– Не спала, что ли, давно? Спать надо. На кого похожа! Ребенку не нужна мать-инвалид!
– Я не мать, я тетя.
– Тетя-инвалид! – И обратно к Лене: – Жалоб нету, мамаша? Голова не болит?
– У кого, у меня?
– Не у меня же. Себя не забывай, – заботливо окинул бархатным взглядом. – Давно болеете? Сколько температура уже? Пятые сутки? Ай-ай! Вирус такой поганый! Зайди в сто седьмой. Хорошие дам рекомендации. – Он лихо развернулся и вышел.
…Лена поскреблась в дверь, донеслось громовое:
– Да!
Вошла, попала в сумрак. Врач сидел перед красной лампой и что-то писал. Поднял голову, словно очнувшись. Выплыл из-за стола, роняя лохматые тени. Взял ее за плечи, усадил в дерматиновое кресло.
Впечатал ладонь в лоб и, не убирая, защелкал языком:
– Градусник не надо? Точно?
– У вас рука горячая.
– Нормальная рука. Нет, не нравишься ты мне. Смотри, заболеешь – домой отправлю. Я историю почитал. Значит, сыпь у нее?
– Сегодня… Покраснение. От антибиотика, сказали.
– А ты сама в порядке? Уверена? Хочешь, осмотрю?
Лена столкнулась с его глазами, мерцавшими на затемненном лице, и ощутила, как действительно покраснела среди сумрака.
Слабо сказала:
– Не хочу. Что с Танечкой, что-то серьезное?
– С какой Танечкой?
– Моей.
– A-а… Ты не переживай. Завтра будет лучше, завтра вспомни Сослана Эдуардыча. Я историю смотрел: там всё нормально, всё плохое у вас позади. Главное – ты теперь не подхвати ничего. Этот период самый заразный. Такая симпатичная… Тебе болеть нельзя. Больше кушать надо. Хотя… Что я говорю! Лучше не толстей. Вот сейчас в самый раз… Кр-расота! Слушай, ты расслабься… Будешь грустная – себя доконаешь. Дети любят веселых! – Лене показалось, что он говорит тост. – Кормишь еще?
– Да ей уже больше года!
– Меня мать до двух лет кормила! Поэтому вырос такой… всё выросло… не как у людей… Ха-ха! Много чего могу… Это всё молоко мамино! Зато грудь… Грудь как? Меньше не стала?
– Не знаю…
– А кто должен знать? Так ведь и не скажешь, что кормила. – Он равнодушно скользнул глазами по ее глазам и впился долгим взглядом ниже. Лена была обездвижена, сумрак тяжелил веки, глубже затягивал в кресло. – Не болят? Ночью не болят? Что молчишь? Бывает? Дай! Врачу всё можно, – буднично протянул большие руки и стал мягко поглаживать сквозь кофту, сразу нащупав соски.
Она, как в полусне, поймала эти руки, жаркие, покрытые жестким волосом.
– Не хочу…
– Не хочешь… Что ты не хочешь?
Он стоял, оглядывая ее сверху вниз, и сердито повторял:
– Не хочет… А кто кого хотел? Не хочет она…
– Я к вам сюда не для этого пришла.
Он отступил подальше и беспокойно залопотал с усилившимся акцентом, как сквозь зачастившее сердце:
– Я ж тебя не раздеваю. Я тебе вопросы задаю. – Зашел за стол, что-то уронил со стеклянным стуком и выкрикнул: – Свободна!
Температура у Тани прошла наутро, их выписали.
Лена то и дело прокручивала сцену в кабинете: сначала с брезгливостью, затем с усмешкой тайного удовольствия и озорства, позднее не без мечтательности; в конце концов, временами, озлившись на допросы мужа, стала жалеть, что не уступила, вспоминала находчивые опытные руки, пылкое хвастовство мужской силой. Но о чем тогда, в больнице, она могла еще думать, кроме как о болезни ребенка? Если бы Сослан встретился ей в другом месте, может быть, всё бы вышло иначе.
Однажды в постели она неожиданно для себя самой перевернулась на бок и с закрытыми глазами сказала:
– Я не буду.
– Месячные, что ли?
