Я первый раз в жизни пожалел, что не курю. Не было у меня ни спичек, ни зажигалки. Так что я просто стоял, сунув руки в карманы, и смотрел на огоньки и выше них, в небо, откуда, может быть, смотрел на нас Серый. Наверное, ему нравилось. Мне бы понравилось.
Ренатик, скотина, тоже держал зажигалку, напряженный и суровый. Курит, значит, дюк малосольный. Надо с ним беседу провести на этот счет. Или на кросс поставить, километра на полтора хотя бы. Быстро поймет разницу между нормальной и подкуренной дыхалкой.
– О, я щас, – сказал Ренатик виновато, быстро сунул зажигалку под куртку, просочился сквозь соседей и исчез. То ли почуял мои хищные намерения, то ли впрямь позвали.
Вот и хорошо. Я уже не мог держаться. Отошел подальше, сел на заборчик газона, опустил голову и заревел. Вроде никто и не заметил: народ прятал спички и зажигалки, топтался и нерешительно разбредался кто куда. Пара женщин тихонько плакала в кулачок.
Когда оркестр взвыл, толпа заметно поредела. Осталось человек тридцать вокруг гроба, который уже подняли и понесли обратно под траурный марш. Теперь, видимо, на кладбище.
Мне бы тоже с ними, но сил не было. Охоты тоже.
Я отвел взгляд и засек странную картину, похожую на кадр из фильма про шпионов. За киоском «Союзпечати» стоял мужик, даже парень скорее, лет двадцати пяти максимум, просто жирный, в «петушке», плохо сочетавшемся с громоздким коричневым пальто и особенно с крупным фотоаппаратом, который он держал странно, у живота, причем расчехленным. Нет, ничего странного. Он фоткал, пытаясь остаться незамеченным. Быстро так, пальцем дернул – чуть перевел объектив правее, еще щелкнул, еще правее, чтобы захватить в кадр как можно больше расходившегося с площади народу.
Зачем ему это, интересно, подумал я.
Наверное, не я один.
К парню подошел пацан моего примерно возраста и тоже в обычной куртке, но в лыжной шапке со значком – каким именно, отсюда не было видно. Он о чем-то спросил жирного. Тот не обратил внимания, просто сделал шаг в сторону, чтобы пацан не заслонял панораму. Пацан сделал шаг в ту же сторону и повторил вопрос, потом оглянулся. К нему подошли еще два парня, ровесник в такой же шапке и чувак постарше, не по погоде одетый в спортивный костюм, шерстяной, правда, и в кепку.
Жирный убрал фотоаппарат в карман и попытался уйти. Его оттеснили в невидимый мне угол, из которого через секунду выскочил второй пацан с фотоаппаратом в руках. Он ловко вскрыл корпус камеры, вытащил кассету, сунул аппарат первому пацану и побежал прочь, на ходу сматывая с катушки темную блестящую пленку. Первый пацан заколебался, покачивая камеру в руки и оглядываясь. Чувак в кепке молча отобрал у него аппарат и сунул в руки явно оробевшему фотографу. Что-то веско сказал ему, сплюнул и неторопливо пошел прочь. Первый пацан тоже сплюнул и пошел следом – точно такой же походкой.
Я сидел и смотрел, что будет дальше. Мне почему-то казалось, что дальше непременно что-то будет. И еще я никак не мог сообразить, почему фотограф кажется мне таким знакомым – не лицом причем, а как-то вообще.
Фотограф вышел из-за киоска, воровато осмотрелся и юркнул обратно. К нему подошел здоровый мужик в плаще и в шляпе, и в горле у меня заколотилось так, что задохнуться можно. Это был капитан Хамадишин, который бил меня по почкам – вернее, приказывал бить, а потом угрожал отдать на растерзание насильникам. А потом, видимо, убил Серого.
