Вокруг парня бегала еще одна баба, по виду родная сестра той, что орала на улице, и не менее громко причитала:
– Витя! Ты чё? Чего с тобой? Витя!
Что с Витей, было понятно. Константин отодвинул причитающую бабу, присел возле синего тела, оттянул веко – зрачок не реагировал на свет. Но пульс был неплохой.
– Живой?
К лежащему подошел мужик. От него несло перегаром, поэтому он выглядел белой вороной в славной психоделической компании.
– Живой. – Константин перевернул парня на бок и спросил: – Одеяло есть? Надо теплое что-нибудь.
– Одеяло есть, – послышался в ответ женский голос. – Сейчас принесу.
Пока она ходила за одеялом, к лежащему подскочил еще один тип с остановившимися глазами и принялся хлестать его по щекам.
– Очнись! – кричал он при этом. – Друг, друг! Ему непрямой массаж надо!
Константин еле его удержал – друг намеревался ударить лежащего в грудь кулаком, видимо, для непрямого массажа сердца.
Наконец принесли одеяло. Сидя на корточках, Константин поднял взгляд на женщину, чтобы взять его у нее… Никогда он такой красоты не видел! Она не то что казалась красавицей среди алкашей и наркоманов – такую красоту можно было выставлять в музее. Классическая у нее была красота. Античная. Что она делает в притоне, было непонятно, она не казалась ни пьяной, ни обкуренной. Но разбираться с этим было сейчас некогда.
– Надо снежком растереть, – посоветовала та баба, которая бегала с криками про маму. – Счас принесу!
Она выскочила на улицу. Константин накрыл наркомана ватным одеялом. Тот еще несколько минут полежал неподвижно, потом задрожал, потом молодой здоровый организм стал брать свое: он порозовел, открыл глаза, задышал ровнее.
И еще через минуту заорал заплетающимся языком:
– Кто меня бил?! Ты, Митяй? Я те счас…
Он поднялся на ноги, пошатнулся, потер лицо ладонями. Жизнь возвращалась к нему так быстро, что птица Феникс позавидовала бы. Непонятно только, зачем.
– «Скорую» вызвать? – поинтересовался Константин.
– Я вызову! Я ему счас так вызову! – завопил пьяный. – Ментов нам тут еще!
Вызывать «Скорую» Константин счел негуманным по отношению к коллегам. У них и так работы хватает, а здесь все уже здоровы и полны сил. До следующего передоза.
Он вышел на улицу. У крыльца сидел на санках мальчик лет пяти и грыз семечки.
– Ты что здесь делаешь? – спросил Константин.
– Мать жду, – басом, как мужичок-с-ноготок, ответил мальчик.
Константин тоже решил ее дождаться. Оставлять ребенка одного возле притона было как-то противно.
Мать появилась через минуту. Это была та самая красавица. Она спустилась с крыльца ровной походкой и, глянув на Константина совершенно трезвыми глазами, бросила сыну:
– Пошли.
– Куда ты его ведешь? – спросил Константин.
– Тебе что? – хмыкнула она. – Ну, к подруге. Ему спать пора.
– Так это твой дом, что ли? – поразился он.
– Мой, – с вызовом заявила она.
– Что ж ты его в притон превратила? – сердито спросил Константин. – Хороша мамаша!
– Хороша! – с еще более жестким вызовом отрезала она. – Ребенка кормить надо, вот и превратила. А ты что хотел, чтобы я сама употребляла? Или еще чем зарабатывала?
– Притон содержать – хороший заработок, – усмехнулся он.
– Уж получше, чем… Да вообще, не твое дело!
– Посадят же, – пожал плечами Константин. – Умрет кто-нибудь – вон, один сегодня чуть концы не отдал, – а тебя посадят.
– Не твое дело, – повторила она.
На этот раз в ее голосе мелькнуло что-то вроде уныния или даже испуга.
Константин не испытывал сочувствия к женщинам вроде этой. Молодая, здоровая, что за болтовня про горькую долю? Что ж твоя красивая голова ничего, кроме притона, придумать не может?
Он окинул ее взглядом – втайне ему хотелось еще раз полюбоваться ее красотой. Но вместо удовлетворения от вида прекрасного он почувствовал, что его как будто бы оскорбили.
Она, наверное, тоже почувствовала к нему какую-то необъяснимую неприязнь – метнула взгляд-молнию, резко отвернулась, схватила санки за веревку, дернула так, что мальчишка упал в них на спину, и пошла прочь.
И Константин пошел прочь тоже, стараясь поскорее ее забыть.
Но долго он еще ее помнил.