– Угу.
– Стой! На той же неделе были…
– Я спать хочу.
– Ну это новости! – Слышно было: Виктор сел, наклонился над ней; она плотнее зажмурилась. Тихо спросил то ли глумливо, то ли всерьез: – Ты чо, подцепила чего?
– Ага! – кончиком носа повела по ворсинкам ковра и чуть не чихнула.
– Лен… – он ущипнул ее за мочку уха.
– Не трогай меня! – Она рывком подтянула одеяло. – Будь ты человеком!
Он заворчал, как собака, которая грызет свою цепь, забормотал какие-то проклятия и недобрые обещания, и под эти звуки она со странной отрадой заснула.
С тех пор, когда просто взбредало, или хотела помучить, или в отместку за что-то – она отказывала. Он ворчал, грыз невидимую цепь, но смирялся.
…А в мае восьмидесятого случилось так, что она поехала из Москвы в Пермь.
Закадычная подруга Настя Авдюкова, геолог, три года назад попавшая на Урал по распределению, выходила замуж за инженера-пермяка. Таня оставалась на дневное попечение немолодой соседки Полины Алексеевны и вечернее Вити, благо ехала Лена всего на день плюс два дня в дороге.
Она едва не опоздала: рассчитывала быть раньше, до Ярославского вокзала прямиком, но электричка неожиданно встала на сорок минут после платформы Лось. Виктор не провожал – с работы сразу к дочке.
Лена ворвалась в купе, бросила сумку и краем порозовевшего, как и вся она, уха засекла: грохнули двери, лязгнул состав, поезд тронулся.
Она глубоко вобрала душноватый воздух и медленно выдохнула. Напротив нее, на вешалке, между полкой и дверью, висел военный китель, золотилась звезда на погоне. За столиком сидели двое: один молодой, в голубой майке, другой старше, в белой.
– Здрасьте, – улыбнулась смущенно.
– Евгений. – Румяный парень в голубой майке поднялся, сделал шаг, вагон дрогнул, и он схватился за верхние полки, показав небольшие миловидные мышцы.
– Лена.
– А мы, кажется, знакомы. – Голос второго пассажира прозвучал четко даже сквозь нараставший перестук, и она сразу же его узнала: часто встречала в Минобороны, когда работала в службе тыла. – Вадим, – человек коротко кивнул темной, с первыми залысинами головой.
Поезд с резвой насмешкой бежал в обратную сторону мимо станций, которые она недавно проехала на электричке. Знакомая березовая роща, свалка, мелькнул их вишневый дом, где муж, возможно, уже был с дочкой, через секунду – зеленый дом Никитичны: может, Танечка еще у нее.
– Белье надо взять, – Лена встала.
– Этточно, – сказав в одно слово, взмыл Вадим.
В коридоре они попали в маленькую очередь. Вадим обернулся, Лена оказалась с ним лицом к лицу. У него были серые глаза под черными вразлет бровями.
– Красивое платье, – сказал тоном заговорщика. – Ситец?
– Штапель.
– А я вас давно заметил. В столовке вместе стояли… Было? Еще на лестнице каблуками цокали… Цокала… А я… – сильная волна толкнула Лену ему на грудь, Вадим придержал ее, одновременно приобняв, – я хотел подойти…
Они посторонились, пропуская людей с бельем, сунулись к безмолвной размашистой проводнице. Когда понесли волглые, пахнущие тестом пачки, солнечная вспышка озарила коридор, и у обоих блеснули кольца.
Женя пошел за своей порцией белья, Вадим с Леной остались вдвоем, стали застилать: она – верхнюю полку, он – нижнюю, спинами друг к другу, тихо ударяясь локтями и нежно сшибаясь попами. Вокруг обильно летали пылинки с матрасов, мерцая на свету, как драгоценные. Вадим справился быстрее, сел поверх одеяла за столик, Лена, охлопав подушку, посмотрела в окно – и вдруг это вялое кружение светлой пыли отозвалось в ней сладким замиранием, предчувствием какого-то волшебства.
– Так ты где теперь?
– Недалеко, тоже в центре. Там график полегче. Тема всё та же: котельные, ЦТП…
– Жалко, что от нас ушла.
