Внезапный удар ветра нагнул вокруг кусты и деревья, и даже псина присела, скрипуче заскулив.
Рита подошла вплотную: лицо ее, подпухшее, было намазано ярче обычного и вдруг напомнило Тане пластмассовый цветок, который вечно стоял на подоконнике в школьном кабинете.
– Что тебе? – Таня отступила на шаг, сжав кулаки.
Вместо ненависти она чувствовала только опасность и внутренне готовилась к отпору. Вероятно, Рита выследила ее, шла по пятам, а в драке победит. Надо бить первой, первой бить в этот алый, широкий, как будто уже раздавленный рот.
– Что?
– Не отнимай его у меня! – плачуще сказала Рита.
У нее заплясал рот, заплясал подбородок, затрепетали ноздри, даже уши, кажется, зашевелились.
Таня отступила еще на шажок и тихо выплюнула:
– Подавись!
– Где он? – Рита искательно заглянула ей в глаза.
– А ты поищи! – Таня со зловещим артистизмом подмигнула ей и побежала, подгоняемая ветром.
Она приближалась к дому, когда сверкающими гвоздями зачастили тяжелые капли. Открыла калитку, пронеслась по двору. Ася издала грустное блеяние, привязанная в огороде. Таня подскочила к козе, вынула клинышек, дернула за веревку в сторону сарайчика – коза упиралась. Таня пыталась подтолкнуть ее, взяв за бока, но, остриженная и намокшая, коза скользила под руками. Забежав вперед, Таня сжала ее за рога и, превозмогая сопротивление, с ощущением, что тянет деревце, которое вот-вот вырвет с корнем, втащила в загон.
Родители обедали на кухне, из “точки” на стене слушая “Радио «Парламент»”. Таня положила буханку на стол, налила тарелку супа.
– Мать в Москву уезжает, – сообщил Виктор.
– Кларка Слепухина позвонила, заболела. Подменить ее надо, – быстро сказала Лена, не глядя на дочь. – Пообедаем, и поеду.
– Сколько раз ты ее уже заменяла! – вздохнул Виктор.
– Второй раз.
– Некому ей больше позвонить? Как будто не знает, что тебе из загорода переться.
– У нас отношения хорошие. Почему не помочь человеку?
– Если не на работу едешь, лучше сразу признайся.
– Не веришь, позвони в аварийку.
За окном всё уже было седым от густого ливня, который звонко дребезжал о стекло и с шорохом молотил огород. Виктор захлопнул форточку – шорох стих, звон остался.
Вела радиопередачу Танина тезка по фамилии Иванова, говорившая четким и ободряющим голосом. Это был высокий голос юнги, слезшего с мачты и рапортующего об увиденной полосе земли.
– Глушат, что ли, не пойму, – сказал отец с надеждой.
– Прям. Больно надо… – сказала мама. – Гроза.
Если Виктор был на работе, Лена никогда не включала ни телевизор с “Парламентским часом”, ни “Радио «Парламент»”. Но при нем радио она слушала даже увлеченно, перекрывая голос ведущей своим.
За окном блеснула серебристо-синяя молния, похожая на взлетевшую в вышину волшебную рыбину.
– Не горбись, доча! – сказала Лена. – Спина кривой будет.
– Я не горблюсь!
– И хлеб не ломай, нож возьми!
Виктор поморщился, косясь на радио: мол, не мешайте слушать.
Раздался гром, оглушительный и просторный, и эфир захватили хрип и шорох.
Спустя три секунды Иванова вернулась как ни в чём не бывало: с романтическими паузами она пересказывала постановление Верховного Совета в поддержку Российского флота в Севастополе и особого статуса полуострова Крым. Потом, окруженная помехами непогоды, она заговорила о происшествии в Белом доме: у депутата Константинова взломали кабинет и похитили документы.
– Сам, небось, напился и не помнит, – поняла Лена.
– Что ты брешешь!
– На тебя насмотрелась. Забыл, как на радостях паспорт потерял?
