Она слушала рассеянно. Вся эта лирика не имела значения по сравнению с переменами, которые ей предстояли. А они предстояли точно, от этого уже невозможно было отворачиваться после всего, что он ей сообщил.
«Маме придется все рассказать, – краем уха слушая Кирилловы излияния, думала Белка. – Ну, не все, но многое. Может, и ее с собой увезти? Но куда, куда?.. Во всяком случае, надо ее предупредить, чтобы в случае чего знала, что про меня говорить. Пусть скажет, что я с каким-то мужчиной куда-то уехала! Да, это будет правильнее всего. Кирилл-то вот он, у супруги на глазах, а я, значит, с другим уехала, про меня можно забыть. Они и забудут. Забудут. Не может быть иначе!»
Она чуть не проговорила это вслух для убедительности. Она, как за соломинку, хваталась за эти соображения. Иначе – что? Иначе – как?
– О деньгах не думай, – сказал Кирилл. – Об этом я позабочусь.
– Ой, вот только давай без пафоса, – поморщилась Белка. – Деньги я у тебя и так возьму, можешь не сомневаться. В качестве моральной компенсации. И материальной, кстати, тоже. Как мне теперь работать, где? Ладно! – вздохнула она. – Иди ты уже отсюда, а? У меня еще, между прочим, сотрясение не прошло, и от твоей информации голова разболелась. А мне подумать надо. Составить план дальнейшей жизни, – усмехнулась она.
– Это кончится, – все с той же – с безуминкой – интонацией произнес Кирилл. – Я это кончу. И тебя найду.
– Не надо! – поспешно воскликнула Белка.
– Я тебя люблю. Ты лучшее, что есть в моей жизни. Единственное, что в моей жизни есть жизнь.
– Тебе пора, – напомнила она. – А то в туалете окно закроют.
Она видела, что Кирилл хочет ее поцеловать. Дрогнули его красивые изогнутые губы, дрогнули руки на краю подоконника рядом с ее руками… Белка шагнула в сторону от окна и повернулась, чтобы идти в палату.
– Не забывай меня, – произнес Кирилл у нее за спиной.
«Рада бы, да не забудется», – подумала она.
Часть II
Глава 1
– А я вот, поверите, когда еще даже не к Кирову, только к Котельничу на поезде подъезжаю, уже сердце биться начинает. Быстро так, чисто птица… Родина есть родина, что тут скажешь.
Белка так устала, что слушала разговорчивого таксиста краем уха. Котельнич, о котором он говорил, запомнился ей лишь тем, что там она сделала последнюю пересадку. После путешествия от Москвы до Кирова на перекладных поездах и даже электричках слово «родина» вызывало у нее содрогание.
Маршрут пришлось составлять по настенной карте, которую она обнаружила на Ярославском вокзале. Айфон, воспользоваться которым было бы для этого естественно, Белка сообразила отдать маме, причем в последнюю минуту сообразила, уже прощаясь в больничном дворе – вспомнила, как Кирилл упомянул, что через айфон отслеживаются все его перемещения, и решила не рисковать.
И, выехав таким вот образом из Москвы, она сразу же погрузилась в доисторическое время, точнее, в полное безвременье.
То, что она все же добралась наконец до города Кирова, ничуть не прибавило ей оптимизма.
Мысль об этом городе пришла ей в голову точно таким же путем, каким пришла мысль не брать с собой айфон. Вернувшись в палату, Белка стала последовательно перебирать в уме все, что говорил ей Кирилл, вспоминались все мелочи, в том числе и бокалы с чаем – тут и выплыла на поверхность взбудораженного сознания Зинаида Тихоновна.
Но вряд ли само по себе это воспоминание повлияло бы на ее решение ехать в незнакомый город по приглашению незнакомого человека. Мало ли какие случайные тени мелькают в памяти! Дело было в другом…
Перебирая в голове города и веси, которые могли бы ее приютить, Белка поняла, что, кроме мамы, у нее нет на всем белом свете ни одного родного человека. То есть она и раньше это, конечно, знала, но как-то не обдумывала.
Когда, пораженная этим неожиданным осознанием очевидного, Белка спросила о родственниках у мамы, срочно приехавшей по ее звонку в больницу, та ответила:
– Мама моя, бабушка твоя Тая, о родне вспоминать даже не любила, не то что общения искать. Она ведь девчонкой из Владимирской области в Москву пешком пришла и больше в тех местах никогда не бывала. Даже я ничего про ее детство не знаю, но что она его отринула, знаю точно.
«Ломоносов практически!» – подумала Белка.
Она и сама не понимала, чего больше в этой мысли, злости или горечи.