– Почему?
– Я бы с тобой познакомился, – сказал убежденно.
Вернулся с бельем сосед. Вадим достал из чемоданчика бутылку коньяка “Двин”, Женя палку колбасы из прозрачного пакета, откуда торчал еще букет колбас, Лена выложила плитку шоколада “Салют” и принесла всем чай. Вадим поднял стакан с коньяком “за нашу спутницу и за ее большое счастье, человеческое и женское, и чтоб больше было приятных минут”. – “Я обычно вино пью”, – Лена пригубила. Женя рассказал, что едет в отпуск к родителям в пригород Кирова, ему двадцать пять, барабанщик в Москве в оркестре при ДК “ЗИЛ”. Вадим сказал, что он до Глазова – инспектировать воинскую часть.
– Сейчас в Москве дурдом начнется, – он возюкал пальцем коньячную каплю.
– В июне, – сообразила Лена. – У меня муж говорит: радуйся, в Подмосковье сидим. Хоть спокойно всё, без приключений.
Женя развел руками, оправдываясь перед кем-то:
– Олимпиада! У нас – Олимпиада! Это же раз в жизни такое… Когда еще будет? В другой жизни, наверно. Я бы мечтал на Олимпиаду попасть! А так, вы знаете, я Москву что-то не очень… Дома тишина, рыжики зеленые, цвета иголок, вкус еловый, таких нигде нет… Обидно: отпуск кончится, они только пойдут. На Вятке жизнь особая, лесная… – Он мягко растянул губы навстречу своим словам.
– Слыхала, – сказала Лена. – Муж оттуда… Не скучно?
– Мне скучно не бывает, – перевел на нее улыбку: – Давно замужем?
– Три года.
– Этсрок! – Вадим поднял стакан.
– Не, я не женат… – Женя, влив в себя коньяк, мгновенно прибавил в румянце. Лена смочила губы, стала разламывать на обертке пористый шоколад. – Есть одна… вроде как невеста… Правда, старше меня и с ребенком. Да мне какая разница… Лишь бы хорошая была. У вас есть дети?
– Дочка.
– Сын, дочь, – Вадим звякнул кольцом по подстаканнику. – Взрослые почти. Я-то уже матерый, тридцать шесть. Но по мне: всё только начинается! Или старый я дед, а? Твой какой приговор? – Он обращался к Лене, шевеля крутой приподнятой бровью.
– Молодой, – мяукнула, прожевывая шоколад.
– У нас тишина, – поделился Женя, – и то, бывало, гуляешь по городу, тут к тебе мелюзган: “Ты с какого района?” – “Тебе какое дело!”, а за ним повыше подходят. Прическа у меня, – он встряхнул светло-русым каре. – От Москвы отъедешь – сразу огребешь.
– Часто огребал? – спросил Вадим поощрительно.
– Не, я карате занимаюсь. В Москве, в Сокольниках. Говорят, скоро его запретят. Карате страшнее пистолета. Сейчас по Союзу много случаев, когда приемами на тот свет отправляют.
Выпили по новой и увлеченно заговорили о боевых искусствах и драках.
Они сыпали историями, соревнуясь, будто бы угодив в азартную игру, и всё время посматривали на нее: то ли как на судью, то ли как на приз. Она тоже стала пить, уже не понарошку, глотками, смеясь звонко, всё звонче и звонче, крутя темной головой (вчера постриглась, челочка прореженная, сквозная, с ветерком – в купе душно, но челка с ветерком), даря блестящие темные глаза одному и второму.
– Мой знакомый по Ленинграду шел, – задорно сообщил Женя. – Прохожего просит: “Дай прикурить!” Тот ему в морду хрясь: “А пожалуйста?” Вроде ужасно, но вежливость тоже нужна.
Вадим усмешкой подавил зевок:
– Я когда служил, один боец посылки у нас в каптерке крысил: сахар, колбасу… Курево внаглую воровал. Мы его поймали – папиросы жевать заставили.
Лена кокетливо повела головой:
– Он так умереть мог…
– Не всю пачку. Две-три цигарки он у нас съел.
