– Дай-ка выстрелить, – неожиданно сказала бабушка, обращаясь к главному, который запускал тарелочки.
– Еще подстрелишь кого-нибудь, – недоверчиво проговорил тот.
Но ружье дал, бабушке никто никогда не отказывал.
Она взяла ружье странным образом, в вытянутую руку, приставив приклад к плечу. Взлетели вверх тарелочки – одна, вторая, третья. Бабушка выстрелила ровно столько раз, сколько их запустили, и все они упали простреленные. Она даже не целилась! Все ахнули, а Костя чуть не умер от гордости. Не у каждого есть такая бабушка! Да ни у кого такой нет.
– У нас в семье все девки умели, – сказала она, когда по дороге домой он стал выспрашивать, где она научилась так необычно и метко стрелять. – Сын-то у родителей моих один был, младший, а нас, дочерей, десятеро. Не охотники, конечно, но стрелять как же не уметь? В лесу жили.
Костя даже представить не мог, кого же считали охотниками, если себя бабушка к ним не относила.
В лесу, по ее рассказам, все умели стрелять, и выбирать, какие травы и корни лечебные, а какие ядовитые, и ходить на охотничьих, подбитых мехом лыжах. Бабушкин отец даже сам такие лыжи делал и сдавал в Вятку, а на вырученные деньги покупал все, что невозможно было сделать дома, – соль, спички, мыло.
Но кроме того, что умели делать в лесу ее сестры, бабушка умела и то, что, Косте казалось, они уметь не могли.
Летом, когда шли за ягодами, на тропинку перед ними выползла гадюка. Костя остановился, не зная, что делать: змея извивалась прямо у его ног.
– Что ты встал? – спросила, подойдя, бабушка.
Гадюка напугала ее не больше, чем лось. Но дожидаться, пока змея уползет сама, бабушка не стала. Она подняла над ней руку, подержала немного, поводила туда-сюда – змея свернулась колечком и замерла.
– Пойдем, – сказала бабушка, переступая через гадючье колечко.
Костя переступил тоже, но не так спокойно, как она, – с опаской, и оглянулся потом. Змея лежала неподвижно, как будто одеревенела.
Конечно, с такими умениями бояться в лесу бабушке было нечего и некого.
Костя был немногим старше, только в школу пошел, когда понял, что ей, пожалуй, и среди людей некого бояться.
Главная часть его жизни проходила во дворе. Там жил в будке общий пес Шарик и играли дети, чаще всего в войну – мама не любила, когда они в нее играли, хотя сама была на фронте, – там проводили время и взрослые, и хотя их жизнь представлялась детям скучной, но и со взрослыми иногда случалось что-нибудь интересное.
Выяснилось, например, что новый сожитель тети Нины – пьяница, притом не просто горький, но и буйный. Через два дня после его появления тетя Нина выскочила во двор в разорванном халате, а он мчался за ней босиком, в штанах без ремня и в накинутом на голое тело ватнике.
– Сука! – орал он. – Я тебя счас…
Что именно он собирается сделать с тетей Ниной, которая бежала к калитке, дети, облепившие забор, выслушали с большим интересом. Но уже через минуту интерес сменился страхом: пьяный распахнул ватник и выхватил из-за пояса топор. Тетя Нина взвизгнула, бросилась обратно к дому, сожитель развернулся вслед за ней… Топорище блестело у него над головой, и казалось, он сейчас метнет в нее топор, как индеец томагавк.
Бабушка появилась неожиданно – вышла из дома и остановилась, глядя на бегущих. Тетя Нина с пронзительным визгом шмыгнула ей за спину. Теперь ее сожитель мчался с топором уже на бабушку.
– Отойди, бл… старая! – орал он.
Это возмутило Костю так, что он спрыгнул с забора и бросился к нему. Хотя вряд ли мог бы остановить невменяемого мужика, его никто уже остановить не мог.
Но стоило Косте так подумать, как бабушка выставила вперед руку – точно как тогда, над гадюкой, – и произнесла негромко, но с сильнейшей яростью:
– А ну на колени!
И пьяный упал. Упал на колени так, словно кто-то ударил его под них палкой.
Все ахнули. Бабушка посмотрела ему в глаза таким взглядом, что даже у Кости мурашки пошли по спине, и медленно проговорила:
– Ты как меня назвал, скотина? Никогда не прощу.
И ушла в дом. Все испуганно смотрели на тети-Нининого сожителя. Он стоял на коленях, как парализованный, и хватал воздух ртом, глядя перед собой трезвеющим взглядом.
Назавтра, выбритый и отвратительно пахнущий одеколоном, он явился к бабушке извиняться. Он что-то говорил заискивающим тоном, а в глазах у него стоял нескрываемый ужас.