Итак, бабушка не зналась со своими родными в силу каких-то неведомых причин. Мамино существование тоже не предполагало поисков давно потерянной родни. Все мамины подруги жили в Москве, как и подруги Белкины, так что в качестве ориентира для бегства не подходили: странно было бы заявиться к ним с просьбой пожить непонятно сколько дней или месяцев – Белка все-таки надеялась, что не лет, – не выходя на улицу и не отвечая на телефонные звонки.
И вот в ту минуту, когда она все это осознала, идея уехать в город Киров не показалась ей странной.
Странным можно было считать лишь то, что бумажка с адресом Зинаиды Тихоновны Филипьевой отыскалась в сумке. Вообще-то у Белки не было сентиментальной привычки хранить ненужные мелочи вроде использованных театральных билетов или приглашений на давно прошедшие вечеринки.
– Вот вам улица Володарского, – сказал таксист. – А вот и дом.
Дом был двухэтажный, деревянный, очень старый. Окна нижнего этажа скрыты были кустами или, может, низкорослыми деревьями, Белка не разобрала. Темные, мокрые от ноябрьского дождя стены дома показались бы ей даже красивыми – во всяком случае, аутентичными, – если бы она не была охвачена усталостью и глубоким унынием.
Из-за этого уныния Белка, отпустив такси, несколько минут стояла перед калиткой в пустом оцепенении, а когда подносила к звонку руку, то даже в ней чувствовала тяжесть и тягость.
Калитка открылась. Если свое имя старушка, по счастью, записала на листочке вместе с адресом, то припомнить имя ее сына Белка не могла. Уже и то хорошо, что она его по крайней мере узнала, убедившись таким образом, что не ошиблась адресом; таблички с номером на доме не было.
– Здравствуйте, – сказала Белка. – Вы меня не помните, конечно. Зинаида Тихоновна пригласила меня к ней приехать.
В конце концов, та ведь при вот этом самом сыне ее пригласила, и адрес записывала при нем, значит, она не должна выглядеть в его глазах совсем уж конченой идиоткой.
– Я вас помню, – сказал он. – Но Зинаиды Тихоновны нет.
Жаль, что она не попросила старушку записать вместе с адресом и телефон – позвонила бы, предупредила. Но разве можно было предполагать, что это ей понадобится?
– А когда она будет? – спросила Белка.
– Она умерла, – ответил тот.
Ох ты!.. Броситься очертя голову по случайному адресу к случайному человеку – по всем Белкиным представлениям о жизни такой поступок должен быть судьбой вознагражден. Но, видно, жизнь ее переменилась теперь настолько, что все прежние представления следует забыть.
Сын Зинаиды Тихоновны смотрел на Белку теми самыми глазами, про которые в Библии написано «темна вода во облацех». Или не в Библии, неважно. Ничего нельзя было понять по его глазам.
«Интересно, такси здесь на улице останавливают или заказывать надо?» – подумала Белка.
Куда она поедет на этом такси, было ей уже даже неинтересно. Оцепенение, нарушенное известием о смерти Зинаиды Тихоновны, сменилось безразличием ко всему, в том числе к собственной участи.
Надо вернуться домой. Убьют так убьют. Да, не смелость, не решимость, а только безразличие было в этой ее мысли.
– Входите, – сказал старушкин сын.
– Зачем? – вяло отозвалась Белка.
– Дождь начался.
Вошли в калитку, обогнули дом. Сын шел впереди, с его брезентового плаща капли падали так же, как с древесных веток. Он поднялся на крыльцо, открыл дверь и пропустил в нее Белку. Она делала все, что ей предлагалось, потому что сама не могла предложить ничего.
В доме пахло щами, как в общественной столовой. За дверями, ведущими куда-то, упало что-то и раздался сначала сердитый женский крик, а потом такой же сердитый детский. Все это было так тоскливо, что глупость и бессмысленность собственного поступка стали для Белки еще более очевидны, чем в ту минуту, когда она узнала о смерти Зинаиды Тихоновны.
– Поднимайтесь наверх. Там мамина комната.
«Зачем мне в ее комнату?» – подумала Белка.
Но поднялась по скрипучей деревянной лестнице так же послушно, как выполняла все задачи, которые он для нее формулировал. А что оставалось делать?
Очередная дверь перед нею открылась, и она оказалась в комнате совсем не очередной. Очень отличалась от всего дома эта комната!
Не верилось, что в ней жила старая женщина, такой девической ясностью было все здесь отмечено. Дождевая мгла не была видна за плотными льняными светлыми занавесками. Запах щей как отрезало, хотя дверь в коридор была еще открыта.
– Располагайтесь, – сказал Белкин провожатый. – Туалет во дворе, а воду я сейчас принесу.