– Жестоко! А я про цигарки вспомнил! – Женя сделал одинокий глоток. – У меня приятель Леха, глаз косой, каша во рту, зато на трубе молодцом играет. Идет он по улице у себя в Костроме, видит: цыган толстый курит. Леха к нему: “Цигаркой угостишь?” Тот не понял – и на него, упал прямо, обхватил и душит… Ручищи здоровенные, как два удава. Хорошо, люди оттащили.
– И я не поняла.
– И я, – Вадим присосался к чаю.
– Цыгану послышалось не “цигарка”, а “цыганка”. Я говорю: Леха, сходи к логопеду!
– Что-то всё время у тебя приятелей колотят… – Вадим нахмурился с ироничной тревогой, Лена залилась женским хохотком, и, решив не отставать, малодушно зазвенели подстаканники.
– Тебя что, никогда не били? – Женя заполз на стол румяными, как его щеки, локтями. – Повезло…
– Бабуся в детстве крапивой стегала.
– А в армии?
Они дрались, поняла Лена. Они дрались за ее внимание. Ее пьянила сама ситуация: двое желающих произвести на нее впечатление мужчин, замкнутое пространство, пролетающий май…
– В армии нормально было, – сказал Вадим задумчиво. – В армии вообще нормально. В армии всё на пользу… Я в Туве служил, мотострелковая дивизия. Вот кругом – да, было лихо. Если вдруг война – тувинцы первые к американцам перебегут. Я всегда с ними дрался, когда в увольнение ходил. Однажды трое пристали, пьяные: “Давай деньги!” Я говорю: “Даю!” – двоих столкнул лбами, третий побежал, но я его догнал – камнем. Поднял камень с дороги, швырнул и попал ему точно в копчик. Он аж согнулся, на землю лег и пополз от меня. С ними только так…
– Да ну… – Лена посмотрела на его кулак с теплотой.
– Погоди, почему я про Туву? – Он покосился в окно и обличительно зыркнул на Женю. – Ты об армии спросил! Как ты спросил: били? Правильно говорят: без армии не мужик. Поэтому я дальше пошел по военной линии. Нравится мужиком быть. Один летчик так говорит, мой товарищ: “В армии если поставил себя как камень, тогда вырастешь до скалы”. Красиво сказано? Он летчик, я связист, но оба мужики. Помню, у нас в сушилке бушлаты висели. Я в наряд пошел дрова рубить и перепутал – чужой бушлат взял. Поработал, значит, вернулся, локти грязью испачканы. Меня старослужащий встречает: “На хрена тебе мой бушлат?” – “Извини, – говорю, – можешь мой поносить”. – “Стирай. Ты испачкал, ты стирай!” – “Не буду”. – “Ты чего это?” – “Ничего это”. Я молчу, он молчит. Он крепкий бычок, я зачуханный салага. Он говорит: “Тебя научат” – мол, другие дружки его поддержат, я говорю: “Сначала ты научи!” – и дальше молчу. И вокруг молчат. Чувствую, давлю его своим молчанием. Я его даже пальцем не тронул. Я его молчком победил. Я его молчанием в котлету превратил. И никто не вмешался. С тех пор все меня признавали. – Вадим замолчал, Лена замедленно хлопнула ресницами, он поймал этот аплодисмент, довольно потянулся, уничтожающе спросил: – А ты служил?