Глава 3
Белка никогда не хотела жить в стране вечного лета. Смена времен года ей нравилась и даже, наверное, была необходима ее организму. Но мартовский слякотный снег, плавно переходящий в апрельский, это слишком.
Настроение у нее было подавленное. Из-за отвратительной погоды, конечно.
Курсы заканчивались поздно, домой она всегда возвращалась в темноте. Пару раз попыталась зайти вечером в кафе, но это ничуть не воодушевило.
Она переменилась, и все прежнее стало ей немило – какая банальность! Или, может, не банальность, а горе.
– Будем сегодня бутербродами ужинать, – сказала мама, выходя Белке навстречу из своей комнаты. Тон у нее был виноватый. – Такая ужасная погода, так скользко… Я побоялась в магазин выйти, и молока даже нет.
– Ну, поужинаем бутербродами. – Белка пожала плечами. – Какая разница?
– Тебе стали безразличны такие вещи.
«Тебе они всю жизнь были безразличны», – подумала Белка.
А вслух сказала:
– Это плохо?
– Для тебя – да.
– Чем я от тебя отличаюсь? – хмыкнула она.
– Всем. В тебе от меня ничего нет, к счастью.
Белка сняла сапоги и прошла в кухню, чтобы не вести философские диалоги в прихожей.
– Я рада, что ты на меня совсем не похожа, – сказала мама, входя вслед за ней.
– Почему?
– Потому что я веду сомнамбулическое существование. Думаешь, не понимаю? Но я ничего не могу поделать, Белочка. Как-то мои родители в меня не вдохнули жизнь. Мир мне кажется страшно несправедливым, но противопоставить его мерзостям мне нечего, и я не знаю, как мне в нем существовать. Может быть, мне стоило бы уйти в монастырь.
– Ну-ну! – воскликнула Белка. – Не вздумай. Что ты там будешь делать? Поклоны бить, как буйнопомешаная? А я, значит, на своего биологического родителя похожа? – спросила она, чтобы отвлечь маму от опасных мыслей.
– Во всяком случае, он был энергичный, веселый. Студсовет возглавлял. Я даже удивилась, что он обратил на меня внимание.
– А почему вы с ним расстались? – спросила Белка.
– В этом как раз не было ничего удивительного. Мы с ним, собственно, и не сходились. У нас так мало было общего… Это даже студенческим романом нельзя назвать, просто я ему в какой-то момент понравилась, и мы провели несколько ночей в общежитии, когда его соседи по комнате разъехались на каникулы. Но я рада, что так вышло. Если бы я тогда не забеременела, то вряд ли когда-нибудь родила бы.
– Почему? – пожала плечами Белка. – Может, если бы от него не родила, то потом нашла бы мужа.
– Чтобы найти мужа, надо этого хотеть. А я не понимала, зачем это нужно. Все очень тривиально, как в твоих психологических учебниках, я их однажды полистала. У меня не было позитивного семейного опыта. Родители жили как чужие, у них ничего не было общего. Папа был интеллигент в бог знает каком поколении, а мама в Москву из деревни приехала и в пельменной работала. И ты же помнишь, какая она была.
Бабушку Белка, конечно, помнила. Если бы та не была ей бабушкой, а встретилась бы как-нибудь вне родственных отношений, то Белка бы с ней, наверное, двух слов не сказала. Не нашла бы, о чем их сказать. Она всю жизнь считала, что это нормально. Родственников не выбирают, поэтому среди них могут попасться люди, с которыми у тебя нет ничего общего. Но это когда они уже есть, когда ты уже родился при них. А как можно самой выбрать для жизни человека, с которым у тебя нет ни одной точки соприкосновения?
– Зачем же дед на ней женился? – спросила она.
– Я не знаю. – Мама улыбнулась своей отрешенной улыбкой. – Наверное, это просто стечение обстоятельств. Так вышло. Мне кажется, к тому времени, когда они сошлись, все это уже не имело для него значения. Он считал, что все главное в его жизни кончено и надо просто проживать оставшееся так, чтобы не было стыдно перед людьми, вот и все. Они были соседями по коммуналке. Вероятно, мама от него забеременела, и он женился.
«Я думаю, ему было все равно», – вспомнила эти же слова Белка.
И глаза темные вспомнила сразу, и тревожные искры в глазах. Она тряхнула головой, отгоняя ненужные воспоминания.
– Но почему так вышло?.. – не у мамы уже, а непонятно у кого и о чем, спросила Белка. – Почему?
Глава 4
«Все-таки это безобразие! Пять лет как война закончилась, а у нас элементарных медикаментов не хватает!»
Зина вышла из операционной в негодовании. Сегодня прямо во время операции кончились не то что медикаменты, а обычные марлевые салфетки. Ну разве может подобное быть? Только такой хирург, как Леонид Семенович, мог завершить операцию, несмотря ни на что.