Очередная дверь перед нею открылась, и она оказалась в комнате совсем не очередной. Очень отличалась от всего дома эта комната!
Не верилось, что в ней жила старая женщина, такой девической ясностью было все здесь отмечено. Дождевая мгла не была видна за плотными льняными светлыми занавесками. Запах щей как отрезало, хотя дверь в коридор была еще открыта.
– Располагайтесь, – сказал Белкин провожатый. – Туалет во дворе, а воду я сейчас принесу.
Он ушел. Белка присела на кресло, покрытое вязаной зеленой накидкой. Такая же накидка была на узкой кровати с блестящими металлическими шишечками. Подушки – на них накидка была не зеленая, а белая, но тоже связанная из тонких ниток – возвышались на этой кровати так, что сами собою начинали смыкаться веки. Книги, стоящие на открытых полках, излучали тишину.
Будь ее воля, Белка улеглась бы на кровать и немедленно уснула. В детстве ей казалось странным, что Царевна, попав в незнакомый дом семи богатырей, преспокойно на полати взобралась и тихонько улеглась, а теперь это не вызывало у нее удивления. Хотя хозяин дома, в который она попала примерно таким же случайным образом, как Царевна из пушкинской сказки, богатыря не напоминал.
Он вошел в комнату и налил воду из принесенного ведра в большой фаянсовый кувшин, стоящий в фаянсовой же миске на узком столике у стены. Белка видела такие умывальные принадлежности только в книжке «Хижина дяди Тома», где на картинках был изображен дом плантатора. Впрочем, на плантатора хозяин этого дома был похож так же мало, как на богатыря.
– Спасибо, – сказала Белка, – но я сейчас пойду. Поеду.
– Зачем сейчас? – Он пожал плечами. – Московский поезд вечером. Не сидеть же вам весь день на вокзале. Или вы хотите осмотреть местные достопримечательности?
Осмотреть достопримечательности Белка не хотела, поэтому на его усмешку не обиделась. И даже почувствовала себя как-то свободнее. Идиотизм ее приезда и должен вызывать у нормального человека именно усмешку, а с нормальным человеком дело иметь просто.
– Как вас зовут? – спросила она. – Я не запомнила.
– Константин.
– Меня – Белла.
– Я запомнил. – Он кивнул на ее гипс и спросил: – А что у вас с рукой?
– Сломала месяц назад, – не стала вдаваться в подробности Белка.
Она тут же вспомнила, что у нее не только гипс на руке, но и остатки синяков на лице, и он не может этого не замечать. Что он, интересно, о ней при этом думает?
– Располагайтесь, – сказал Константин. – Если хотите есть, спускайтесь в кухню. Если нет, отдыхайте.
Белка ожидала, что он спросит о ее дальнейших планах, но он не спросил. Его немногословность была очень кстати. Если вообще могло быть что-нибудь кстати в ее нынешнем глупом положении.
За ним закрылась дверь, и она заплакала. Невозможно было этого ожидать, она ведь была совершенно спокойна, да мало сказать спокойна, она же была охвачена безразличием! И вдруг… С чего вдруг?..
Слезы лились по ее щекам потоками, она тряслась и всхлипывала, и хотя зажимала себе рот, все равно не могла эти всхлипы удержать. От того, что рыдания не имели никакой видимой причины, во всяком случае, такой причины, которая была бы привязана именно к этой минуте, отличала бы вот эту минуту Белкиной жизни от тех предыдущих, когда жизнь ее вдруг превратилась в кошмар, – от этого растерянность ее становилась больше, а способность успокоиться – меньше.
Дверь открылась, и Константин снова появился на пороге.
– Что с вами? – спросил он.
Даже сквозь сплошные всхлипы Белка расслышала, что в его голосе нет ни праздного любопытства, ни холодного равнодушия. Что есть в его голосе, она, правда, не поняла, но, видно, так привычен ей стал в последнее время дурной напор внешнего мира, что хотя бы отсутствие его уже казалось благом.
Она замахала было руками, но тут же подумала, что Константин может понять этот жест как просьбу уйти, а ей совсем не хотелось оставаться сейчас в одиночестве. Она боялась, что в одиночестве рыдания не остановятся вовсе.
– Я… так глупо к вам приехала!.. – всхлипывая, проговорила Белка. – Но просто… так сложилось… мне совершенно… Я влипла в такую дурацкую историю, что мне просто некуда было деваться, – наконец более-менее внятно выговорила она.
– Да я понял, понял, – сказал он.
– Как вы это поняли? – удивилась Белка.
– Вы переменились. Выглядите растерянной. Значит, с вами что-то случилось. Ну, и что вы сюда приехали, это значит то же самое.