Капитан обменялся с фотографом несколькими фразами. Фотограф, кажется, пытался оправдаться, потом несколько раз поспешно кивнул и убежал. Похоже, это был Гаврилов, который тащил меня в УВД вместе с Иванушкиным.
Капитан огляделся и отправился в другую сторону. Я посидел еще пару секунд, глядя в широкую спину. Потом встал и пошел. За ним.
Если бы я увидел кого-нибудь из знакомых или просто родственников Серого, я бы, наверное, закричал, что вот эта падла, скорее всего, и есть убийца – и теперь он гуляет спокойненько по городу, а Серый лежит в гробу. Но подтаявшая колонна успела уйти, даже музыки не слышно.
Выслежу, где падла живет, скажу пацанам из сорок восьмого. А они родителям Серого передадут, ну или сами решат, что делать. Витальтоличу, кстати, тоже скажу – он же как раз просил сказать, если Хамадишин объявится на горизонте.
Надо было, наверное, следить как-нибудь умно и грамотно, останавливаясь за столбами, выглядывая из-за угла и прикрываясь попутными прохожими. Но тогда получилась бы игра, а мне играть не хотелось. Хватит, доигрались уже. Все доигрались. Я просто брел за капитаном, пытаясь не отставать, но и не нагонять его сильно. Это оказалось не слишком трудно: мент шел твердо и размеренно, но не слишком быстро, хоть и странным маршрутом, как будто обходил комплекс по периметру, наверное, вынюхивал, не стоят ли где пацаны.
Жил он недалеко от УВД – если, конечно, считать, что Хамадишин пришел домой, – в глубине седьмого комплекса, во второй из трех четырнадцатиэтажек на углу Московского проспекта и Дружбы Народов. Номер дома с лицевой стороны написан не был. Значит, сбоку должен быть. Можно было спросить у пары молодых теток, которые пасли копошившихся в песочнице карапузов, но куда торопиться-то – и зачем обращать на себя внимание, кстати.
Я остановился чуть поодаль и принялся теребить молнию на сапоге, дожидаясь, пока Хамадишин уйдет к подъезду и гарантированно уедет на лифте. Забегу в подъезд и постараюсь услышать, на каком этаже лифт остановился, выскочу во двор и послежу за окнами на том этаже. Могу не успеть, конечно, могу не понять, что за этаж, и могу просто не увидеть свет, который зажжется в окнах с противоположной стороны дома, – быстро такую балду обежать не получится. Попробовать все равно надо.
Один из карапузов заревел, матушка извлекла его из песочницы и принялась ругать, отряхивая. Он заревел сильнее. Второй смотрел на него с холодным любопытством. Его, впрочем, тоже вытащили из песка, и все вместе поплелись к соседнему дому.
Я выждал пару минут и осторожно вошел в подъезд. Поднялся к лифту. Лифт гудел, потом замолчал. Я нажал кнопку и принялся считать, прикидывая, сколько этажей он прошел. Получилось одиннадцать или двенадцать.
Двери с лязгом распахнулись, я начал разворачиваться, чтобы бежать во двор, вздрогнул и застыл. За спиной спросили:
– Ну ты едешь, нет?
Тем самым голосом.
Я шагнул в лифт, развернулся и припал спиной к стенке, хотя мамка за это вечно меня ругала: туда, говорила, плюют и ссут вечно, а ты одеждой и чистой головой лезешь.
Капитан вошел следом, мельком глянул на меня и спросил:
– Какой?
Откуда он взялся-то? За почтой поднимался, что ли? Главное, подошел так незаметно, я вообще ни звука не услышал.
– Выше, – сказал я.
– А я не сказал, какой мне, – улыбнувшись, отметил Хамадишин.
Я пожал плечом и объяснил:
– Последний.
Хамадишин кивнул и вдавил кнопку десятого этажа.
А я похвалил себя за то, что не сказал «четырнадцатый». У Дамира, жившего в похожей башне, только шестнадцатиэтажной, верхний этаж технический, без квартир, и лифт туда не ходит. Может, и здесь так же – тогда я разоблачил бы себя.