Хотя, конечно, сама виновата. Должна была предусмотреть, что салфеток может понадобиться больше, чем положено по норме. В два раза больше их может понадобиться. И даже в три раза. И должна была подготовить столько, сколько необходимо.
Хотя, конечно, сама виновата. Должна была предусмотреть, что салфеток может понадобиться больше, чем положено по норме. В два раза больше их может понадобиться. И даже в три раза. И должна была подготовить столько, сколько необходимо.
– Извините, Леонид Семенович, – сказала Зина. – Это больше не повторится. С салфетками.
– За что извиняешься? – Он пожал плечами. – Не ты установила идиотские нормы расхода. А тот, кто установил, извиняться перед нами и не подумает.
Анестезиолог Савичева, вышедшая из операционной вслед за ними, поджала губы. Зина знала, что Савичева испытывает к Немировскому сильную неприязнь, но считала, что на это не стоит обращать внимания. Никаких разумных оснований для неприязни нет, а разбираться в неразумных – только зря время и нервы тратить.
Савичева работу закончила, потому что дежурила ночью, а Немировскому и Зине предстоял еще целый операционный день. И заботы этого дня поглотили Зину полностью.
Она благословляла судьбу за то, что имеет возможность работать с Леонидом Семеновичем. Грех сказать, но хорошо, что именно в Киров он приехал, ведь мог бы выбрать любой другой город, такого хирурга везде встретили бы с распростертыми объятиями.
Втайне Зина думала: раз мысль приехать сюда возникла у Леонида Семеновича потому, что он знал, что она отсюда родом, то она, значит, не совсем ему безразлична. И, может быть, когда-нибудь его доброе отношение к ней перейдет во что-то большее…
Вечером, когда Зина уже закончила работу и переоделась, чтобы идти домой, ее остановил в коридоре начмед. И очень хорошо, что он ей встретился! Она только собралась сказать, что это безобразие, так жестко рассчитывать количество марлевых салфеток, война давно закончилась и нет никакой необходимости экономить на всевозможных мелочах, – все это она хотела ему высказать, но начмед ее опередил.
– Филипьева, в партком зайди, – сказал он.
– Сейчас, что ли? – удивилась она. – Почему так поздно?
– Не знаю. С утра всех по очереди вызывают. Зайди.
Больница была большая, поэтому парторг был освобожденный и вообще не медработник. Зина считала это неправильным. Все-таки даже на идеологической должности в больнице должен работать человек, который разбирается в медицине.
Как только Зина вошла к нему в кабинет, он сразу взял быка за рога. У него и фамилия была подходящая – Решительнов.
– Филипьева, – спросил парторг, – вам известна установка партии и правительства на борьбу с космополитизмом?
Про эту установку Зина, конечно, слышала, так как ей было посвящено открытое партсобрание. Про борьбу с космополитизмом вышла даже статья в «Правде», но она считала, что к ним, медикам, эта борьба не имеет отношения, потому что в статье шла речь о московских театральных критиках, которые написали что-то неправильное про какие-то правильные пьесы. Зина ни пьес этих не читала, ни критиков не знала, поэтому не придала всему этому значения.
– Я, конечно, знаю… – начала она.
– Но считаете, что вас это не касается, – перебил Решительнов. – И ошибаетесь, Филипьева! Это касается всех нас. Потому что в нашей среде, непосредственно в нашей больнице, космополиты тоже свили свое гнездо.
– Какое гнездо? – удивилась Зина.
– Вражеское, – отчеканил Решительнов. – И вы прекрасно понимаете, кто его организовал.
Но уверенный тон на Зину не действовал. По крайней мере, в тех случаях, когда она имела собственное мнение.
– Совсем не понимаю, – сказала она. – И никакого вражеского гнезда у нас в больнице не вижу.
– Но проявлений вражеской сущности вы не можете не видеть, – не унимался Решительнов. – Как, например, следует понимать то, что доктор Немировский потребовал уволить санитарку Павлову?
– А как следует понимать, что ее до сих пор не уволили? – возмутилась Зина. – Она же в палатах вообще полы не моет, только у начальства в кабинетах!
– Павлова – опытный работник и член партии, – жестко произнес парторг. – А как вы объясните то, что Немировский критикует советские законы?
– Какие законы? – опешила Зина.
– Например, о нормативах использования медицинских материалов.
– Марлевых салфеток, что ли?
«Ну Савичева! Ну сволочь! – подумала Зина. – И когда успела донести?»
– Думаю, это не единственное, что он критикует, – сказал Решительнов. – Мы это еще проанализируем, сопоставим факты. И, думаю, к общему собранию уже будем иметь полную картину его деятельности.
