О чем Леонид Семенович печалится, Зина спрашивать не стала. Конечно, о жене и дочке – о них по-прежнему не было известий, и по-прежнему не было у него возможности получить отпуск или командировку в Ленинград, чтобы что-нибудь выяснить.
– А ведь это и есть дуб уединенный, – вдруг сказал он.
– Уединенный?
Она удивилась необычному слову, но еще больше обрадовалась тому, что Леонид Семенович что-то говорит сам, а не просто отвечает рассеянно и безразлично на ее вопросы.
– Да. Пушкин на него смотрел и думал: патриарх лесов переживет мой век забвенный, как пережил он век отцов.
У него была необычная манера читать стихи: он и не читал их, а произносил как простые слова. Зине эта манера нравилась, потому что таким образом чтение стихов не выглядело нарочитым. Правда, и ничто из того, что говорил и делал Леонид Семенович, нарочитым не выглядело.
Зина закинула голову и еще раз оглядела дуб. Но, к сожалению, ничего, кроме очень высокого дерева, не увидела и никакие мысли ей в голову не пришли. Она лишь еще раз убедилась в том, что является самым обыкновенным человеком и не умеет видеть прошлое и настоящее так, как Немировский.
Но это ее нисколько не угнетало. Ведь при такой ее обыкновенности Леонид Семенович разговаривает с нею, делится своими мыслями. Это ли не счастье?
Сегодня он высказал одну только мысль – про уединенный дуб, который переживет многих, – и от его слов Зина почувствовала безотчетную грусть и тревогу. И не спросишь же, почему так. Непонятно ведь даже, что именно спрашивать.
– Пойдем, Зина, – сказал Немировский.
И она пошла за ним по развороченной аллее, мимо срезанных осколками и разможженных артиллерийскими снарядами деревьев.
До Зимарей шли в молчании. Молчание казалось сумрачным, хотя утро было такое, каким может оно быть только ранним, еще не устоявшимся летом. Чистоты и ясности было полно это утро.
На опушке рощи Леонид Семенович сразу направился к медсанбату, а Зина остановилась, потому что ее окликнула Наташа Воскарчук, которая только что освободилась после дежурства и шла из медсанбата к землянке, где жили медсестры.
Прошло то время, когда старшина Воскарчук казалась Зине слишком простой, даже грубой. Она давно уже поняла, что Наташа золотой человек, добрый и отзывчивый, а что говорит все без обиняков, так Зина и сама такая, просто манера выражать свои мысли у них разная.
– Как отдежурила? – спросила Зина.
– Да ничего, – пожала плечами Наташа. – Леденев умер.
Тон, которым она сообщила о смерти раненого, мог бы показаться слишком равнодушным, но они обе знали, что сержант Леденев не жилец: с того момента, как его доставили в медсанбат, он не приходил в сознание, а если бы пришел, то сразу же и умер бы от болевого шока, потому что у него было тяжелое ранение в голову.
Наташа поправила кудряшки – она всегда делала перманент, и где только раствор доставала? – и сказала:
– Я Алке велела бинты скручивать, так ты проследи. Эх, ка-ак усну сейчас, и спать буду, и спать-спать!..
С этими словами она потянулась так сладко, что даже выспавшейся Зине захотелось зевнуть.
Они разминулись на протоптанной между медсанбатом и землянкой тропинке. Каждый пошел в свою сторону.
Уже у самого входа в медсанбат Зина оглянулась. В голове у нее мелькнуло: как жаль, что Наташа будет спать в такое ясное утро! Но мысль эта была слишком нелепой, чтобы ее высказывать, да Наташа уже и скрылась в землянке.
И в то же мгновение тишина, установившаяся с тех пор как Зина с Леонидом Семеновичем вышли из Михайловского парка, нарушилась протяжным свистом, и сразу же после, еще даже на излете этого свиста, раздался взрыв. Совсем другой, чем от подрываемых вокруг мин, такой мощный и оглушительный, что Зина перестала что-либо слышать.
Но видеть она в эту минуту не перестала. Наоборот, зрение ее обострилось, и этим своим обострившимся, невыносимым зрением она увидела, как сестринская землянка разлетается черными комьями, и над ними, среди них взлетают в не потемневшее, по-прежнему ясное утреннее небо руки, ноги, ошметки рваного мяса… И в центре этого жуткого месива летит по чистому небу, как солнце, голова Наташи Воскарчук.
Зина видела ее голову так отчетливо, что могла разглядеть не только округлившиеся в мгновение смерти Наташины глаза, но даже завитки перманента. Как такое может быть, она не понимала.
Но и вряд ли что-либо из происходившего сейчас в ее сознании могло называться пониманием. Это вообще не умещалось в рамки того, что имеет название на человеческом языке.