Потом Иванова рассказала о судебном иске мэра Москвы Лужкова к лидеру комсомола Малярову, заявившему: “Лужков – мафиози, у него это на лице написано”.
– На лице… – подхватил Виктор, довольно посмеиваясь. – На ряхе!
– Ты себя в зеркало видел? А если бы про тебя такое сказали?
– Разве я жулик? Я ученый вообще-то. Это я теперь должен под землей ползать, чтобы вас кормить.
Лена встала, подняла сковороду и принялась накладывать в мокрые после супа тарелки рис с тушенкой.
В эфире появился митрополит Кирилл, говоривший въедливо, как бы обсасывая каждое слово. Он благодарил парламент за постановление против сект. Следом возник артист Бурляев. Сквозь отдаленный походный марш барабанов и труб он гортанно и громко, точно полощет горло, читал стихотворение Пушкина “Клеветникам России”.
Лена убрала тарелки в раковину, разлила чай по чашкам, выставила коробку овсяного печенья.
Передача закончилась, и сразу началось обычное “Радио России”, врубившее песенку, исполняемую лихими молодецкими голосами:
– Издеваются! – Виктор повернулся вместе с табуретом и погрозил кулаком то ли радиоточке, то ли ливню.
Лена в коридоре, согнувшись, уже натягивала резиновые сапоги.
– Хочешь, провожу, – сказал он неуверенно.
– Да сиди, куда тебе, – она вжикнула молнией куртки, зашуршала полиэтиленовым дождевиком. – Побежала, электричка через десять минут. Тань, посуду помой. Козу подоите. Ну всё, покедова!
– Осторожней! – крикнул Виктор и, вскочив, приник к окну – за стеклом сквозь брызги воды промелькнула темная голова жены в прозрачном капюшоне.
Потом он заперся у себя наверху, и до Тани долетел сердитый железный стук. Она хотела забыться телевизором, щелкая каналы, но думала о Егоре, сильном и свободном, скотине полной. “Лучше бы он меня убил”. Экран телевизора начинал расплываться. Почему-то она думала о двух ртах – розовом, жадном, чудовищном Егора и Риткином, который безобразно накрашен и красив. “Их рты подходят друг другу, а мой рот – урод”, – думала она, пальцем ощупывая маленькое сердечко своего рта.
Отец спустился, напомнил:
– Ужин готов?
Она пожарила яичницу, нарезала помидоры с огурцами. Когда сели за стол, он спросил:
– Почему посуду не вымыла?
– Я вымою. Пап…
– Аюшки?
– А чем ты там гремишь?
– Вещь одну делаю.
– Какую?
– Важную вещь. Твой папа всё умеет. Мне время дай – я танк соберу. Жизнь такая у нас сейчас… Опасная. Куда Россию ведут, знаешь? Куда нас всех ведут? На убой – вон куда. “Предупрежден – значит, вооружен”, – я так считаю.
– Козу доить будем? – тихо спросила Таня.
Дождь кончился, она сошла по мокрому крыльцу в сад, виновато блестящий на прищуренном солнце. Вывела Асю, оттащила через грязь на веранду. Подоили быстро. И снова со второго этажа раздался решительный стук.
Таня легла, как обычно, в гостиной и долго не могла заснуть, перебирая в памяти свое горе.
Она проснулась, словно бы кто ее толкнул. Не сразу поняла, где находится. Голубые блики пульсировали на стенах и потолке. “Что это? Молния?”
– Убили? – заорал мужик.
– Убили, блядь, убили! – заорал другой.
– Увезли?
– Увезли!
Сильная вспышка озаряла темноту: стол, шкаф, телик, икону в окладе, шевелились тени, в распахнутое окно врывались крики и голоса:
– Долго вы ехали!
– Кто звонил? Ты?
– Я, а что? Убили, точно?
– Нет, мать твою, ранили…
– Слышь, Женек, мы все говно, а ты ментом стал. Свет метался по какому-то заданному плану, яркий и нереальный.