Лифт ехал, равномерно гудя и пощелкивая. Чтобы не пялиться на капитана, я разглядывал панель управления лифтом. Кнопки в лифте были как костяшки походного домино, отлитые из твердой черной пластмассы и всунутые в панель ребром. Кнопка первого этажа подплавлена. Кнопка четырнадцатого вроде ничем не отличалась от остальных – скорее всего, там обычный жилой этаж.
Хамадишин мог меня узнать – у ментов все-таки память натренированная. К тому же когда в лицо смотришь, легче разговор завести. Поэтому надо не смотреть в лицо алкашам и авторам из здоровых контор и, наоборот, дерзко глядеть, если готов махаться. Тут я махаться не готов. Хамадишин из здоровой конторы, да и сам слишком здоровый.
Он ведь может спросить, в какую я квартиру еду, испугался я и принялся лихорадочно высчитывать номера квартир. Готовых вариантов не было – как назло, никто из знакомых на четырнадцатом не жил.
Но капитан, кажется, не обращал на меня никакого внимания. Лифт остановился на десятом, кнопка с щелчком выскочила, Хамадишин, не оглянувшись, вышел. Я потянулся к кнопкам и пару секунд помедлил, чтобы расслышать и попытаться понять, к какой квартире он идет. Кажется, к последней справа. Еще бы щелканье замка для верного услышать, но я и так задержался – поэтому решительно вдавил кнопку четырнадцатого.
В таких лифтах прикольно нажимать кнопки этажей, которые уже проехал. Когда останавливаешься на нужном, все нажатые кнопки выстреливают с грохотом. Но мне было не до забав.
Я вышел на четырнадцатом этаже, прошел в правое крыло. У самой дальней квартиры справа был номер 193. Значит, у Хамадишина 137 или 136 – я никак не мог вычислить в уме, сбивался. Точно 137. Но надо проверить.
Я вернулся к лифту, нажал кнопку вызова. Пришлось подождать: лифт ерзал внизу, а грузовой не работал, как обычно. Я нажал на десятый, потом сообразил, что Хамадишин может ведь услышать, и поспешно вдавил кнопку одиннадцатого. Выйду там и спущусь на этаж пешком.
Я вернулся к лифту, нажал кнопку вызова. Пришлось подождать: лифт ерзал внизу, а грузовой не работал, как обычно. Я нажал на десятый, потом сообразил, что Хамадишин может ведь услышать, и поспешно вдавил кнопку одиннадцатого. Выйду там и спущусь на этаж пешком.
Лифт замер, кнопки щелкнули, двери с лязгом растворились.
За дверьми стоял Хамадишин.
– Ко мне все-таки, – сказал он удовлетворенно, втолкнул меня в кабину и вошел следом.
9. Кнопка вызова диспетчера
Хамадишин заметил пацана почти сразу, но сперва сомневался: малец не был похож на конторского ни одеждой, ни повадками. Однако он пошел за Хамадишиным с площади перед УВД, то есть со сходки, устроенной антиобщественными элементами, не отставал всю дорогу, хотя Хамадишин маршировал нарочитыми петлями, от Московского проспекта к Мира и обратно, то есть шел не сам по себе, а пас капитана. Уверенности ради Хамадишин прошагал полкомплекса вдоль проспекта Мира и пару раз незаметно обернулся, рассчитав, когда преследователя осветит и одновременно ослепит встречная машина. Лицо под кроличьей шапкой было смутно знакомым. То есть Хамадишин или общался с ним – разок, не чаще, иначе запомнил бы твердо, – или видел в какой-нибудь массовке.
