– Мы с тобой на поле дышим, – Федя стоял, похожий на букву Ф, заложив руки за голову, – а в Москве в эту минуту люди жарятся. Ты что думаешь? Они как на сковороде. В Москве воздуха нет. Ты Риту ругала, но походила, подышала, легче стало, правда?
– Неправда, – Таня взяла из стога пучок, оказавшийся худосочным, и кинула ему в лицо – бледное пятно под белыми волосами.
Сухие травинки пролетели, не достигнув цели, и осыпались.
– Ты в кого такой белый?
– У меня бабка была с Вологды, мамина мама. Я ее не видел, только на фотографии. Она была добрая вроде, и батя у меня добрый был, зато сестра – гадюка. Когда батя разбился, она совсем распустилась. Мамка ей всё позволяет. Таня! – он назвал имя с какой-то ласковой болью.
– Чего?
– Таня! Ты книги читаешь, Рита – никогда. Ты добрая, ты ей не подражай. Что ты ее ревнуешь? Ты радуйся, если он ей достанется. Повозит и выбросит.
– А с кем мне водиться, по-твоему?
В согласии с ее вопросом откуда-то из стога со звучной бесстыжей искренностью чирикнул кузнечик.
– С другим, – Федя не сходил с места.
– Кто это, интересно?
– Ну…
– Кто?
– Не знаю, – промямлил он и хлопнул по стогу, вероятно, огорчаясь, что не в силах ответить прямо, и сразу же, решившись, обморочным голосом сказал: – Ты мне всегда нравилась.
Раньше его смущение передалось бы и Тане, но теперь она ощущала странную власть, какое-то перед ним порочное преимущество, и холодно осведомилась:
– И что дальше?
Он подался к ней, взял за руки:
– Тань…
Ее вялые руки раскачивались в его пульсирующих, шершавых и неожиданно цепких. Двое стояли и молчали среди запахов травы, накрытые, как стеклянной крышкой, августовским небом, и, кажется, были готовы немедленно пуститься в танец.
Таня подняла глаза к звездам и тотчас закрыла, но свет продолжал мерцать в ней, оставляя острый мгновенный отпечаток на изнанке век, на сетчатке глаз, и ей почему-то представилось, что ее веки – это проколотые билетики. Такие билетики они пробивали с мамой в Москве, когда ехали в троллейбусе… В троллейбусе… В троллейбусе сгорела баба Валя… Как всё ужасно! “Я – пробитый билетик”, – подумала неизвестно откуда пришедшей фразой и ощутила все родинки своего тела – дырочками, сквозь которые беспрепятственно текут звезды. Голубоватый свет тек сквозь нее, и этот свет был тоской.
– Отпусти! – она легко освободила руки.
– Почему? – Федя, привстав на цыпочки, всматривался в ее лицо.
– Я Егора люблю!
– Что?
– Что слышал!
Ночь поделила мир – веселое чудаковатое сверкание небес и густой наваристый мрак земли.
Отчаяние захлестнуло Таню, она пошла вслепую с поля, опустив голову, не разбирая пути, мимо чьих-то горящих окон, чьей-то красиво освещенной террасы, отражение которой ложилось на дорогу светлыми квадратами как бы тонко намазанного сливочного масла. Им встретился дым табака, огонек сигареты пульсировал у ворот, кто-то хрипловато сказал: “Доброй ночи”. Федя ответил: “Здрасьте”, Таня не откликнулась. Она стремилась домой и одновременно чувствовала, что некуда идти.
Федя растерянно бормотал:
– Тань… Ты не обижайся. Я… Я просто… хотел тебя утешить… Ты красивая. Я вижу, что красивая. Очень. Вот я и хотел…
Таня опять и опять вспоминала Егора с Ритой в машине, представляла, как они перешли к нему в дом, лежат на перине, представилась перина, вычитанная из книг, – белая и высокая, обнялись и сплелись на перине, и, разлепив поцелуй, смеются над ней, говорят про нее гадости. Они будут всё время вместе, и всем в поселке будет известен ее позор. И в школе всем. И все будут считать ее жалкой. Она никому не нужна. Только родителям нужна немножко. Зачем она идет с этим мелким? Может быть, теперь ей надо ходить с ним всегда, с придурком таким? Еще увидит кто, совсем засмеют.