– Долго вы ехали, – Таня узнала возбужденный голос соседа Никиты, работавшего сторожем в правдинском доме отдыха. – А я ночами дышу. Иду, он лежит. Зажигалкой посветил…
Голубой свет рябил, скользя круговым движением. Вся гостиная скользила по кругу.
– Застрелили?
– Ну!
– Застрелили, точно?
– Да пошел ты на хер!
Таня на дрожащих ногах подскочила к окну, высунулась. Милицейский “козел” стоял под безмолвной мигалкой, которая вращалась, отражаясь в лужах. Возле машины темнели несколько силуэтов.
Утром к ним заглянула Ида Холодец и сказала стреляющей птичьей скороговоркой: “Хи воз килд, ду ю андерстенд?”, обращаясь к Тане и делая страшные глаза. В это время как раз вернулась, отдежурив, Лена.
– Мама, Янса убили! – встретила ее Таня с порога.
– Господи, твоя власть! – выдохнула мать ошалело, легонько хлопнула себя по лбу, словно воображая удар пули, горестно обнялась с Идой и пошла наверх отсыпаться.
– Иду, дышу… – рассказал Виктору через забор сосед, к которому днем опять приехала милиция. – Дай, думаю, курну. Чиркнул, смотрю: темнеет. Посветил, а у него башка в кровище. Вся башка – пузырь кровавый.
Янса застрелили возле собственного дома. С близкого расстояния. Никто не видел, что случилось, но, возможно, он знал убийцу, подпустил к себе в темноте, поэтому хватило одной пули.
Несколько дней поселок гудел: такого убийства здесь еще не было.
По слухам, хоронили в Москве. Макуриха, соседка кирпичного дома с темной крышей, сама жительница бревенчатой избы, похожей на древесный гриб, рассказывала, что вдова приезжала один раз, неделю спустя, одна. Приехала поздно, и всю ночь окна дворца горели. С рассветом, в тумане, она завела мотор и долго стояла возле гудящего авто. Села в машину, растворилась в тумане, а дворец остался пустовать.
Глава 14
Как-то, зависнув над тарелкой ярко-красного борща и нарезая туда маленький месяц чеснока, Виктор сказал задиристо:
– А помнишь, с ним здесь жрали?
– Это ты жрешь. И с кем?
– Здрасьте, память девичья. С любимым твоим. Утица Центральная, дом одиннадцать.
– Вспомнил человека. Я за упокой свечку, между прочим, поставила. За Андрея новопреставленного.
– Конечно! Можно сказать, сглазила!
– Почему это?
– Забыла разве, что пела? Обещала ему: Андрюша, никто вас не тронет, лет до ста расти вам без старости!
– Замолчи.
– Как говорится, первая ласточка. Поселок нищий, он здесь один богач. Сейчас другие богатеи на нашу землю нацелились, тоже хоромы строить будут.
– Пап! – повинуясь внезапному порыву, сказала Таня. – А ты оружие уже сделал?
– Какое еще оружие? – вскинулась Лена.
– Какое оружие? – медленно спросил отец, остро глядя Тане в глаза, едва заметно мигнул, и она похолодела.
– Да там… Для огорода…. Косу новую…
– Дочь, ты часом не перегрелась у меня? – сказала Лена с насмешливой тревогой, а отец засмеялся, дробно и ласково.
В это самое время и раздался кашель. Негромкое “кха-кха” прозвучало от дверей.
Они увидели мужчину, который проник в дом незаметно и, как призрак, материализовался в их гостиной.
Большой, с опущенными плечами, в мятой одежде, он был похож на мешок с картошкой. Лицо его, бугристое, серое, в розовых рытвинах и седой щетине, напоминало клубни.
Это был Корнев-отец, Василий.
Он стрельнул шальным взглядом подростка из-под тяжелых век и выпустил глухие звуки виноватой речи:
– Извиняюсь… Я это… Хожу… это… По улице нашей… Людей спрашиваю… Моего потерял…
– Кого? – нахмурился Виктор.