Надо было проверить впечатления, причем сделать это на удобной территории. Удобнее всего было УВД, но оттуда Хамадишин уже ушел и вернуться, не вызвав подозрений преследователя, не мог. И вообще не мог: он и без того нарушил приказ на время отстранения не подходить к управлению, отделениям и опорным пунктам ни на шаг. Правильно сделал, что нарушил, – в управлении, похоже, никто не почесался развернуть не только нормальную работу, предусмотренную положением о чрезвычайной ситуации, но и наладить элементарное наблюдение с фиксацией участников беспорядков. Видно, весь УВД пересрался, заперся по кабинетам, залез под столы и по цепочке запрашивал инструкции у такого же пересравшегося начальства. И первым, видимо, пересрался майор Еременко, еще вчера уверенно и темпераментно грозивший Хамадишину с Ильиным беспристрастным разбирательством и всей строгостью советского закона. Телефон у него сперва был занят, а потом Еременко не брал трубку.
Тогда Хамадишин позвонил Штильбергу и велел срочно прислать к УВД пару ребят потолковей – и с фотоаппаратами. Штильберг то ли не знал про отстранение, то ли предпочел не спорить, поворчал только насчет того, что он не фотолаборатория, вообще-то. Камеры он, конечно, нашел, пусть и дурные, причем у одного из прибывших бэкадэшников была аж зеркалка-автомат «Зенит», у другого, правда, старенький, но вроде рабочий «ФЭД». До него и докопалась оборзевшая пацанва – спасибо, без ущерба для аппарата и фотографа. «Зенитчик», поставленный на противоположной стороне площади ровно с тем же заданием – незаметно снимать лица участников незаконной акции, – оказался не таким кретином, сумел остаться незамеченным и уже бежал домой с командой рано поутру проявить пленку в лаборатории НТЦ. Послать его к экспертам-криминалистам Хамадишин не решился – те точно знали об отстранении капитана и могли все испортить.
«ФЭДовца», опозорившего светлое имя Феликса Эдмундовича, Хамадишин тоже отправил домой – охлаждать голову, чистить руки и писать словесные портреты напавших на него хулиганов. Причем немедленно, до того, как отрыдается и накатит стакан с соседями по общаге, – без этого парнишка явно обойтись не мог, здорово перетрухал.
Преследователя тоже удобнее всего было бы заманить в общагу к бэкадэшникам, а еще лучше в малосемейку УВД – к тому же Ильину, чтобы Сашок, тварь такая, сам и расхлебывал все, что натворил. Но своей общаги у бэкадэшников не было, от малосемейки Хамадишин ушел довольно далеко, возвращение и прочие маневры могли насторожить пацана – да и Ильина капитан видеть и слышать не хотел.
Хамадишин на ходу зажмурился и тряхнул головой, но не успел вытрясти ту минутку послепраздничного вечера, короткую и неисправимую. И снова пацан, вытянувшийся к форточке, ловил удар в почку – хороший, хлесткий, не оставляющий ни следов, ни дыхания, – и не оседал, как положено, а будто выпрыгивал назад с прогибом, звучно поймав затылком угол стола, дергал локтями и коленями, зависал на миг и рушился на пол с негромким, но глушащим Хамадишина шелестом и стуком, и обвалившаяся ватная тишина давила шаги Ильина, который обходил стол, снисходительно смотрел вниз, поддевал неподвижного пацана носком блестящего ботинка, уверенно заявлял что-то – судя по движению губ, «хорош прикидываться», потом зыркал на Хамадишина, снова смотрел вниз, падал на колени, не щадя наглаженных брюк, и принимался ощупывать и теребить пацана, а Хамадишин глядел на это и глядел, хотя очень хотел зажмуриться, еще больше хотел оказаться в любом другом месте и совсем отчаянно – чтоб это был сон и он бы сейчас проснулся, а никакого мертвого пацана нет и не было.