– Сказала – не прощу, – даже не обернувшись от печи, в которую она как раз ставила противень с плюшками, отрезала бабушка.
Назавтра он исчез. Тетя Нина очень переживала и ворчала даже, что из-за Прасковьи лишилась мужа, но ее никто не слушал: все знали, что такое Нинка, и ее мужья, и, главное, Костина бабушка.
Категоричность ее не знала меры – Костя не мог припомнить ни единого случая, когда она сомневалась бы в своих действиях или стеснялась бы высказать кому-то свое мнение. Он привык знать, что это правильно, во всяком случае, сильно экономит время, которое не приходится тратить на пустые разговоры вокруг да около.
И только один раз ему стало не по себе от бабушкиной безоговорочности.
Мама, бабушка и он занимали две комнаты на втором этаже, там же жила еще одна семья, на первом – еще две, кухня внизу была общая.
Вставать в школу было для Кости мучением, и если бы не бабушка, он бы, наверное, ни разу не явился к первому уроку. Она поднимала его каждое утро сама, ставила перед ним чашку молока и горячую плюшку, следила, чтобы он все съел до крошки и выпил до капли, а потом выставляла полусонного на улицу с напутствием:
– Портфель по дороге не потеряй!
Так что, конечно, мама и бабушка не ожидали, что в воскресенье их мальчик сам проснется чуть свет.
Но он проснулся. Утро было такое хорошее, солнце светило так ярко, что спать было просто жалко, так и правда жизнь проспишь, хотя разве ее проспишь, вон она какая впереди – бесконечная.
Бабушка с мамой были в кухне вдвоем, соседи еще отсыпались по случаю выходного.
Костя вышел из комнаты и хотел уже спуститься по лестнице вниз, но сначала замешкался, а потом замер, прислушиваясь к разговору.
– И что бы тебе с ним в кино не пойти? – сказала бабушка. – Человек приличный. А что дочь у него, так ведь и у тебя ребенок, и годы твои не девичьи.
– Дело не в его дочери и не в моих годах. – Мамин голос звучал спокойно. – Зачем мне с ним куда-то идти? Я к нему даже интереса не чувствую.
– А к кому ты что чувствуешь? – сердито проговорила бабушка. – Жизнь ты пропустила, Зинаида. А ради кого? Скажешь, ради муженька своего – не поверю.
Костя весь превратился в слух. Мама молчала.
– Хорошо, хоть Костика родила, – не дождавшись от нее ответа, сказала бабушка.
– Ты же не хотела, чтобы я рожала, – наконец произнесла мама.
Ничего себе! Чего это бабушка не хотела? Чтобы он был, что ли?!
– Конечно, не хотела, – невозмутимо подтвердила бабушка. – От кого, прости господи? От уголовника?
– Он не уголовник. Так его жизнь сложилась.
– Жизнь свою каждый сам складывает. Я его как только увидела, сразу поняла: этот найдет, где сгинуть. Не в лагерях, значит, на Северах. Так и вышло.
– Перестань, мама. Мой муж тут вообще ни при чем.
– И то правда, – усмехнулась бабушка. – Ребенка наездом сделал, и на том спасибо. А кто при чем, Зина? Молчишь… А я-то знаю. Мало ты из-за него неприятностей нажила? В санитарках походила. – Она вздохнула и сказала со знаменитой своей категоричностью: – Что не сложилось, то не сложилось – всё, отрезано. Надо было вовремя понять. А не жизнь свою ломать из-за пустой мечты.
Костя не мог больше терпеть – в туалет очень хотелось – и запрыгал по ступенькам вниз. На бегу он успел заметить, что у бабушки лицо такое, как обычно, а у мамы печальное. Ему стало жалко, что бабушка ее ругала. Бабушка же сильная, а мама… Мама вообще-то тоже сильная, она ведь была на войне и сейчас работает в больнице, помогает врачам резать людей, а этого слабый человек не выдержит. Но все-таки мама не такая, как бабушка, это каждому понятно.
Из того разговора Костя вообще-то не узнал ничего нового. Бабушка, правда, при нем ни слова не произносила о его отце, а мама говорила только, что он уехал в порт Певек незадолго до Костиного рождения и остался там жить. В этом, кстати, не было ничего особенного: на их улице обитала, как говорила бабушка, всякая шелупонь, поэтому отцы мало у кого имелись. И то, что его мама все-таки была за его отцом замужем, притом много лет, и что фамилия у Кости отцовская, было фактом даже выдающимся. Но обо всем этом ему давно уже сообщили соседки, так что из всего, что он услышал сегодня, запомнились только бабушкины слова: «Не надо было жизнь свою ломать из-за пустой мечты».