Впервые за все бестолковое время сегодняшнего общения с Константином Белка посмотрела на него внимательнее.
В нем совсем не чувствовалось спокойствия, наоборот, была какая-то резкость, даже нервность, смягчавшаяся, кажется, только усталостью, которая въелась в него очень глубоко, как железная пыль в пальцы рабочего. Этот состав личности был ей знаком, она даже курсовую по данному психотипу писала и точно знала, что никакого спокойствия общение с такими людьми не дает. Но – успокоилась от его слов или, может быть, даже от интонаций только. Это ее и удивило.
– Но плакать-то что же? – сказал он. – Приехали и приехали.
– Но ваша мама ведь… – начала было Белка.
– Но вы ведь не то чтобы именно к ней приехали, – пожал плечами он. – Так какая разница? Оставайтесь, сколько вам надо.
Он так и не вошел в комнату, стоял в дверях. И, уже выходя, добавил:
– Мамина комната свободна, и вы никого не стесняете.
Это было сказано без видимого радушия, но и без скрытого недовольства. Белка никогда не размышляла, умеет ли читать в чужих сердцах, даже не была уверена, возможно ли это и нужно ли, но в чужих побуждениях она не ошибалась.
Побуждения этого человека, которого она видела второй раз в жизни, в точности совпадали с его словами. Не так уж много она знала людей, которым было присуще такое совпадение, и, наверное, именно с этим совпадением было связано спокойствие, которое она таким странным образом ощущала в его присутствии.
Белка поднялась с кровати, на которую присела, когда ее так неожиданно накрыло рыданьем.
Ничто не нарушало тишины и ясности, царящих в этой комнате. Голоса женщины и ребенка внизу стихли тоже.
На одной из открытых деревянных полок перед книгами стояла фотография Зинаиды Тихоновны. Белка подумала, что фотографию, наверное, поставили здесь уже после ее смерти. Вряд ли она сама украсила бы комнату собственным портретом.
Фотография была черно-белая. Для тех лет, когда она была сделана – Зинаида Тихоновна была на ней совсем молодая и в военной форме, – качество ее было очень хорошим. Можно было даже разобрать, что волосы уже и тогда были покрашены. Странно, неужели на фронте находилось для этого время и неужели в те годы вообще было принято красить волосы в таком юном возрасте? Кажется, нет.
А в общем, все эти подробности не имели значения. Зинаида Тихоновна смотрела с фотографии молодыми серьезными глазами, и спокойствие, исходившее от нее спустя годы и спустя смерть, объяснило наконец Белке, почему оно исходит от ее сына, который внешне ни в чем не кажется похожим на мать.
И, почувствовав на себе этот спокойный взгляд, Белка успокоилась тоже.
Глава 2
В парке стояла такая тишина, как будто снизошел наконец на него покой. Но это было не так, конечно.
То и дело гремели невдалеке не раскатистые, но гулкие взрывы – саперы с утра до вечера занимались разминированием. Эти взрывы доносились и из-за озера – от Тригорского, Петровского – и от каждой рощи и лощины. По всей линии «Пантера» немцы подготовились к обороне основательно. Но взяли же мы эту линию, и другие все возьмем, и Берлин тоже, обязательно!
Зина так была в этом убеждена, что как-то случайно произнесла вслух.
– Да, – ответил Немировский. – Конечно. И Берлин.
Но ответил рассеянно, как будто думал о другом.
Как только выдавалось свободное время, Немировский с Зиной ходили из Зимарей в парк Михайловского и гуляли там. То есть неправильно было говорить «они ходили» и тем более «они гуляли». Просто Немировский, идя туда, предлагал ей пойти с ним, и Зина была ему за это благодарна. И очень счастлива, конечно, потому что Леонид Семенович чрезвычайно умный и интересный человек, и… Ну, и не только поэтому была она счастлива.
Точно так же он предложил ей пройтись по парку сегодня перед дежурством. Зина поспала после работы часа четыре, так что чувствовала себя отлично отдохнувшей и бодрой. Но ее расстраивала его рассеянная печаль, которая вряд ли происходила от усталости, во всяком случае, не только усталость была для его печали причиной.
Они стояли перед небольшим холмом, на вершине которого рос огромный дуб. Вообще-то он уже вряд ли рос, только сохранял равновесие: под его корнями немцы устроили блиндаж, и понятно было, что дерево теперь погибнет.
О чем Леонид Семенович печалится, Зина спрашивать не стала. Конечно, о жене и дочке – о них по-прежнему не было известий, и по-прежнему не было у него возможности получить отпуск или командировку в Ленинград, чтобы что-нибудь выяснить.