К землянке – вернее, к черной шевелящейся яме, которая от нее осталась, – бежали люди. Взрывов больше не было, этот оказался единственным. Пальнула немецкая гаубица, случайно уцелевшая и сделавшая свой последний выстрел прямой наводкой.
Но все это Зина узнала гораздо позже. А теперь она словно к земле приросла. Зазвенело в ногах, в руках, и плечи зазвенели тоже, и только голова оставалась ясной.
Она откинула полог, закрывавший вход в медсанбат. Санитарка Алла Спиридонова едва не сбила ее с ног, потому что бежала, наоборот, на улицу. В руках у Аллы была груда бинтов, которые Наташа Воскарчук приказала ей скрутить после стирки.
В медсанбате тревожно гудели раненые, кто-то пытался встать.
– Откуда стреляли? – услышала Зина. – Попали куда?
Она не поняла, кто это спрашивает, и ничего не ответила. Она не услышала, как вслед за ней кто-то вбежал в медсанбат и что-то крикнул.
Зина прошла в дальний угол, где плащ-палаткой был отделен топчан, на котором медсестрам иногда удавалось прикорнуть во время ночных дежурств, и, не раздеваясь, не сняв даже сапог, легла на этот топчан.
Ее охватил глубокий мертвый сон.
Глава 3
– Она спала трое суток. Проснулась седая.
– И ничего не помнила? – спросила Белка.
– Почему? Все помнила.
Белке стало неловко от своего предположения. Слишком оно было поверхностным, она только теперь это поняла.
Когда ближе к вечеру Константин зашел к ней в комнату, она спросила, почему Зинаида Тихоновна так рано начала красить волосы, да еще на войне. Он ответил кратко, про летящую в небе голову только упомянул, и многое дорисовало Белкино воображение.
– Не представляю, как ваша мама после этого опять стала в медсанбате работать, – сказала она. – Я бы не смогла.
– Она была несентиментальна.
– Нет, я тоже несентиментальная. Но все равно…
– Я ее, когда в школе учился, уговаривал на открытый урок прийти: «Мама, выступи, ты же герой, на фронте была!» Она мне всегда отвечала: «А где я должна была быть? Я медсестра. И что я вам буду рассказывать? Как ноги-руки ампутированные в тазах выносила?»
– Во сколько поезд? – вздохнула Белка.
– Какой именно?
– Московский.
– Ваши проблемы уже разрешились?
– Не знаю.
– Тогда почему вы хотите ехать в Москву? Или проблемы у вас не там, а в Лондоне?
– Почему в Лондоне? – удивилась Белка.
– Ну, или в Лиссабоне, не знаю. Вы же сами говорили, что приехали сюда, потому что влипли в дурацкую историю. Это изменилось?
– Это – нет, – уныло пробормотала Белка.
– А что изменилось?
– Ничего…
Она шмыгнула носом. Когда он вот так вот задавал вопросы, сверху вниз глядя на нее, сидящую на краешке стула, она чувствовала себя несмышленой школьницей. Это было странно, Белка и в школе ничего подобного не чувствовала.
– Я же сказал, вы можете оставаться здесь столько, сколько вам необходимо.
В его голосе Белке послышалось неудовольствие. Она поставила себя на его место и поняла, что и сама не хотела бы несколько раз повторять то, что было выражено внятно и определенно уже с первого раза.
– Если бы я знала, сколько мне понадобится здесь оставаться, – сказала она, – то не чувствовала бы перед вами неловкости.
– Можете не чувствовать и так, – разрешил он.
– А вы бы не чувствовали, если бы ввалились к незнакомым людям с заявлением «а теперь я у вас поживу»?
Он промолчал, но Белка поняла, как мог звучать его ответ: «А я не ввалился бы к незнакомым людям с таким заявлением». Она угадала это не потому, что между ними установилась какая-нибудь особенная ментальная связь, а просто потому, что именно так ответил бы каждый нормальный человек.
– Чересчур вы щепетильны, – сказал Константин. – Для москвички даже удивительно.
– Ну конечно! – усмехнулась Белка. – Москвичи уверены, что все им что-то должны. Слышала.
– А разве не так?
– У меня другой опыт. Сколько я имела дело с провинциальными людьми, они всегда считали, что это я им что-то должна. По меньшей мере должна жить так же неприхотливо, как они, и считать это естественным. А поскольку я так не живу и так не считаю, то вызываю у них неприязнь.
Она произнесла это и тут же поняла, что вообще-то должна была сказать не «у них», а «у вас». Ей стало неловко.
– Ну, с отъездом как знаете, – сказал Константин. – Но пойдемте, во всяком случае, поужинаем, а то я на работу ухожу.