– Сына моего… Вдруг вы его где видели. Дней десять как пропал…
Василий потирал коричневатые руки, будто их намыливал, на левом запястье неясно синело слово-тату.
– Не знаем, – сказала Лена. – Да вы не переживайте. Загулял где-то.
– Машина его тоже с ним пропала.
– Не знаем мы ничего! – сказал Виктор убежденно.
– А вы разве вместе жили? Он же вас прогнал! – выдала Таня звонко и, мгновенно испугавшись, услышала свой голос чужим, как сквозь воду.
– Прогнал? Меня? Куда меня гнать? А ты с чего взяла? Что ли, дружишь с ним? – Корнев впился глазами в ее побледневшее лицо.
– Это мне Рита сказала, – нашлась она.
– Ну, если где увидите, дайте знать! – Он надсадно, как-то подпольно закряхтел, очевидно, кряхтение, сопровождавшее его появление, было необходимо и при расставании. Скривил губы, переминаясь и отступая к дверям, и, легко кивнув куда-то мимо сидевших, исчез.
– Старый бандит и молодой, – сказал Виктор. – Вы слышали, как он входил? Домушник настоящий. И мамаша их тоже бандитка была, померла с перепою…
– От воспаления легких, – возразила Таня быстро.
– С чего это ты так много про них знаешь? – спросила Лена подозрительно.
…Дни цеплялись за дни, Таня разлучалась с летом, физически ощущая, что теряет прежнюю жизнь и началось что-то совсем другое; последние ночи августа она проплакала в подушку, беззвучно, почти без слез.
Наступило первое сентября. Подойдя к школе, она встретила Риту. Та стояла на каменном крыльце в окружении нескольких пацанов: все они курили, пуская дым сквозь детишек, с шумом и цветами спешивших в двери.
– Привет! – неожиданно дружелюбно сказала Рита, выдохнув дым вверх и на миг обзаведясь седыми усами, но Таня быстро прошла мимо, ее как бы не замечая.
Она села рядом с Аней Камышовой, застенчивой двоечницей, а к Рите подсел улыбчивый раскованный Омар, афганец с длинными конечностями, несколько лет назад переведенный в их класс (Зеленку населяла целая колония беженцев из Афганистана).
На перемене Рита подошла к Тане, залезшей на подоконник и уткнувшейся в “Тетрис”.
– Что? – спросила Таня, не поднимая головы, увлеченно выстраивая линии на экранчике.
– Разговор есть.
– О чем?
– Пойдем!
– Куда?
– На улицу.
На школьном дворе Рита завернула за угол, Таня следом.
Сделав несколько затяжек, Рита отбросила сигарету, которая ударилась об асфальт, рассыпая искры:
– Нам делить больше некого! Не стоит он нашей дружбы! С очередной загулял, небось… Ты мне подруга на всю жизнь! Он… Он брату моему ключицу чуть не сломал… Трещина ключицы…
Таню начали душить слезы, и она слабо крикнула:
– Он вернется, и всё обратно…
– Даже если вернется, не приму! – Рита взяла ее за руку, Таня вырвалась. Рита опять взяла и сжала теплыми пухлыми пальчиками.
Уже через неделю они сидели за одной партой.
В середине сентября в солнечный вольный денек, когда шли из школы посадками, Рита сказала:
– Блин, по секрету. Этот урод…
– Какой урод?
– Ну, какой?! Егор, блин. Не слышала о нем ничего?
– Ничего…
– Ну, вдруг… А?
– Может, смотался он куда? Отсиживается… На море уехал? Нет? – Таня взяла у Риты бутылку портвейна.
Горлышко было измазано красной помадой.
Запрокинулась.
Портвейн втекал мягкими толчками, с негромким чпоканьем, и она всё не отрывалась с таким взволнованным ясным лицом, как будто пьет за здоровье Егора. Или это просто солнце делало лицо таким, обильно проникая сквозь поредевшую листву.