Федя неловко схватил ее за запястье. Она отдернулась и на ходу топнула босоножкой. Где-то впереди раскатисто громыхнуло, Таня остановилась, и Федя быстро поцеловал ее руку.
– Слышала?
И сразу, не оставляя сомнений, что это не был гром, посыпались выстрелы, длинно, хлестко, очередями…
Пауза. Бу-бу-у… Новый гулкий удар в землю, еще удар, и новые многократные очереди, наложенные друг на друга. Тишина… Взрыв… Стрельба очередями…
– Софрино, – сказал Федя.
– Да, оно… Давно такого не было, – Таня поняла, что это и впрямь армейская бригада в трех километрах отсюда.
– Пушками стреляют. И автоматами, – со знанием дела уточнил он.
Ее чуть-чуть отпустило чувство отчаяния. Бу-бу-у… Тупой удар. Звуковое эхо распустилось в небе, две взъерошенные звезды пролетели в разные стороны, как трассирующие пули.
– Я же говорил! – вскрикнул Федя.
– О чем?
– Про войну.
– Да что ты врешь!
– Не вру я! Я был там. С ребятами гильзы собирал. Там дыра в заборе. Нам там офицер один, друг отца, сказал: будет заваруха…
Взрывы прекратились, но теперь с перерывами палили автоматы, звук был слабее, возможно, стрелял один автомат, замолкал, и тогда включался другой…
Постояли, двинулись дальше. Миновав перекресток, не заметили стоявшую машину, одновременно вздрогнули, когда зажглись фары, и замерли на скатерти яркого света.
Дверца распахнулась, вывалился Егор. Загремели очереди вдали.
– Здорово, земляки! – их обдало водочной вонью. – Чо не спится, а? Здоров, малой. – Он поднял мясистую пятерню, то ли великодушно, то ли карающе, пристально вглядываясь в Федю, но Таню как будто не замечая. – Или ты чо, борзый, а?
– А чо? – неожиданно четко и звонко сказал мальчик.
– В жопе черно! – Егор приблизил к его лицу сложенные пальцы, резко схватил за плечо левой рукой и отвесил несколько быстрых щелбанов, издавших какой-то пластмассовый подлый звук.
Таня решительно шагнула вперед, но Егор тут же перегородил ей путь.
– Пропусти! – сказала она независимо.
– Куда-а? Кто тебя ждет, ведро? С этим дятлом пошла… Тебе по хер ваще, с кем, а? Ты! – Он говорил путано и злобно, покачиваясь и заслоняя свет фар.
Опять застрекотали автоматы, сразу несколько, трескуче и ожесточенно, наперегонки.
Федя тонко взвыл, бросился на Егора и, будто нырнув, головой ударил его куда-то в живот. Егор шатнулся, протяжно зарычал: “Тва-а-р-рь!” – и огромными руками схватил мальчика за светлые вихры. В следующее мгновение Федя, уронив слабый вскрик, полетел в крапивную темноту канавы.
Автоматная стрельба прервалась, и Таня опять ощутила запах водки, густой, как запах зверя. Мальчик со стоном завозился в канаве.
Егор с силой зажал Таню в объятиях.
– Не надо…
– Нада-а… – он душил ее всей победной мощью молодого мяса, буграми мышц, тельняшкой, пахнущей мокрым потом, горьким куревом, сухой рыбой и сладкими Риткиными духами. – Нада-а…
“Враг, враг, враг”, – сердце мучительно колотилось в Тане. Лицо любимого врага наплыло, горячее. Он шлепал слюнявыми губами по ее губам, которые она держала сомкнутыми, знакомым крепким языком пытался раздвинуть их, наконец присосался, затягивая губы целиком.
– Эй, говно, – позвал из темноты Федя бесстрашным голосом.
Егор разжал объятия:
– Ты кому? – Он качнулся в темноту.
Таня побежала.