– Ну, с отъездом как знаете, – сказал Константин. – Но пойдемте, во всяком случае, поужинаем, а то я на работу ухожу.
Жеманиться она не стала: в чем в чем, а в чутье на всяческую фальшь Белке было не отказать.
Только теперь, по дороге в кухню, она разглядела этот дом получше. И утвердилась во впечатлении, которое он произвел на нее с самого начала: это было впечатление неустроенности. Даже скрип деревянных половиц, который должен был бы звучать умиротворяюще, здесь звучал как-то тоскливо. Вдобавок свет над лестницей, в коридоре первого этажа, в кухне – повсюду, кроме комнаты Зинаиды Тихоновны, – был тусклый. Белка этого терпеть не могла, от тусклого света ее всегда охватывало уныние.
И после такой вот очевидной неустроенности дома она очень удивилась, увидев в кухне печку. Настоящую, как в сказке «Гуси-лебеди». Печка дышала теплом, и оно отличалось от обычного тепла, которое получается с помощью паровых батарей или электричества. Белка всегда считала, что особый уют печного тепла – это просто фигура речи, а вот нет, оказывается.
Еще в кухне обнаружилось два стола и два холодильника. Вряд ли из-за большого количества съестных припасов, скорее из-за наличия двух хозяев. Это показалось Белке странным: она не предполагала, что деревянный дом может представлять собою коммунальную квартиру. Но, впрочем, задумываться об этом не стала – так, приметила мимоходом, просто из природной приметливости.
На одном из столов стояло блюдо, прикрытое глубокой тарелкой. Когда Константин эту тарелку снял, под ней обнаружились пироги. Квадратные, круглые и треугольные.
– Садитесь, – сказал он. – Суп будете?
Белка кивнула. Она только теперь, при виде пирогов, поняла, что просто умирает от голода. Ее бегство из Москвы было таким нервным, что она даже не помнила, ела ли по дороге вообще, а уж что не пироги домашние, это точно.
Чугунок с супом стоял прямо в печке. Константин разлил горячий суп по тарелкам, и они с Белкой стали есть его молча. Это оказались щи. Наверное, те самые, запах которых она почувствовала сразу же, как только вошла в дом.
Все это – печка, щи, пироги, разномастные тарелки на покрытом блеклой клеенкой обеденном столе, – оставляло смешанное ощущение покоя и неуюта.
– А с чем пироги? – спросила Белка между двумя ложками щей.
– Не знаю, – пожал плечами Константин.
Она откусила от треугольного пирога – он оказался с брусникой, и его пришлось пока что отложить.
Непонятно почему, но во время всех этих обыденных действий ей все больше казалось, что она попала на Марс. И еще она вспомнила, как мама однажды прочитала ей отрывок из дневника Толстого – она любила зачитывать что-нибудь из книг, которые ее увлекали, – и там было написано: «Пишу 1 июня в 10 ночи в Старогладковской станице. Как я сюда попал? Не знаю. Зачем? Тоже».
Вот это подходило точно. Как она сюда попала? Зачем? Белка не знала.
Но одновременно с недоумением по поводу того, что с ней происходит, она чувствовала смятение при одной лишь мысли о том, чтобы от всего происходящего оторваться. Это смятение было так же необъяснимо, как ее приезд в город Киров.
– Ты идешь, Костя? – услышала она. – Здравствуйте.
Приветствие относилось, конечно, не к Константину, а к ней. Белка оглянулась.
Женщина, входящая в кухню, привлекла бы внимание даже в толпе. Черты ее лица были просты и однозначны, но в однозначности своей так выразительны, что невольно притягивали взгляд. Сколько ей лет, понять было трудно – могло быть тридцать, но точно так же могло быть, что она молодо выглядит в сорок.
Белка всегда завидовала людям, которым от природы дана выразительная внешняя форма. Вот ей, например, приходится прибегать к различным ухищрениям, чтобы выглядеть не так, как все, прическу какую-нибудь необычную выдумывать, а эта женщина может волосы скрутить в пучок и выглядеть при этом так, что ни с кем ее не перепутаешь. Правда, она высокая и статная, а такая фигура всегда выигрышна.
– Здравствуйте, – ответила Белка. – Меня зовут Белла Немировская. Извините, что я вас побеспокоила.
– Вы – меня? – усмехнулась женщина. – Это кто вам такое сказал?
В ее голосе звучала нескрываемая неприязнь. Удивляться не приходилось: судя по тому, как она обращалась к Константину – с интонациями привычки и уверенности, – она являлась его женой, а какой жене понравится, что к ее мужу ни с того ни с сего явилась какая-то левая девка непонятно откуда и с непонятной целью?