– К какому собранию? – машинально спросила она.
– Через три дня назначено общее собрание коллектива. Завтра я вывешу объявление. Все должны выступить, и вы тоже, Филипьева. Решительно осудить враждебную космополитическую деятельность доктора Немировского.
– Да вы что?! – воскликнула Зина. – Леонид Семенович – враждебный?! Да он… Да он же лучший хирург! Сколько он жизней спас!.. На фронте еще!..
– С его деятельностью на фронте мы еще будем разбираться. И тут вы нам, разумеется, тоже понадобитесь, Филипьева. Кстати, вам известно, что, пока Немировский был на фронте, его родители находились на оккупированной фашистами территории?
– Нет… – растерянно произнесла Зина.
Леонид Семенович никогда не говорил о своих родителях. Она думала, что они давно умерли.
– Да, на оккупированной территории, – повторил парторг. – В городе Каунасе Литовской ССР.
– И что же с ними стало? – тихо спросила Зина.
Что происходило с евреями, которые не успели эвакуироваться, было ей известно.
– Ну, что… Он написал в анкете, что они были казнены в гетто. Но никаких достоверных подтверждений этому нет.
– Какие же вам нужны подтверждения? – медленно проговорила Зина. – Справка от гестапо?
– Вы, Филипьева, это бросьте! – рассердился парторг. – Героиню из себя строить не надо! Не вы одна, все воевали. Значит, – сказал он, вставая, – мы ждем вашего выступления на собрании.
– Я не буду выступать на собрании. – Зина тоже встала. – Тем более клеветать на Леонида Семеновича.
Теперь они стояли друг против друга через стол. Решительнов смотрел на Зину исподлобья.
– Подумайте, Филипьева, – процедил он. – Считаете, если вы беспартийная, то на вас и воздействовать нечем? Можно ведь и в должности понизить…
Вероятно, он считал, что она сейчас изо всех сил скрывает свой страх. Но Зина никакого страха, конечно, не испытывала.
– Куда вы меня понизите? – усмехнулась она. – Я медсестра.
– Будете санитаркой!
– Ну и буду. Напугали бабу туфлями, высокими каблуками!
Зина сама не поняла, почему вдруг вырвалась у нее эта фраза. Так говорила соседка Нина, когда от нее уходил очередной кандидат в мужья.
– Всё? – спросила она. Парторг молчал. – До свиданья!
Зина с трудом удержалась от того, чтобы хлопнуть дверью его кабинета.
Все у нее внутри кипело от возмущения. Как же так можно?! Кого во враги хотят записать?!
«А кого всегда записывали? – сказал ей холодный голос разума. – Сосед Иван Ильич пятнадцать лет в лагере провел за анекдот, инвалидом вышел – он что, враг? А Коля Чердынцев? Он, конечно, за резким словом не постоит, но разве можно за это из МГУ в Вятлаг? Какой он враг народа, тем более английский шпион?»
Но эти мысли занимали Зину не дольше минуты. Она подумала о другом: надо же предупредить Леонида Семеновича!
В ординаторской Немировского уже не было. Зина бросилась к нему домой.
Леонид Семенович жил в той же комнате коммуналки Трифонова монастыря, ордер на которую ему выдали сразу по приезде в Киров. Недавно, когда приезжал их общий фронтовой друг, командир батальона Степашин, и Зина была по этому случаю у Немировского в гостях, она увидела, что и внутри комната не изменилась. Как повесила она когда-то ситцевые шторы, так они и висят. И скатерть на столе та, которую она постелила, домотканая, из маминого приданого, и алюминиевый чайник со вдавленным боком, купленный ею на барахолке.
Зина постучала в комнату, но ей никто не ответил. Она постучала сильнее, и дверь открылась под ее рукой.
– Леонид Семенович! – позвала Зина, входя. – Извините, что я так поздно.
В комнате никого не было, но понятно было, что хозяин недавно ужинал, наверное, с неожиданными гостями. На столе стояла полупустая бутылка шампанского, открытая баночка шпрот и большая коробка с необычными, в виде золотых стрел шоколадными конфетами. Зина никогда не видела таких конфет. Ей почему-то стало не по себе.
– Леонид Семенович! – еще раз позвала она.
Но это было уже глупо. Не в шкафу же он спрятался.
«А что это я так всполошилась? – подумала Зина. – Домой к нему прибежала на ночь глядя… Завтра в больнице увидимся, и обо всем ему расскажу».
Она вышла и плотно закрыла за собой дверь комнаты. А то открывается от первого же прикосновения, и кто угодно заходи.
Выйдя из монастыря, Зина направилась было к улице, по которой ближе всего ей было идти домой. Но приостановилась…