Но в приемное отделение ее не пустили. Не врачи или медсестры – она была в халате и вполне могла пройти, – а те самые автоматчики, которые вошли в больницу. Они стояли у дверей, опять же как в дурацком фильме, и не удостоили ее ни словом, просто не пустили, и все.
Кости не было видно.
«Он в реанимацию пойдет», – догадалась Белка.
Вообще-то врачи «Скорой» сопровождали больных только до приемного, но ей показалось, что на этот раз он в реанимацию пойдет обязательно. И смена на «Скорой» у него закончена, и в реанимации, Белка знала, он брал несколько дежурств в неделю, и, главное, очень уж он был рассержен, чтобы оставить эту историю без завершения.
В общем, она решила встретить его возле реанимации, а не ломиться без толку в приемное.
И не ошиблась. Каталка с той самой больной – мелькнуло белое, как у покойницы, лицо – пронеслась мимо Белки по коридору, рядом с каталкой стремительно шел Костя, а следом все те же двое автоматчиков. Они попытались было войти за ним и в двери реанимации, но он рявкнул:
– Здесь стоять!
И они остановились. Белка бы на их месте тоже остановилась, даже если бы была вооружена гранатометом. У Кости был такой голос и такое лицо, что она растерялась.
Закрылась дверь. Белка как дура осталась в коридоре рядом с двумя верзилами, лица которых сразу приняли сонно-равнодушное выражение, понятно, что напускное. Видимо, такое выражение помогало им не реагировать на то, на что нормальный человек реагировать обязан.
Она зашла за угол коридора и присела на банкетку. Ей хотелось узнать, в чем все-таки дело, и потом, ее так изумил Костин вид и тон, что растерянность ее перешла почти в испуг. Она никогда его таким не видела, она и предположить не могла, что в нем может умещаться такая ярость, и как-то… Как-то не понимала она, как ей относиться к такой в нем новизне.
Белка сидела на банкетке и крутила уголок халата, сворачивала его в жгутик. Это была дурная привычка, крутить уголки наволочек, пододеяльников, одежды, в детстве она перепортила этим все постельное белье и все свои домашние халаты, с трудом от этого отучилась. Вот, не отучилась, выходит.
Мимо Белки то и дело проходили в реанимацию и обратно врачи и медсестры, но Кости не было. Коридор здесь был без окон, телефон она забыла, поэтому не могла понять, который час. Она не понимала даже, быстро или медленно идет время. Что-то с ним произошло, со временем. Или с нею?..
Костя появился из-за поворота коридора, когда Белка уже перестала отличать часы от минут. Она вскочила.
– Ты почему здесь? – спросил он.
– Тебя жду. Что случилось?
– С кем?
– Да вообще! – воскликнула Белка. – Чего эти там стоят?
В первое мгновение она даже обиделась на его равнодушный тон. Но уже во второе поняла, что это не равнодушие, а усталость. Ну конечно, он же смену отработал, а потом еще здесь… Сколько времени он здесь уже провел?
Она смотрела ему в глаза и видела, что он словно бы возвращается в мир, из которого выпал на несколько… чего? Часов, минут? Из-под усталости поднималось в его глазах то выражение, которое она прежде называла про себя то тревожным, то беспокойным, то нервным. Теперь она вообще не знала, как его назвать.
– Приказали им, вот и стоят, – ответил он наконец.
Жесткость, или злость, или даже ярость не ушли у него изнутри, Белка это чувствовала.
– Но зачем? – растерянно проговорила она.
– Это лагерная охрана, – сказал он немного мягче, чуть-чуть ей привычнее. – Женщину эту мы из колонии забрали. – И добавил: – Пойдем.
Белка хотела спросить, можно ли ее оставлять сейчас, эту женщину, но поняла, что глупее вопроса не придумаешь.
Может быть, Костя каким-нибудь загадочным образом догадался, что она хочет спросить, и этот вопрос не показался ему таким уж глупым.
– Я здесь завтра с утра дежурю, – сказал он. – Пойдем, пойдем. Одевайся, я тебя на улице жду.
Реанимобиль, на котором он работал, уже, конечно, уехал. Пришлось ловить такси, чтобы съездить на станцию скорой помощи, где он должен был сдать дежурство. И там же, возле станции, стояла его машина.
Белка тащилась за ним, как хвостик, а он ничего ей не говорил; кажется, просто не замечал ее присутствия.
«Интересно, сколько лет он на «Скорой» работает?» – подумала она.
Что такое синдром профессионального выгорания, было ей известно. И что для врачей «Скорой» он составляет десять лет, она слышала на одной из психфаковских лекций, теперь уже забыла даже, по какому предмету. Сдала и забыла. Она не предполагала, что это может иметь хоть какое-то отношение к ее жизни.