– Иду, – ответил Константин, вставая.
«Да, он же сказал, что на работу уходит», – вспомнила Белка.
На какую работу можно уходить вечером в воскресенье, она спрашивать не стала. Мало ли, он полицейский, может. Хотя не похож вообще-то.
– Как мне дверь запереть? – спросила она.
– Просто захлопните, – ответил Константин.
Он вышел из кухни, женщина за ним. В дверях она обернулась и смерила Белку взглядом, в котором кроме уже замеченной неприязни было также превосходство. Еще бы его не было, с такой-то статью, с таким простым совершенством черт! Афина Паллада практически.
Хлопнула входная дверь. В окно Белка увидела, как они идут через мокрый сад, исчезая в сумерках между голыми стволами мокрых деревьев.
Она взяла надкушенный пирог с брусникой и принялась его жевать. Хороший пирог, ягод не пожалели.
Странным образом вкус этого пирога свидетельствовал о необходимости уехать даже более явно, чем неприязнь во взгляде женщины, которая его испекла.
Белка доела пирог. Собраться ей – только подпоясаться. То есть снести вниз свою сумку. Ну и в туалет зайти, странно, что только теперь захотелось, видимо, нервы отпустило наконец.
Константин сказал, что туалет находится на улице, но где именно, не уточнил, и Белке пришлось поплутать по саду, пока она нашла будку, допотопную, но чистую.
Темнело быстро, и когда она шла обратно по дорожке, вымощенной не плиткой, а круглыми крупными плашками из распиленного древесного ствола, то уже не различала очертаний дома. Окно кухни было скрыто перилами крыльца, но светилось окно наверху, в комнате Зинаиды Тихоновны. Белка забыла погасить там свет и на этот ровный свет теперь шла.
Выходя из дому на поиски туалета, она повернула колесико замка так, чтобы замок не защелкнулся. Но теперь, подергав дверь, поняла, что сделала это неправильно. Дверь была заперта наглухо.
Белка подергала ее сильнее – бесполезно. Она спустилась с крыльца и подошла под кухонное окно, надеясь, что оно откроется снаружи. Это ей не удалось, конечно. Она взобралась на выступ под окном и, держась незагипсованной рукой за жестяный откос, попробовала открыть форточку. Форточка была закрыта изнутри на примитивный, но надежный шпингалет.
Белка спрыгнула на землю и в досаде топнула ногой. Вот только этого не хватало! Длинна полоса ее невезения, причем даже географически длинна, раз аж до вятских лесов дотянулась!
Поблизости, впрочем, лесов не просматривалось. Да и ничего не просматривалось, сумерки быстро превратились в кромешную темень. А кроме того, до костей пронизывал осенний вечерний холод. И совершенно непонятно было, что делать. Все ее вещи остались в доме, телефона у нее не было, а если бы и был, то куда она стала бы звонить? Разве что в службу спасения, но оттуда вряд ли приезжают по вызову каждой бестолковой идиотки.
Белка уселась было на крыльцо, но уже через минуту вскочила и принялась подпрыгивать на месте, чтобы согреться. На некоторое время это помогло, но стоило ей присесть, как холод впился в нее снова. Пришлось повторить прыжки, потом еще и еще раз.
«К соседям пойти?» – чуть не плача, подумала она.
Но тут же представила, как станет объяснять соседям, кто она такая, каким образом ее вещи оказались заперты в доме посторонних людей, как станет доказывать, что это вообще ее вещи… А просить, чтобы соседи пустили ее к себе до появления Константина с женой, так ведь непонятно, когда они появятся, не час же длится у него работа и не два, наверное.
Белка проговаривала все это вслух, чтобы губы не сводило холодом. Зубы у нее при этом клацали, потому что она снова прыгала то на одной ноге, то на другой.
Длилось все это с полчаса. Как только она переставала прыгать, то чувствовала себя Нансеном, замерзающим на Северном полюсе. Или это Амундсен замерз на Северном полюсе? Или на Южном? Попытки согреть сознание подобными мыслями производили не больший эффект, чем прыжки на одной ножке: утомительно и бесполезно.
«Лучше по саду пробежаться, – решила она. – Точно! Как сразу не догадалась?»
Сад оказался невелик. Вымощенная деревянными плашками дорожка закончилась быстрее, чем Белка хоть чуть-чуть согрелась. Тогда она повернула направо, там дорожки уже не было, метров через двадцать налево, потом побежала в обратном направлении, потом…
Что бы она ни намеревалась делать потом, жизнь рассудила по-своему. Споткнувшись о выступающий из земли древесный корень, Белка пролетела несколько метров вперед – ей показалось, прямо по воздуху пролетела – и плашмя, как лягушка, грохнулась о землю.