Что они значат? Костя не понял. Мама объяснила ему это лишь много лет спустя, когда он был взрослый, а она старая и все это не имело уже той силы, которая неизвестно, сломала ее жизнь или нет, но действительно могла сломать жизнь человеческую.
Но его жизнь никто не ломал точно. Две женщины растили его в такой бесконечной любви, в такой готовности сделать для него все и сверх того, что для него существовала только одна опасность: сделаться безвольным.
Но довольно рано выяснилось, что и этой опасности нет тоже. То ли по врожденным чертам характера, то ли потому, что простая, обыденная жизнь требовала постоянных усилий от каждого и никого не располагала к праздности, но Костя с детства привык полагаться в своих действиях только на себя и за последствия своих действий тоже отвечать самостоятельно.
А может, причиной было как раз то, что главными в его жизни были именно эти две женщины, каждая из которых обладала собственной внутренней силой. Он привык заботиться о них не потому, что они не могут позаботиться о себе сами, но лишь потому, что он их любит, а любовь и забота – это одно и то же.
Когда после школы Константин сказал, что поедет в Москву поступать в Первый мед, они не стали уговаривать его остаться дома и помогать им, хотя мама родила его поздно и была к тому времени немолода, а бабушка и вовсе была уже старой. Но требовать, чтобы сын и внук чем-то ради них жертвовал, им и в голову не могло прийти, и, может быть, именно поэтому он безошибочно понял, когда это действительно понадобилось.
Да и просто радовались они его выбору. Маме он казался естественным, потому что медиком была она сама, а бабушка считала, что Костик для медицины от природы предназначен, хотя и не объясняла, почему так считает.
В юности он не очень-то интересовался их жизнью и не отличался в этом смысле ни от кого из своих ровесников. У взрослых ведь, как известно, не жизнь, а однообразное течение дней, а все самое главное происходит с молодыми.
Когда в пятнадцать лет Константин влюбился в девочку из параллельного класса, он не то что мамину-бабушкину жизнь перестал замечать, но и свою собственную. Сплошные пятерки, которые он получал по всем предметам, сменились сплошными же двойками, даже по химии и биологии. Он не мог делать уроки, да что там уроки, он не мог есть и спать, и если бы эта девочка велела ему спрыгнуть с четвертого этажа, он не раздумывал бы ни секунды.
Девочку звали Соня, она пришла в школу в середине четверти: ее отец был военный, и его перевели в Киров. Соню сразу возненавидели девчонки из обоих параллельных классов: она была такая красивая, что все они поблекли рядом с нею, особенно в глазах мальчишек. И наверное, именно кто-нибудь из девчонок наговорил завучу Петру Петровичу, что Константин влюблен в новенькую и этим объясняются неожиданные перемены в его учебе.
Петр Петрович явился к нему домой лично. Мама была на ночном дежурстве, и завуч стал выговаривать бабушке, что ее внук ведет себя непотребным образом и его надо воспитывать.
– Вот что, Петя, – выслушав, ответила та. – Был ты всегда говнюк и говнюком остался. И какой из тебя завуч? Ты же у Тиши моего на складе на побегушках был. Будешь меня учить внука воспитывать! Без тебя разберусь.
Неизвестно, как бабушка собиралась воспитывать внука в связи с его любовью, но это не понадобилось: так же неожиданно, как в Киров, Сониного отца перевели на новое место службы. И Соня уехала.
Константин думал, что в день ее отъезда кончится его жизнь. Он похудел так, что одни глаза остались. Ночами не спал – Сонино прекрасное лицо мерещилось ему в лунном лике – и понимал, лишь под утро проваливаясь не в сон, а в забытье, что ничего ему больше в жизни не хочется и не захочется уже никогда.
Через две недели Константин проснулся утром от того, что почувствовал: ему хочется есть. Так хочется, что скулы сводит – зверски хочется!
Когда он вошел в кухню, бабушка бросила на него взгляд и молча поставила перед ним кружку с молоком. Плюшки только что испеклись – он съел три, потом отдышался и проглотил еще одну. Бабушка усмехнулась и сказала:
– А говорили, любовь.
– Да, любовь! – сердито буркнул Константин.
Ему хотелось еще плюшку, но он стыдился своего неожиданного аппетита.
– Раз глаза не видят – сердце не болит… Значит, растешь ты просто, вот организм и взбрыкнул, – сказала бабушка. – Я так и знала, что пройдет.
«Глаза не видят – сердце не болит», – это оказалось хорошим критерием для проверки чувств. С тех пор Константину не раз приходилось удостовериваться, что это правда.