– Служил, куда денусь. В оркестре. В Северном Казахстане, в железнодорожных войсках, – отбарабанил Женя. – Вот какая история… Я в последнем классе учился и на каникулах полетел в Красноярск, к своему дяде Юре. Ну, и в первый же вечер танцы пошел искать. А он меня еще отговаривал: не ходи никуда. Нашел я какую-то школу с дискотекой. Смелый был, меры не знал. Немножко потанцевал, вижу: отдельно на стуле парень сидит, нога на ногу, и по годам давно не школьник. Танцую, рядом девчонка. Приятная, как я в полутьме увидел. Я порядок понимал, кричу ей: “Ты с кем?” Она кричит: “Ни с кем!” Я ближе, вроде вместе танцуем, за руку взял. Слышу: парень со стула кого-то зовет. К нему подбегают двое, он им на меня показывает. Я девчонке: “Ты его девушка?” – “Нет! – кричит. – Но он здесь главный!” Тут эти двое налетели, и давай меня к выходу тащить. Вывели на лестницу, в грудь пихают. “Тебе что здесь надо?” – “Потанцевать хотел”. – “У нас Славка всё решает. Он решает, кто с кем танцует. Иди отсюда. Он велел тебе рожу разбить, беги, у тебя десять секунд”. Стал я по лестнице скорей подниматься, и не знаю, что на меня нашло, – развернулся и с разбега обратно туда, откуда вывели, оттолкнул их, и в темноту, под музыку. Парень всё сидит, нога на ногу, я налетел, и кулаком в лобешник. Он как сидел, нога на ногу, так и упал. А я ему ногой в рожу. Кто кому разобьет? Получай! Музыка громкая, но я услышал или показалось: нос у него хрустнул. Дальше сзади чем-то оглушили, бутылкой, наверно. Обрывками помню: лежу и бьют, лежу и бьют. Очнулся на улице, нога не идет, хорошо, дядя рядом жил. Так на одной ноге, под собачье гавканье, я к нему допрыгал. Ночь уже была. Добрался. К счастью, не перелом, вывих, лицо и тело в синяках. Не так уж и били. Побоялись убивать. Может, они в душе благодарны мне были. Их небось самих этот пахан замучил, а я его умыл…
– Тебя умыли! – раздраженно возразил Вадим.
Лена подумала: какие похожие истории они рассказали. Оба не побоялись того, кто сильнее и не один, с ватагой сподручных. Но Женина история задела ее глубже: он пострадал и его было жалко.
– Молодец! – выдохнула порывисто. – А если бы они руку тебе повредили? Ты бы тогда не смог барабанить…
– На танцы идешь, будь готов: попляши, – рубанул Вадим, точно иностранец, путано воспроизведший какую-то русскую народную мудрость.
Лена понимала: весь их разговор – самцовские пляски. Среди этого возбуждающего ее боевого трепа она была – слабая, безнадежно отставшая от них, не знающая риска и ярости, физических побед, боли, спелой тяжести мышц, счастья наносить удары – просто самка. Оба рассказчика очаровали ее и смутили, но втайне она выбрала ровесника Женю.
– Танцы – дело такое, – Женя опять широко улыбнулся, показывая расщелину зубов, в которой застряла чаинка. – В деревне в клубе летом было… Я у бабушки гостил… Ребята вместо танцев стенка на стенку пошли.
– Из-за девушки? – спросила Лена.
– Девушки все поделены. Симпатичные заняты, их ягодками называют, остальные в стороне пасутся. Из-за музыки! Один заорал: музыка не нравится, ставь другую. Половина поддержала, половина несогласные. В итоге магнитофон сломали. Потом полгода музыки не было. Да-а, с такими негодяями сложно коммунизм построить… – Он длинно вздохнул, вскочил и крутанул радио: молчало.
Вадим, деревянно пританцовывая под голодную мелодию колес, пересел к Лене, так что теперь они все сидели втроем на одной полке.
– Паскудная, в сущности, штука жизнь, пока… – он говорил задушевно и заученно, – пока не повстречается какой-нибудь дорогой человечек… И всё летит к черту, всё прошлое в щепки, на осколки. – Взял ее за левую руку, пальцы были холодными и цепкими.
– Лишь бы какой подлец не обманул. – Женя легонько, почти невесомо погладил ее по правой руке. – Лена, у вас глаза… Смотреть бы в них и ехать… Ехать и смотреть. Сколько угодно суток!
– Никак нет. Тебе, друг мой, вечером сходить. Это мне еще ехать. Завидуй!
Лена посмеивалась, ощущая праздник. Слева и справа было внимание – то, чего ей так не хватало. Чье же внимание ей подходило больше? Вадим симпатичный, осанистый, просто красивый, но женат. Женя, хотя и похож на свинопаса, зато добрый и музыкант.
В окне она увидела рыжих тощих коров, выстроившихся вдоль насыпи, словно пародируя вагоны (вероятно, ржавого товарняка).