И вот теперь это вдруг вошло в ее жизнь и сделалось в ней гораздо более существенным, чем все, что было до сих пор. Как это получилось, Белка не понимала.
Костя наконец сел за руль своей машины. Она плюхнулась рядом с ним на пассажирское сиденье. Он посмотрел на нее удивленно – похоже, не понимал, откуда она здесь взялась, а может, не понимал сейчас даже, кто она вообще такая.
Белка шмыгнула носом. Все-таки это было довольно обидно, такое с его стороны отношение.
– Ты простудилась? – спросил он.
Смотри-ка, опознал!
– Она не умрет, Костя? – спросила Белка.
Она не ожидала, что спросит именно это. Выплыло вдруг само, значит, это было для нее существенно, умрет или не умрет какая-то неизвестная ей женщина. А почему? Непонятно.
– Мне кажется, умрет, – ответил он.
– Ты… точно знаешь? – растерянно проговорила Белка.
– Мне кажется, – повторил он. – Но это я так… Безосновательно. Что-то вроде интуиции. Завтра надо как-то изъять у них ее медкарту и понять, чем она болеет. Давай где-нибудь поедим, а? Зверски есть хочу. А в холодильнике шаром покати, вчера не купил ничего.
«Что ж тебя твоя супружница не кормит?» – сердито подумала Белка.
Она держала продукты в Костином холодильнике и тоже не купила вчера ничего, потому что было лень заходить в магазин и проще показалось забежать перед работой в кафе. Так что насчет шара в холодильнике он не ошибался. Но она ведь предполагала, что его едой занимается Надя, поэтому опасалась даже предлагать ему что-нибудь из купленного ею – не хотела будить лихо, пока оно тихо…
– Давай поедим, – кивнула Белка.
Они зашли в кафе на Казанской улице. Улица эта представлялась Белке одной из наиболее приличных в городе, во всяком случае, на ней больше всего сохранилось старинных вятских домов. Но кафе – Костя остановил машину возле первого попавшегося – приличным ей как раз не показалось.
– Может, в другое пойдем? – предложила Белка. – Здесь тряпками пахнет.
– Разве? – Он пожал плечами. – Я не чувствую. Ну пойдем в другое, если хочешь.
Совсем рядом, здесь же, на Казанской, ей было известно два гораздо более приличных кафе. Но Костя уже присел за столик, и Белке стало жалко его поднимать.
Она уселась рядом с ним, изучила меню в виде листка, торчащего в какой-то убогой вазочке, и спросила:
– Ты что будешь, щи или солянку?
Более широкого выбора первых блюд в пахнущем тряпками заведении не предлагалось.
– Возьми что хочешь, – ответил он. И, может быть, подумав, что такое безразличие с его стороны покажется ей обидным, пояснил: – Я правда не гурман. Мне даже природа этого явления непонятна.
– Почему? – с интересом спросила Белка.
– Ясно же, во что превратится через два часа самая чудесная пища. Так зачем уделять ей излишнее внимание?
Белка расхохоталась. Но тут же замолчала: все, что произошло совсем недавно, не располагало к смеху. И точно так же не располагало к этому выражение Костиного лица.
Она видела, что он весь находится во власти… Но во власти чего? Это было ей непонятно. Она понимала лишь, что дело здесь не в его неспособности отключаться от врачебных забот по окончании рабочего дня. Это умели все врачи, и он тоже. Белке хватало наблюдательности, чтобы заметить это за месяц своей работы в больнице, да и раньше, за все время, что она знала Костю.
Но вот теперь она смотрела на него, и ей казалось, что она не знала его совсем. И то новое, что она видела в нем, вызывало у нее смятение. Не то чтобы она воспринимала это новое как что-то плохое, но ощущение, что рядом с нею человек, незнакомый по своей сути, – это ощущение было тревожным, хотя ничто внешнее в Косте не изменилось.
Она спросила бы его об этом, если бы понимала, о чем следует спрашивать. И если бы видела, что он хоть немного расположен сейчас отвечать на отвлеченные вопросы.
Подошел официант, Белка заказала еду, в самом деле первые попавшиеся блюда. Костя смотрел на нее темными странными глазами. Она отвела взгляд. Она ничего не понимала, что происходит. Мысли ее метались в поисках опоры.
Через два дня Новый год, стены украшены «дождиком».
Она вспомнила, как в прошлом году в такое точно время случайно забрела с веселой компанией в кондитерскую на Большой Грузинской, где Новый год ощущался всеми органами зрения, обоняния и осязания. Золотистым светом освещены были деревянные стены. На длинном-предлинном прилавке выставлены были под большими стеклянными колпаками ярко-желтые бисквиты, и воздушные безе, и какие-то зефирины замысловатых форм. С потолка свисали на серебряных веревочках пряничные домики, смешные человечки из песочного теста и имбирные рождественские звезды, а из пекарни, в которую можно было заглянуть через стеклянную дверь, доносился умопомрачительный запах, и выяснилось, что это пахнет гречишный хлеб, который пекут повара в кипенно-белых колпаках, и все стали этот гречишный, а потом и кунжутный хлеб пробовать, потому что всем это было ужасно интересно, и всем было легко и весело…
Теперь Белке казалось, что все это происходило на другой планете.