…Она лежала под бубнеж телевизора и, притворяясь спящей, вспоминала с закрытыми глазами счастливый день.
В тот день они не купались. Она была рада. Море, в котором она чуть не захлебнулась, нравилось Тане, если в него не лезть. Море пузырилось, сорило белыми брызгами. Море звучало так, как будто слева направо с огромного здания снимают шуршащую завесу. В тот день в Ялте было облачно, но безветренно и тепло, синяя и голубая вода сменилась белесой и сероватой.
Они отправились в Ботанический сад – мама предложила, папа не хотел, но согласился. В конце набережной возле платанового пятачка желтел автобус, который, набившись пассажирами, затрясся узкой дорогой мимо гор. Остановились на широкой площадке у гранитного постамента с гипсовым бюстом Ленина, вошли в роскошные ворота Ботанического сада и спускались в сторону моря, лестница за лестницей, за садом сад. Сложный многослойный аромат, люди, как призраки мелькающие в прорехах зелени, таблички с названиями, гигантские стволы в коричневой шерсти, голые карликовые деревца, грубые волокна пальм, тяжелые бархатные розы в гудении пчел, бамбуковые сквозные чащи, журчание поливочных шлангов среди зарослей, щебетание птиц, и повсюду, Тане казалось, панически тренькал звоночек невидимого велосипеда, бесконечно срывающего-с я вниз по ступеням… Это были не птицы, не журчание, а именно звонок, железно дребезжащий, обгоняющий их. Посредине сада они, поплутав и понюхав растения, другими лестницами пошли обратно наверх. А звоночек велосипеда всё острее и больнее звенел вниз, против их движения…
Таня пыталась идти быстрее, как будто на самом верху она увидит велосипед (ей давно обещали подарить), мама поднималась не так резво, она хватала дочь за руку, тормозя, и оглядывалась на папу с беспокойным смехом: “Идем уже, Вить! Прекрати этот маразм!” Папа, едва ступил в сад, начал внимательно читать таблички. Сначала мама читала вместе с ним, они смеялись диковинным названиям, Таню смешил их смех, потом маме это надоело, теперь она покрикивала, папу торопя, но он слушался только с третьего раза, недовольно мотая головой.
– Если пришли, так просто, что ли, уходить? Когда еще здесь будем? Как в сказку попал! Дай почитать…
– Читатель нашелся!
– Ты бы Таню не тащила так. Кто ее читать научит?
– Ага, плавать уже научил.
На самом верху, на площадке, куда вышли из ворот, их встретил панический звон. Толпа звенела и дребезжала, как один велосипедный звонок. На белых рубашках, огромные, во все детские туловища празднично и тревожно расплывались алые галстуки.
– Пионеры! – закричала Таня, вырвала руку и забежала в звенящую толпу.
Ее оглушило хоровым гомоном, который через несколько секунд разделился на отдельные настойчивые голоса: пионеры по двое и по трое болтали между собой, девочки, мальчики, худые, плотные, у какого-то заморыша подбородок был в зеленке, как в нарисованной бороде, и этот заморыш вскользь ущипнул ее за щеку, словно мстя за свой вид.
Отовсюду понеслось:
– Ты что забыла?
– Иди отсюда, ты не наша!
– Ребза, это шпионка!
– Не обижайте ее…
– Девочка, как тебя зовут?
Засмеялись одинаковыми тугими хохотками два негритенка, похожие друг на друга, словно шоколадки “Белочка” и “Мишка”. Таня уставилась на них зачарованно, не находя отличий, переводя взгляд с черных мордашек на красные галстуки. Мягко закружилась голова, голоса запрыгали, удаляясь, взлетая выше, туда, где белела круглая, как у снеговика, голова Ленина, и выше, где было сероватое небо, перед глазами заспешила лиловая рябь, и ей показалось, что она снова тонет…
Отец с силой выдернул ее за плечи.
Косой луч пробился из облачной мути, жаркий и живой.
– Пионеркой хочет стать, – докладывала мама какой-то улыбчивой принцессе в черной юбке, белой рубашке и с маленьким багровым значком.
– Молодец!
– Вы из Артека? – мама понизила голос.
– Из Артека, – девушка улыбнулась шире и показала ровные зубы.
– А я буду пионеркой? – спросила Таня с мольбой.
– Будешь, будешь… – сказали мама и принцесса разом.
– Сначала в школу, там октябренком станешь… – обещала принцесса. – Веди себя как следует, папу с мамой слушайся, и приедешь в наш Артек…
Таня доверчиво смяла мамину руку, просительно потянула папину и выровняла родителей, оказавшись между ними. Слегка разбежалась, сжала их руки покрепче. Подобрав ноги коленками к животу, рванула вперед: ка-а-ч…
Она раскачивалась вперед и назад, выворачивая им руки и звеня. Не просто смеясь, а звеня откуда-то изнутри себя, панически и восторженно. Мама и папа были в ее власти, она их сейчас соединяла, как главный орган, через который шел их кровоток. Они любили ее. Им было, наверное, больно, когда она качалась на их руках, но они терпели, а значит, любили. Она вернулась на асфальт, разбежалась, взлетела снова и почувствовала себя почти пионеркой.
“Банке… Сеабека… Подписи… Счета и подписи… В банке «Сеабека»…” – внезапный громкий, как из репродуктора, бубнеж донесся из неизвестности. Таня забарахталась ногами, в ужасе, что накликала беду.
– Ну… Им же тяжело… – пионервожатая, еще улыбаясь, спрятала зубы.
Таня, перестав качаться и отпустив родителей, смотрела на ее рот в прозрении. Рот набухал, выворачивался, серебрился пеной. Рот приближался с неумолимым заклятьем.
– Сука. Ты что сука, а? Ну чо? Чо ты врешь, а?
Бритый наголо Егор Корнев смотрел на нее не жмурясь и тянулся мясными мокрыми присосками, и никого больше не было, ни отца, ни матери, ни пионеров, один его уродливый рот.
Она неожиданно поняла, что спит.
– Чо врешь ты, а? – повторили над ухом.
Таня открыла глаза.
– Смотрите: вот подпись господина Руцкого. Деньги переводились в швейцарский банк через фирму “Сеабека”, – рассказывал из телевизора чей-то голос.
– Сука, – громко сказал Виктор. – Зачем врешь, сука?
– Тише ты, – одернула Лена. – Не разбуди ее.
– Не, токо послушай, чего мелет…
– Дело излагает…
Таня, отчаянно зевая, села на кровати.
Глава 13
– Гулена! Пришла на ночь глядя. – Лена гневно смотрела на заспанную, растиравшую лицо дочь. – Сегодня встать не может!
– Ты им всем веришь, да? – перебил Виктор. – Кому ты веришь? Ты подумай, зачем это по телевизору показывают? Чтобы дураки верили!
– А кому, усатому твоему верить? Я с военными работала. Хуже людей не бывает.
– У меня и дед, и дядя военные.
– Вот поэтому и ты такой!
– Какой?
– Сам знаешь какой…
“Сведения, полученные от Дмитрия Якубовского, требуют незамедлительного вмешательства президента…” – вещал телевизор.
– Изменяшь ты Родине, Лена, – сказал Виктор с чувством.
Таня слезла с кровати и, прижав одежду комом, поплыла по гостиной, ногой задела ножку стола, отчего он зазвякал разнокалиберными банками, выставленными для близкого сливового варенья.
– Полегче! – прикрикнула мать.
Таня стояла под душем и чистила зубы. За ночь горе не притупилось. Наоборот, вернулось с новой силой, как бы посвежевшее. Таня подставлялась под воду, полоскала рот, выплевывала на себя, на живот и на лобок белесую пену, которую тут же смывало, снова водила щеткой во рту, задавая одни и те же вопросы. Как он мог, Егор? Предатель. Чертов предатель. А Ритка… Ну чем она лучше меня? Чтоб она его СПИДом заразила!
Когда Таня вернулась из ванной, родители по-прежнему сидели перед телевизором. Кажется, их занимала только картинка, звук они заглушали своими голосами.
– А что? – возмущался Виктор. – Ему поручили разобраться, кто ворье. Он копнул немного и сразу чемоданы на них собрал! Чемоданы, Лен! Всех на чистую воду вывел. Они струхнули и давай его топить: “Сам ты вор!”
– А кто он? Недавно его мамашу показывали. В Курске на улице пивом торгует. Бабища в три обхвата. Такая, помнишь, старая липа у нас росла? Которую ты в том году спилил? Такой же толщины.
Таня вымученно хихикнула от дверей.
– Что встала? – обернулась Лена. – В магазин иди! В доме хлеба нет!
– Какого?
– Никакого. Купи батон, буханку и яиц десяток. Деньги на холодильнике. И спичек три коробка! Всё время спички куда-то деваются! Три дня назад покупала, а снова нету. Ты куришь, что ли?
– Не курю.
Выйдя на улицу, Таня заставила себя не смотреть в сторону дома Корневых, точно за ней наблюдают и ее долг пройти гордо. Однако на повороте не удержалась и, обернувшись, бросила мгновенный испытующий взгляд сквозь всю улицу: красного “опеля” не было.
Поддувал ветер, с жужжанием мелькали мухи, цеплялись комары, в небе, всё еще высоком и голубом, темнели дымные облачка и слышался беспокойный рокот.
Возле магазина лежала большая серо-желтая собака, которая дернула ушами, заворчала, подражая небу, и тут же успокоилась. На ступеньках в осколках багровела, как ковер, подсыхающая лужа то ли крови, то ли вина.
Таня бочком вошла в магазин, где возле прилавка стояли покупатели: в белом платке прямая восковая баба Настя и мордастый дядя Боря, хозяин лошади Зорьки (он часто катал детей на телеге).
– Поле-то наше продают. Под эти… ёкарный почеши… коттеджи! – рассказывал он куражливым голосом. – Племянница в поссовете секретарша, сама бумагу печатала. Со следующего, девяносто четвертого. Будут коттеджи вместо поля нашего.
– Не будет им счастья на несчастье, – сказала твердо, как прокляла, старуха.
– Времена пошли – тушите свет! Кобылу мою чуть не свистанули… Дня три назад было. Я ее привязал у ворот и дома вздремнул. Проснулся: ржет. Думал, снится. Неа: ржет. В окно смотрю: уже отвязали. Я как заору. Они побежали, двое…
– Кому-то, значит, конинки захотелось, – игриво заметила продавщица, взвешивая три сосиски старухе.
– Ты что, не знаешь, Рая, сколько лошадь стоит?
– Кто они, хоть разглядел, Борь?
– Неа, спросонья. Да чего гадать? Цыгане.
– Наши, что ли, местные?
– Или наши, или навели других каких.
– Говори, – ледяным тоном приказала продавщица Тане, на нее не глядя, словно это она конокрадка.
Таня не любила ходить в магазин из-за Раи. Продавщица почему-то обращалась с ней всегда недоброжелательно.
Покупки – в пакете; “До свидания!” (“Еще свидимся, дочка!” – отозвался дядя Боря) – вышла и едва не наступила в багровую лужу, но, вовремя остановившись, спрыгнула вбок, минуя ступеньки.
– Таня!
Из тенистой зелени с толстого бревна, облюбованного алкашней, взметнулась знакомая фигура. Собака гавкнула и вскочила. Раскатисто рыча и срываясь на гавки, она нюхала воздух между ними – застывшей Таней и приближавшейся Ритой.
Внезапный удар ветра нагнул вокруг кусты и деревья, и даже псина присела, скрипуче заскулив.
Рита подошла вплотную: лицо ее, подпухшее, было намазано ярче обычного и вдруг напомнило Тане пластмассовый цветок, который вечно стоял на подоконнике в школьном кабинете.
– Что тебе? – Таня отступила на шаг, сжав кулаки.
Вместо ненависти она чувствовала только опасность и внутренне готовилась к отпору. Вероятно, Рита выследила ее, шла по пятам, а в драке победит. Надо бить первой, первой бить в этот алый, широкий, как будто уже раздавленный рот.