– Блин, Майкл Джексон в Москву приезжает. – Рита закатила глаза. – Вот бы билет достать.
– Где ты его достанешь? Знаешь, сколько он стоит? Моим не купить. Да еще отец заорет: “Обезьяну привезли”…
– А мне моя скажет: “Денег на еду не хватает”…
Может быть, Тане и Рите предстояла растянутая на годы мнимая скользкая дружба, но Таня часто огорченно думала о том, что у нее нет настоящей подруги.
Между тем она упросила мать купить ей косметический набор Lancöme. “Красься под ненакрашенность, не как твоя Ритка, – заговорщицки научила Лена, показав несколько приемов макияжа. – И крем тональный тебе ни к чему, только кожу твою хорошую портить. И чтоб папаня не проведал!”
Слабый запах духов, голубые тени в углах светлых глаз, легкий румянец – всё это в сочетании с веснушками, молочной кожей и рыжиной волос сложилось в химическую формулу и дало тихий взрыв, превратив Таню в какое-то нежное, не обжигающее, манящее пламя.
В ту осень Таня стала нравиться. Мальчишки вились возле нее, заговаривали, пытались проводить или зазвать куда-нибудь. Особенно Омар. Однажды на перемене он наскочил с белозубым кличем: “Позор!”, и Таня успела сообразить, что он крикнул: “Позырь!”, пока, кудлатой головой в пол, афганец шествовал сквозь коридор на руках.
Но она не обращала внимания на сверстников. Всё это время ей казалось, что ненавистный Егор наблюдает за ней откуда-то со стороны. Она хотела бы встречаться лишь с кем-то равным ему или его превосходящим, кто бы мог вызвать у него реальную ревность. И еще ее почему-то подташнивало, лишь только она представляла, как будет возюкаться губами о чьи-то губы, не говоря уже об остальном. Ее мутило и из-за того, что она частенько прикладывалась к Ритиной бутылке, и от этой осени, слишком быстро обрывавшей листья и сушившей травы.
По вечерам продолжалась канонада из Софрина. Раз вечерком военные разошлись не на шутку: грохотало и ухало без перерыва. Отец резко задернул шторы и чертыхнулся.
– Пап, что ты? – спросила Таня. Она сидела за заданием по алгебре.
– Узнаем, чья возьмет.
Через несколько минут из его комнаты донесся металлический стук.
Таня запуталась с уравнением, вырвала тетрадную страницу, подошла к щели между шторами. Мимо их дома, сея добавочный шум, неслась электричка, набитая вечерними людьми. Они угадывались червячками за сверкающими желтыми квадратами.
Почти всем этим людям было всё равно, кто победит в будущей гражданской войне.
В тот сентябрь круто изменилась судьба Аси.
Коза с наступлением осени совсем испортилась. Если раньше она изредка выбиралась из сарайчика, то теперь постоянно поддевала рогом щеколду и выбегала в огород. Иногда она выбегала под дождь, бывало, что и ночью, и кто-то из Брянцевых обнаруживал ее утром промокшую насквозь.
Виктор повесил на сарай железный замок. Ася стала кричать громче и сумела вылезти, выбив несколько досок. “Уймите вы свою тварь, я ее застрелю, жить не дает!” – грозил из-за забора сосед Никита (Таня подумала, а не он ли застрелил Янса, но быстро оставила детективные домыслы).
У Аси обострился главный давний страх – быть оставленной. Лена, уходя из дома, каждый раз выбиралась через окно, лишь бы не потревожить чуткое животное. В итоге она начала покидать дом всё реже и по серьезной надобности, обычно на работу. Коза в любое время простодушно впадала в истерику, когда слышала шаги уходящего. Пускай другие оставались в доме, она всё равно принималась орать. Таня, отправляясь в школу, не без удовольствия выбрасывала из окна ранец и вылезала на подставленную скамейку. Виктор от подобных трюков отказался. Вдобавок коза перестала подпускать к себе кого-либо, кроме Лены, и доить ее стало просто невозможно.