Первое и второе принесли одновременно, и, пока ели солянку, котлеты остыли. Белка даже не удивилась, что ей это все равно. Это все равно было Косте, а она находилась сейчас в какой-то странной зависимости от него. Это тоже было ново и тоже вызывало смятение.
– Пойдем? – спросил он, когда Белка доела котлету.
Она обрадовалась бы, если бы он захотел выпить. Но он запил еду водой. Ему не хотелось ничего, это было очевидно. Ничего такого, что было бы ей понятно.
Глава 10
До дому доехали в молчании.
В саду стояла кромешная темень, окна тоже были темны. Белка вспомнила, что Сева недавно сообщил ей, что они уезжают на зимние каникулы к бабке в деревню. Она тогда не придала этому значения, ей не было дела до того, где Сева проведет каникулы.
«Так, может, и мамаша его уехала? – подумала она теперь. – А Костя что же? Или она к Новому году вернется? Или он к ней поедет?»
Холода в вятской местности в декабре настали такие, что деревья трещали в саду. Белкины глаза быстро привыкли к темноте, и ей казалось, что она видит, как из стволов яблонь вытрескиваются морозные искры. Она подняла повыше воротник шубки.
Шубку пришлось купить уже здесь, в Кирове, Белка ведь не предполагала, уезжая из Москвы, что ее путешествие затянется до зимы. И, кстати, надо было настоящую шубу покупать, длинную, из медвежьей какой-нибудь шкуры, или что в этой местности носят, а то в коротенькой, из белки, здесь концы можно отдать…
Все эти незначительные мысли вертелись у нее в голове, пока она шла вслед за Костей по тропинке, узко расчищенной в снегу.
Они вошли в дом, он включил свет, и Белка поняла, что они совершенно одни. Это было понятно не по тишине даже, а по ощущению только его, ничьего больше присутствия. Она никогда не замечала таких вещей, просто не думала о подобном; это тоже было ново.
Перед ней стоял в незнакомом доме незнакомый мужчина, про которого она не понимала ничего, и смотрел на нее невиданными глазами.
– О чем ты все время думаешь, Костя? – спросила она.
И будто со стороны услышала, как тихо и растерянно звучит ее голос.
– О тебе, – сказал он. – А ты не видишь?
– Я боюсь это видеть, – ответила она.
И только произнеся вслух, поняла, что это именно так.
Она до этой самой минуты боялась увидеть то, что есть. Никогда с ней такого не бывало!
– Почему? – спросил он.
– Это неожиданно слишком, – жалобно пробормотала она.
Ей было стыдно за себя.
– Почему? – спросил он снова.
– Потому что мы с тобой друг к другу привыкли.
– Я не привык к тебе.
– Мне так казалось, – уточнила она. – Что мы друг к другу привыкли.
– А это должно быть сразу? – спросил он.
В его голосе слышалась неуверенность. Ясно было, что он в самом деле не знал, как это бывает. Странно!
Но еще более странно было то, что и Белка этого не знала.
– Я не знаю, как это должно быть, – честно ответила она, забыв, что во всех предыдущих случаях, многочисленных случаях, разнообразных случаях, знала это как раз совершенно точно, по дням, часам и минутам, и ни разу не ошиблась ни в одном из своих пошаговых предвидений.
Они обнялись осторожно и робко. Белка, во всяком случае, чувствовала робость. Но в то мгновение, когда она коснулась Костиных рук, робость исчезла – сменилась догадкой.
Она догадалась, почему в его присутствии – всегда, с первой минуты – охватывало ее необъяснимое чувство защищенности. Оно от его рук исходило! Белка даже скосила сейчас взгляд на его руки, обнимающие ее, словно хотела в этом удостовериться. Но удостовериться взглядом было невозможно, с виду руки были самые обыкновенные, не особенно большие, с узкими пальцами. И плечи у него были неширокие, и легкость, хлесткость была во всем его теле.
Но ведь и не плечи, не тело – только руки его были наполнены какой-то особенной тяжестью. И как ни относись к разговорам про необъяснимые энергетические явления, это было именно необъяснимо.
Белка чувствовала в его руках такую силу, не физическую силу, что в их кольце она была как будто в мегалитическом сооружении. Стоунхендж какой-то, ей-богу! Почувствуешь защищенность в таком энергетическом контуре, чего там. Удивляться не приходится.
