется идти так, как не мне, а Таньке удобно, то есть сильно медленнее.
Танька, кстати, тоже сменила аллюр. Теперь она шагала не смешной походкой матросика, который готовится к танцу вприсядку, а нормально, как в школе примерно. И говорила спокойно, будто так и надо – вечерами с одноклассником под ручку рассекать:
– О, еще без десяти только. Я обычно минут сорок добираюсь, что от школы, что из дома, а с тобой как на космическом корабле «Союз» просто.
– Побежали? – предложил я, как тот джинн из анекдота.
– Э, не-е!
Танька, похоже, совсем не заигрывала и не смущалась. Вообще вела себя очень естественно. Я успокоился и тоже решил быть естественным.
– Что ставите-то? – спросил я и решил блеснуть образованностью: – «Гамлета», небось, как большие?
Танька на подковырку не повелась:
– «До третьих петухов», по Шукшину.
– О. Про жуликов, что ли, как в «Калине красной»?
Танька улыбнулась.
– Можно сказать, и про жуликов. Сказка. Для взрослых.
Сказка и впрямь оказалась для взрослых. Совсем. Мне пару раз даже неловко стало – хотя в основном я ржал как дурак. Я такого в театрах не видел.
То есть я в театрах толком и не был, два раза в «Автозаводце» и разок в ДК КамАЗа как раз: из других городов приезжали ТЮЗы со спектаклями про Карлсона, Хоттабыча и Мюнхгаузена. Но то утренники совсем, хоть и со взрослыми актерами. А тут – вроде сказка, но какая-то недобрая и царапающая. Про Ивана-дурака, которого послали за справкой, что он умный.
Дурака играл пацан класса из десятого. Сперва он мне совсем не понравился: рыхлый, рыжий и рожа туповатая. А потом я сообразил, что рожа туповата по роли, а роль непростая. Иван-то, как обычно, когда дурак, а когда наоборот, хоть и не очень симпатичный, честно говоря. Ну и остальные персонажи тоже не очень симпатичные, хоть и прикольные. Например, тройка пацанов примерно моего возраста выглядела и вела себя очень по-разному – один как комсомольский активист, второй как зачморенный отличник, а третий такой в натуре автор, – не знаю, по роли или нет, но двигался, говорил и даже как будто сплевывал он как натуральный конторский пацан. Широкие штаны, олимпийка, лысая башка, все дела. А я, дебил, только минуте на пятой понял, что они не просто так всю дорогу втроем ходят, не отступая друг от друга, а изображают Змея Горыныча, три его головы. Когда дошло, я чуть под кресло не рухнул. Классная же идея, все такие разные – и все одно и то же. Сразу вспомнились три источника и три составные части, я представил себе Горыныча с бошками Маркса, Энгельса и Ленина и вообще чуть не сдох от смеха со стыдом пополам. Не дай бог, сболтну кому, блин. Но тут отличник сказал по какому-то поводу: «Источники», комсомолец поправил: «Составные части», а конторский вскинулся: «Кому на?!» – и я вздрогнул и понял, что не сам по себе антисоветчину представил, а после прозрачной подсказки со сцены.