Он больно, шеей и висками, задавил мучительный стон, поймал подошвой комок грязи, тщательно соскреб его о бордюр и, оглядевшись за это время, установил, что пацан так и маячит позади, а сам Хамадишин подошел к дому Еременко. Гостевать здесь капитану не довелось, зато довелось пару раз заехать с водителем, чтобы забрать майора на городское совещание. Это судьба, решил Хамадишин. Вернется Еременко не скоро – ему еще штаны отстирывать и начальству рапортовать, самому разному, от горкома до республиканского, а то и союзного министерства – ЧП, как ни крути, масштабное. Но если повезет, к возвращению усталый недовольный майор получит доказательства того, что конторы – не стихийное развитие вечной пацанской игры в казаки-разбойники и не межуличное противоборство, а результат серьезной организованной работы преступных элементов, переходящих от мелкого хулиганства к дерзким антигосударственным проявлениям вроде массовых акций протеста и слежки за сотрудниками милиции. И сейчас у нас есть шанс назвать хотя бы пару элементов по именам. Тогда Еременко, мерзавец, поймет, что не стоит выщелкивать заслуженного офицера с огромным опытом и верхним чутьем, как шашку в детской игре «чапаевцы». Тем более офицера, за которым охотятся малолетние мерзавцы, науськанные взрослыми преступниками.
В том, что это охота, Хамадишин почти не сомневался. Нормальный почерк шпаны: узнать, где живет, дождаться, пряча в рукавах арматуру или стальные трубы, пока капитан пойдет «по гражданке», попросить закурить, дальше дело техники и металлоконструкций. Даже если поймают, нападение на сотрудника не пришьешь – откуда они знали-то, что грубый дядя на самом деле милиционер? Впрочем, если охоту организовал Гиммлер или Кадет, могли и по фуражке стукнуть, оборзевшие ведь вконец.
Плохо, что вариантов слишком много: Гиммлер с Кадетом, Челентано с Клоссом, цеховики, пытавшиеся наладить в подсобке ЗЯБа подпольное производство трехрублевых пакетов с Боярским и Пугачевой, – впрочем, эти предпочитали откупаться, а не отбиваться, – в конце концов, родня убитого пацана. Последнее совсем навряд, не Сицилия все-таки, но чем черт не шутит. С другой стороны, хорошо, что сейчас в этом вопросе наступит ясность – и что пацана можно не опасаться.
Пацан был совсем лопух зеленый, хоть и ростом почти с Хамадишина, явно невооруженный, необученный и готовый попадаться на любые проверки и подножки. Он доплелся до высотки, в которую вошел Хамадишин, несколько минут усердно изображал отважного советского разведчика чуть поодаль, а в подъезде не догадался подняться по лесенке хотя бы на пролет, к почтовым ящикам, где у окошка и дежурил Хамадишин. Впрочем, на явление капитана пацан отреагировал вполне натурально и на вопросы отвечал естественно, как тутошний жилец и вообще среднестатистический брежневский школьник, не склонный к застенчивости либо, наоборот, конторским ужимкам. Он и выглядел как среднестатистический школьник, например десятиклассник, хоть и с щенячьим по-детски лицом. Вряд ли десятиклассник. Помладше.
Сыновей у Хамадишина не было, дочки, считай, тоже – Надюха, уезжая, сказала, что Карину бывший муж увидит только через ее, бывшей супруги, труп. Хамадишин чуть не признался, что организовать это совсем несложно, но решил не обострять. Надюха была отходчивая, но злопамятная и некоторых шуток не понимала категорически.
Так что в среднестатистических школьниках Хамадишин разбирался не слишком. По работе приходилось иметь дело с девиантами, хоть и занимавшими все больший статистический срез. Однако за последнюю пару лет Хамадишин усвоил, что девяти-десятиклассники, как правило, прыщавые да усатые-бакенбардистые, ну и волосатые, как правило. А если волосатые, то не его клиенты.
Этот не был похож на его клиента, хотя оценить волосатость мешала кроличья шапка. Лохмы из-под нее не торчали, но щеки были округлые и без прыщей, а пушок над губой еле заметным. Значит, и впрямь щегол совсем.