У нее кружилась голова. Она любила его и ни секунды больше этому не удивлялась. Если чему и стоило удивляться, то лишь тому, что это не стало для нее очевидным сразу, в первую минуту, когда она его увидела. Он был из тех мужчин, в которых с первого взгляда должна влюбиться каждая женщина, у которой есть хотя бы разум, не говоря о чем-то большем, чем разум, и ведь она это, кажется, даже понимала, даже думала, кажется, об этом, глядя на него, так почему же тогда… Ах, да не все ли теперь равно, какое сонмище глупых и мелких совпадений застило ей глаза!
Он разнял руки, отпустил ее. Это было жалко, но надо же было как-то подняться наверх, не в обнимку же идти, как нанайские мальчики.
Они поднялись по лестнице, остановились перед Белкиной дверью.
– Пойдем ко мне, – сказал Костя. – Там, – он кивнул на комнату Зинаиды Тихоновны, – я не могу.
Это было ей понятно. Она пошла за ним в дальний конец коридора, где находилась его комната.
Она ни разу здесь не была. Он уходил сюда, как на Северный полюс или даже на Марс, и она никогда не думала, что же он делает на своей другой планете. Старалась об этом не думать, как ей теперь было понятно.
Белка была любопытна и приметлива, но сейчас не могла разглядеть в его комнате ничего. Ни-че-го! Взгляд скользил по поверхностям предметов, и ни один из этих предметов не значил ничего по сравнению с тем значительным, что происходило у нее внутри, что видела она загадочным способом, который называется внутренним зрением.
Она долго дергала крючки, наконец расстегнула шубку, сняла ее и на что-то положила, а может, просто на пол.
Пока она возилась с крючками, он разделся совсем и стоял перед нею, как будто ожидая, что она будет делать. Она чувствовала в эту минуту одну лишь досаду на то, что на ней так много всякой одежды, которую так долго придется снимать, и что она не умеет все это расстегивать и сбрасывать с себя так же быстро, как он.
Он не стал дожидаться, пока она разденется, и сам начал раздевать ее. Вот это было очень кстати и получилось очень хорошо.
Никогда ей не нравилось, что свет во всем доме тусклый из-за недостатка напряжения, а теперь оказалось, что это именно такой свет, какой нужно. Он охватывал Костю облаком, и это очень подходило к нему, быть в облаке света; казалось, что он сам его и излучает.
Белка подумала так и смутилась. Чересчур возвышенные мысли всегда казались ей нелепыми из-за развитой склонности к самоиронии. Но теперь ничто не имело значения – ни смущение, ни возвышенность, ни тем более ирония.
Имело значение только то, что они уже лежали на какой-то новой поверхности, которую Белка не видела и даже не чувствовала – ей казалось, что она лежит прямо на воздухе, и Костя тоже.
Не было у них голода друг к другу и жажды телесной не было в том, как они друг к другу прильнули, а была только любовь – беспримесная. С такой любовью прильнули друг к другу первые люди, созданные по образу и подобию своего создателя, в этом не было никаких сомнений.
Такие вещи становятся ясны только по опыту, вот что Белка сейчас поняла, и без собственного опыта вера в эти вещи бывает злой и беспощадной – доказующей, а с этим единственным опытом – ясной и самоочевидной.
Она все время чувствовала точки своего тела, которых он касался руками; острые, огненные ощущения возникали в этих точках. Неизвестно, знал ли Костя, как действуют его руки, но прикасался он к тем самым местам, из которых расходится по всему телу возбуждение. Нет, вряд ли знал, он не выбирал их, а касался сразу, и Белка сразу взрывалась от его прикосновений, которые даже ласками нельзя было назвать – он играл на ней, как на скрипке, ей всегда было непонятно, как же это скрипач знает, к какому месту скрипки надо прикоснуться, чтобы получился вот этот звук, а не другой, и уже потом она прочитала, что дело в миллиметровой, микронной даже разнице, которая превращает простого скрипача в единственного.
Костя мгновенно превратился в единственного, и отличие его от скрипача было лишь в том, что это произошло даже до того еще, как он коснулся ее тела.
Блестели над нею тревожные темные глаза, штрихи волос расчерчивали лоб между каплями пота.
Она потянулась вверх, коснулась губами Костиных губ. Они у него были прохладные, как будто он только что сгрыз сосульку. Белка в детстве грызла сосульки, отламывая их от карниза за окном Дома со львами. Никогда с тех пор она не испытывала такого счастья – вот только теперь.
Она засмеялась, и они стали целоваться очень крепко. Костя сжимал при этом ладонями ее щеки и виски, и от этого через ее голову шли такие импульсы и волны, что, может, она становилась в эти минуты каким-нибудь гением. Моцартом, может. Но это ей было все равно, гений она или нет, а вот что от его рук исходит счастье, это не все равно ей было. Это вошло в ее жизнь такой огненной чертою, после которой все остальное навсегда становится мелким и незначительным.