Если случались у него романы с однокурсницами, а они, конечно, случались, потому что девушки испытывали к нему интерес, да и у него не было никаких причин интереса к ним не испытывать, – то стоило уехать на каникулы домой или в стройотряд, и все это улетучивалось, как дым.
Впрочем, пока Константин учился, то считал, что такая непрочность отношений с женщинами, возможно, связана именно с учебой, которой он отдавался безоглядно. Каждый семестр приносил что-то новое, предоставлял обширный выбор того, чему стоит посвятить жизнь. И не так-то просто было выбрать! Константин не сразу понял, например, что хочет стать реаниматологом, а когда понял, то занялся специализацией с еще большим рвением, чем просто учебой.
Он был уверен, что предпочитает занятия в студенческом научном обществе вечеру с девушкой в баре лишь потому, что первое более увлекательно, чем второе.
И даже не сразу по окончании института, а только уже в Кирове, работая на «Скорой», начал сознавать, что дело, может быть, не в одной лишь профессии…
Он смотрел на постаревшую маму, думал об умершей бабушке и понимал, что ни одну женщину из тех, что возникали время от времени в его жизни, не может сравнить с ними даже мысленно. Все эти женщины, сами по себе, может быть, и неплохие, и даже наверняка неплохие, вызывали у него одну лишь недоуменную мысль: зачем он должен с ними быть, если его к ним ничто не привязывает?
Он помнил, как мама сказала давным-давно о каком-то случайном в ее жизни мужчине: «Я к нему даже интереса не чувствую».
Примерно то же самое происходило и с ним.
Но в маминой жизни был ведь человек, из-за которого она не обращала потом внимания ни на каких других мужчин, а в его-то жизни никого подобного не было!
Иногда Константин думал: может, произошедшее с мамой так изменило состав ее организма, что сделалось генетическим фактором и влияет теперь на его жизнь тоже? Конечно, это выглядит сомнительными домыслами, но кто знает, как действует эмоциональная встряска. Может быть, и на генетическом уровне. На гормональном точно, мама на войне поседела ведь от сильнейшего стресса, значит, ее гормональная система чувствительна к таким вещам.
Чтобы не вдаваться в умозрительные теории, Константин предпочитал уделять основное время своей жизни тому, что было ему интересно, то есть работе, и только неосновное тому, что было ему попросту нужно, то есть женщинам.
Работа снедала его. Но это не изматывало, а, наоборот, было ему необходимо. Почему так, Константин не понимал, но чувствовал, что любая работа, если она не отбирает все силы, его не привлекает.
Он, легко выдерживающий любые нагрузки, не смог бы выдержать обычную, размеренную, лишенную напряжения жизнь.
Когда Константин это понял, его охватило недоумение. Почему он такой? Такой не была мама, не была бабушка, такое они не воспитывали в нем. Но это в нем было. Возможно, от того мужчины, который, как бабушка выразилась, «наездом его сделал». И ничего с таким отношением к жизни, с такой мучительной потребностью полного износа было не поделать. Оставалось только радоваться, что он вовремя это понял, а вернее, инстинктивно почувствовал, и правильно выбрал для себя работу.
Глава 2
Константин работал в Кирове на «Скорой» уже пять лет, поэтому случаи, относящиеся к его компетенции, распознавал за версту. И очень не любил, когда такие случаи возникали в нерабочее время. Потому что прекрасно знал, что все большей и большей частью клиентов «Скорой» становятся наркоманы. А какого ж черта тратить на них еще и нерабочее время?
Именно эта мысль пришла ему в голову первой, когда, возвращаясь домой после дежурства, он услышал истошный женский вопль:
– Помогите! С сердцем плохо! Маме – с сердцем!
Мама, которой стало плохо с сердцем, скорее всего, попросила бы свою дочь позвонить в «Скорую», а не орать на темной морозной улице. Конечно, могло не быть телефона… Но, судя по тембру голоса, причина была не в этом.
Пришлось идти на крик.
Вокруг покосившегося деревянного дома, каких немало лепилось возле железной дороги, металась дебелая баба лет сорока. Увидев Константина, она заорала еще громче:
– С сердцем плохо!
Правда, маму уже не вспоминала.
Константин вошел вслед за ней в дом. Специфического народу там собралось немало, и угадать, кто кому мама, было нелегко. Но это, похоже, не имело значения: на полу посреди грязной пустой комнаты лежала вообще не женщина, а парень лет двадцати. Он был в одних трусах, и все его тело было синим – и грудь, и лицо, и губы.
Вокруг парня бегала еще одна баба, по виду родная сестра той, что орала на улице, и не менее громко причитала: