Он заговорил первым.
– Рыбалишь? – спросил он, и это был голос свежей, здоровой юности.
«Нет», – я мотнула головой, чувствуя, что глупо и счастливо улыбаюсь.
– Здесь полно рыбы, – сказал он. И правда, рыбы было много, она вилась у его ног, а когда он опустил в воду руку, прыснула в стороны, но тут же подплыла снова. Рыба не боялась его. Я не успела этому удивиться. – Хоть сачком лови, – засмеялся он, как от щекотки, и я засмеялась тоже, радуясь, что наконец нашелся повод для веселости. Он говорил с легким украинским акцентом, смягчая согласные и будто всегда чему-то удивляясь.
– А не холодно? – спросила я, понимая, что глупо дальше молчать. – В воде-то.
– Нет, – ответил он. – Я не чувствую. А ты недавно здесь?
Я кивнула.
– И ты? – спросила, хотя была в этом уверена, судя по его белой, совершенно лишенной загара коже.
– Я тут всегда.
В его голосе прозвучала лень и капризность, и эти первые признаки живого меня отрезвили. Надо было найти предлог, чтобы уйти, ведь не всегда он так будет стоять, и куда я тогда глаза дену? Но он вроде не собирался выходить.
– У тебя хлеба нет? – спросил он, глядя в воду. – Покормили бы.
Рыбы стало больше. Вода уже просто кипела. Появились крупные. Они толкались и крутились вокруг него, отгоняя мелочь. Они подплывали к нему близко, иногда слепо тюкались в ногу, вытягивали губы, клевали и покусывали кожу. Мне стало щекотно и жутко.
– Я сейчас принесу, – сказала и тут же, не оборачиваясь, пошла прочь с мостков.
Я специально сделала крюк и прошла по главной линии, прежде чем свернуть к Максовой даче. Мне все казалось, что за мною следят. Разумеется, возвращаться не собиралась. Зайдя в домик, я заперла дверь, забралась на веранду и сидела там до Максова приезда. Мне не хотелось, чтобы домик отличался чем-то от других пустых, спящих домов.
5
– Ты куда-нибудь ходила? – спросил Макс после ужина. Я помотала головой. Про свое странное знакомство мне не хотелось рассказывать. Я даже чувствовала себя виноватой за то, что была там, говорила и не ушла сразу. За то, что не переставая о нем думаю. Казалось, Макс будет недоволен, если узнает.
– Зря, – сказал он. – Тут красивые места. Пойдем погуляем.
И мы отправились к Волге.
Собственно, гулять больше было негде. Весь поселок пересекала единственная асфальтированная дорога, только там горели фонари, и только там можно было бродить в сумерках. Дорога шла вдоль берега. По ней изредка проезжали дети на роликах и великах, бродили праздные пожилые пары. По левую руку между домов открывалась Волга, застывшая и величественная. Далеко впереди темнела гряда островов, похожая на севших передохнуть перелетных черных лебедей.
Не выдержав, я ненароком расспросила Макса о соседях, и почти не удивилась, не встретив в его рассказе кого-то, хоть отдаленно напоминающего эфеба. Неясно было только, что почувствовала больше: радости или досады.
Мы дошли до конца полуострова, до косы, и я задохнулась от простора. Ширь была необыкновенной, другой берег тонул за горизонтом, и все походило на море. Ветер, дувший от воды, казался соленым, ленивые волны, шлепавшие о массивные бетонные ежи вдоль косы, – игристыми и пенными, а одноглазое небо, прищурив свое красное око, сонно поглядывало из-за горизонта, будто провожало приморский порт.
Справа, за поворотом, начинался залив и камыши. Когда Макс уже повернулся и отправился назад, я не удержалась и заглянула туда, в темную, мрачную протоку, будто надеялась кого-то увидеть.
6
– Так вот ты где живешь, – раздался на следующий день голос у меня за спиной, и я вздрогнула, резко выпрямилась, выныривая из кустов помидоров, и от этого на миг потемнело в глазах. Но даже так я поняла, что явился эфеб и уже входит в калитку. – А чего вчера не пришла? Я ждал.
«Врешь», – хотела сказать я, но промолчала. Надо было подавить плеснувшую внутри радость и состряпать возмущенное лицо. А еще унять испуг. За это время он прошел, сел на скамейку перед домом, отточенным движением поддернув на коленях белые брюки, закинул ногу на ногу и стал с улыбкой на меня смотреть. В одежде, правда чуть более аккуратной, чем можно ожидать в таком месте, он больше походил на человека, чем вчера. И в лице его мне показалось больше красок, а еще – капризного ожидания, не портившего, правда, его тонких, совершенных черт.
– Ты что, следил за мной? – спросила я и снова нырнула в помидоры, потому что смотреть на него было невыносимо.
– Ну почему же – следил. Просто я понял, где ты можешь быть.
– А ты уверен, что тебя сюда звали? – отозвалась я из зарослей.
– Вот всегда так, – фыркнул он. – Ты думаешь, тут очень-то весело? Тут чертовски скучно. Поговорить не с кем. А встретишь интересного человека – он сразу вот так.
– Как?
– Ну вот так. Как ты. Встанет раком и разговаривать не хочет.
– Ну, ты… – Я моментально выпрямилась. Он улыбался: явно добился своего. Я стянула резиновые перчатки, бросила их в ведро с обрезанной ботвой и пошла к домику, негодуя. – Нахал ты! Я тебя даже не знаю!
– Конечно. А могли бы уже познакомиться, – совершенно спокойно сказал он, и мое возмущение стало сдуваться. Потому что с расстояния шага его лицо, вопреки ожиданию, оставалось прекрасным. Эту картинную, совершенную красоту не портили ни нахальные глаза, ни капризные, самовлюбленные губы.
– Тут тебе что, курорт, чтобы знакомиться? – спросила я тихо.
– Хочешь – будет курорт, – ответил он так же тихо, даже как-то вкрадчиво, будто говорил что-то совсем другое, отчего у меня мурашки побежали по спине. Я смутилась. Ощутила, что стою перед ним в старых шортах, застиранной Максовой футболке, вся перепачканная землей и травой по уши, и смутилась еще больше. Пошла за угол к умывальнику.– Что ты здесь делаешь? – спросила я, неистово терзая поршень и расплескивая воду. – Чего не в городе, раз так скучно?
– А тебя как зовут? – спросил он в своей игривой манере, и я почувствовала, что пялится на меня, перегнувшись из-за угла.
– Галя.
– А меня Ганя! – сказал, раскатывая свое г . – Галя и Ганя, здорово, правда! – Отчего-то его это очень веселило.
– А полностью как?
– Ганимед.
– Да ладно? – Я даже обернулась и вгляделась в него из мыльной пены. Ганимед – прекрасный юноша, за красоту украденный Зевсом, виночерпий на пиру вечно юных, бессмертных богов. Не верилось, что вчерашние мои эллинские аллюзии попали в точку.
– Не хочешь – не верь, – ответил он равнодушно.Глаза защипало. Отвернувшись, я крикнула:
– Хватит таращиться! Умыться не даешь.
– Умывайся. Я любуюсь.
Я смутилась снова и утонула в воде и пене, а когда открыла глаза, он стоял рядом и протягивал мне полотенце. Он был неотразим и знал это, и, пока я не могла отвести глаз, вдруг стал склоняться к моему лицу, не отрывая взгляда. Но я вздрогнула и опустила глаза.
– Не то, – сказала, кивнув на полотенце. – Это кухонное.
Он взял его, замызганное, со скамьи, на которой сидел. Я сняла с гвоздя в стене чистое, вытерлась и пошла в дом. Разумеется, он пошел следом.– И давно ты тут? – спрашивала я, пока он без церемоний осматривал дом.
– Достаточно.
– А раньше где жил?
Я думала, ответит: в Крыму или Одессе. Казалось, он откуда-то с моря. Откуда-то, где тепло и красиво. Но он не ответил, вернулся из комнаты, оценив:
– Хорошо так, уютненько. О, еще наверху что-то.
И взвился по лестнице. Совсем как мальчишка. Закричал оттуда:
– Ой, моя любимая!
Голос у него был звонкий, без жеманства и приторности, как был совсем недавно.
– Смотри! – Он перевесился с лестницы, потряхивая детской книжонкой. – Я ее наизусть знал, у меня такая же была.
– Что это?
– Гёте, «Лесной царь».Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой… —
начал он читать по памяти, нараспев.
Дитя, оглянися; младенец, ко мне;
Веселого много в моей стороне…
Кривляясь и заглядывая в глаза, прыгал вокруг меня и завывал, изображая лесного духа.
Дитя, я пленился твоей красотой:
Неволей иль волей, а будешь ты мой…
В этом месте он сбился, остановился и зашуршал страничками, но дочитал с театральной интонацией до конца:
Ездок подгоняет, ездок доскакал…
В руках его мертвый младенец лежал.
– Жуть. Триллер, – сказал потом довольно, усаживаясь на табурете возле стены. Я улыбалась, моя в тазике помидоры и огурцы. Казалось, мы с ним знакомы всю жизнь.
– А ведь ты не одна тут живешь, – сказал он вдруг, и его голос опять переменился.
– Не одна. И что?
– Ничего, – ответил с притворным равнодушием. – Муж? – Я молчала. – Любовник? – Он говорил неприятно. Сидел на табурете, откинувшись к стене, и глаза были холодные. Почему-то в этот момент я решила, что мужчинам он должен нравиться не меньше, чем женщинам, и сам знает об этом. В его глазах, во всех его движения был порок.
– Почему я с тобой должна об этом говорить?
– Не хочешь – не говори. Но ты, похоже, ни о чем не хочешь со мной говорить. Того не спроси, это не спроси. Как же с тобой разговаривать?
– Почему я с тобой должна об этом говорить?
– Не хочешь – не говори. Но ты, похоже, ни о чем не хочешь со мной говорить. Того не спроси, это не спроси. Как же с тобой разговаривать?
– Ты, заметь, вообще еще ничего про себя не сказал.
Он надменно повел головой, приподняв подбородок, будто не расслышал.
– Он тебе нравится, да? – спросил ревниво. – Или просто тебя обеспечивает?
– Слушай, еще слово – и я тебя выгоню.
– Ой, ну не надо! – проворковал, ничуть не испугавшись. Он вел себя теперь, как девчонка. Надулся, отвернулся, молчит. Но наверняка через минуту снова чем-нибудь увлечется.Так и вышло. Стоило мне обернуться к столу, Ганя оживился.
– А чего ты ему готовишь?
– Салат.
– Мужику – салат? Я тебя умоляю!
– Ну ведь не один же будет салат.
– Мясо надо, мясо.
– И сало! – не выдержала я.
Он онемел, растерявшись, а потом рассмеялся. Я засмеялась тоже.
– Нет, ну я серьезно. Ну не мясо, так хоть рыбу. На реке ведь живешь.
– Да он привезет что-нибудь из города. Приготовим.
– Тю, полуфабрикаты, – скривился эфеб. – Свари уху нормальную, с водочкой, чего как неживая.
– Да где мне рыбу взять?
– У рыбаков.
– Это где?
– Где-где. Вчера где была? Где причал – там и рыбаки. Там у них станция.
– А… Ну, я не знаю.
– А чего знать-то? Ничего не надо! Уха – проще простого!
И он пустился в кулинарные глубины, живописуя, как можно приготовить рыбу. Он увлекся сам, увлек меня, смеялся. От него шла какая-то удивительная простота. Никаких барьеров, как бывает между мужчиной и женщиной, просто между незнакомыми людьми. В нем была доверчивость и нежность, и ему хотелось также доверять. В нем была ранимость, которую хотелось оберегать. Он казался полной противоположностью всему миру, всему мужскому миру с его замкнутостью, силой и унижающей властью.– Ты вообще любую рыбу умеешь готовить? Хоть речную, хоть морскую? – спрашивала я, отсмеявшись после его рассказа.
– Ой, ну это же просто! Надо только взяться.
– А большую?
– Какую – большую? Щуку, что ли?
– Ну – сома?– Сома? – Он вдруг о чем-то вспомнил и снова переменился. Замер, будто прислушивался. – А времени сколько?
– Полпятого.
– Мне пора. Все-все, пока. Мне уже пора.
Он улепетнул прежде, чем я успела ответить.
7
Идея с ухой мне понравилась. Как только мой эфеб ушел, я отправилась на станцию и накупила рыбешек. Картошка, лук – все было свое. Не хватало только водки, но это меня не расстроило. Я вдохновенно хлопотала, представляя радостное Максово удивление. Сладкий запах наполнил дом. Оставалось сидеть и ждать Макса.
И когда он приехал, я сразу принялась доставать тарелки.
– Садись, горячее пока, – в предвкушении ворковала, хватая в руку половник.
– А что это? – улыбался он.
– Уха! – Я радостно булькнула в тарелку рыбью голову в наваре и кусочках картошки и обернулась к нему.
Улыбки уже не было. По виноватому его лицу я поняла, что все пропало.
– Не будешь?
– Ну, Галь, понимаешь, дело в том, что я рыбу…
Он угадал все: и мое радостное возбуждение, и ожидание, и предвкушение сюрприза. Ему было жаль меня, но что он мог поделать? Он не мог притвориться.Меня взяла досада. Я резко поставила тарелку на стол, схватила ложку и села, намереваясь умять все сама, ему назло. Не глядя на него, хмуро проглотила первую ложку. Было вкусно и от этого еще обидней.
– Я понимаю, было бы мясо. Но рыбу-то почему нельзя? Рыба, говорят, боли не чувствует.
– Да нет, я ее с детства, – извиняющимся тоном ответил Макс. – Просто потому, что рыбы утопленников едят.
Вторую ложку я выплюнула в тарелку.– Специально, да? Сам не ешь, так мне аппетит портишь? – Ну, ты же спросила, – пожал он плечами. – А к тому же это правда. Рыба всеядна. Она и мальков собственных, и друг друга, и всякую гадость со дна. И утопленников.
– Когда я маленький был, – продолжал Макс, – меня к бабушке возили. Деревня тоже на реке была. Там такая тихая заводь. Ивы, коряга. С нее мальчишки рыбу ловили и купались, ныряли. А я маленький еще был, меня бабушка к ним не пускала. И пугала: вот утонешь, под корягой застрянешь, тебя рыбы съедят. Сам рыбьим станешь царем.
– Кем-кем?
– Рыбьим царем.– Я в детстве себе это хорошо представлял, – продолжал Макс. – Что утопленников съедают рыбы, и они становятся рыбой, а кто-то из них – царем. Он мне представлялся большим придонным сомом с усами, но с человеческим телом. Мертвым, распухшим телом. Рыбий царь, царь смерти. Вокруг него рыбы, русалки всякие. А он сам – это все люди, мертвые люди, которых он съел. Все – в нем. Я себе это хорошо представлял. И он зовет как будто со дна. Наслушаешься, нырнешь – и не вынырнешь. Останешься у него. Им станешь. Царем смерти. У нас там ловили большущих, жирных сомов. Бабушка иногда брала, жарила или пироги пекла, но я уже тогда есть не мог. Они тиной воняют. Потом это на всю рыбу перешло.
– Психоз, – сказала я жестко.
– Психоз, – согласился Макс. – А что делать?Я задумалась, глядя в тарелку с желтоватым бульоном. Потом поднялась, вылила тарелку в кастрюлю, вышла с кастрюлей в сад и в дальнем углу опрокинула над гумусной ямой.
На кухне Макс уже строгал огурцы.
8
На следующий день я проснулась в ужасе: мне снился кошмар. Мне снилось, что я и мой эфеб гуляем по поселку. Как с Максом, мы доходим с ним до косы, и он зовет меня дальше, на самый конец гряды бетонных ежей, он обещает мне показать что-то там и смеется. Я весело смеюсь вместе с ним и лезу следом. Перебираясь с ежа на ежа, перешучиваясь, мы двигаемся вперед, а вода, холодная на вид, плещет под бетонным брюхом, и чайки кружат над нами, хмуро вглядываясь в глубину. Мы доходим до конца, и он показывает мне место, где между ежами – глубокая заводь, словно колодец. Пронзенная светом вода кажется желтоватой, там много рыбы, и чайки метят как раз туда, но не ныряют, взлетают от самой волны со злым криком. «Что там ?» – недоумеваю я, а он смеется. Он смеется, и вдруг спиной, не сводя с меня глаз, падает в этот колодец. Падает – и сразу камнем на дно. И голова его под водой раскалывается о бетонную ногу ежа, но он продолжает смеяться, глядя в глаза, и лицо его по-прежнему прекрасное, злое, он издевается так надо мной. Я в ужасе, я вижу, как вся рыба сплывается к его голове и ест мозг, но ему это вроде бы даже приятно, он смеется из-под воды. Я убегаю. Я бегу и чую, что он преследует меня своим смехом. Я забиваюсь в дом, на второй этаж, закрываюсь с головой одеялом, я чувствую себя виноватой в его смерти, меня обвинят в ней, теперь все скажут, что это я его убила, я, и никак, никак не оправдаться…
В дурном настроении я спустилась вниз. На кухне Макс взбивал яйца для омлета. Он торопился на работу, был уже в брюках, но без рубашки, повязал на себя фартук и выглядел так очень смешно. Только засмеяться не удавалось.
– Ну ты и спать, – сказал он бодро. – Я звал, звал. Не добудишься тебя.
– Лучше б добудился, – буркнула в ответ.
– Сон плохой?
– Кошмар. Все ты вчера со своей рыбой.
– Не моей, а твоей, между прочим. Я рыбу не ем, – ухмыльнулся он.
– Зануда.
Он только жизнерадостно рассмеялся.9
– Ну что, – спросил меня Ганя, без обиняков заваливаясь прямо на кухню. – Понравилась твоему уха?
День был пасмурный, то и дело принимался дождь. С отъезда Макса я так ничем и не занялась. Слонялась в дурном состоянии духа, то и дело выглядывала в открытую дверь. Не могла же я себе признаться, что жду этого наглеца!
Я глянула на него мрачно.
– Нет, – ответила. – Он рыбу не ест.
– Почему? – Он вскинул брови и застыл в картинном удивлении.
– Потому что рыба ест покойников.
– Тю, что за ерунда! – отмахнулся он в своей жеманной манере. – Слушай, и зачем тебе такой мужик? – спросил, усаживаясь опять на табурет, как вчера, красивым движением закидывая ногу на ногу и сладко глядя в глаза.
– Я не собираюсь с тобой это обсуждать, – ответила я резко. Наверное, даже слишком резко, но надо же было его поставить на место.
– Да пожалуйста, – фыркнул он и отвернулся.
Похоже было, что на этот раз надулся серьезно. На меня не смотрел, капризно хмурил тонкие брови. Потом полез в карман брюк и достал сигареты. Взял с подоконника зажигалку, которой я разводила газ, и прикурил. Несколько секунд я наблюдала за ним удивленно, потом спросила:
– Ты что, куришь?
– Ну да, – сказал он. – А чего?
– Ничего. Тебе не идет.
– Ой, я не собираюсь с тобой это обсуждать, – ответил он, передвинув плечами.
Наверное, стоило бы рассмеяться, но меня неожиданно взяло зло:
– Слушай, иди дыми на улицу, у нас тут не курят.
Он уставился на меня расширенными, возмущенными глазами, но не сказал ни слова и выстрелил с щелчка сигаретой в открытую дверь.
– Вот так вот, да, – сказал потом тихо. – Боишься, чтобы этот твой про меня не прознал? А мне кажется, ты зря за ним бегаешь. Уж тебе-то это никак не идет.
Он сказал это негромко, с гордой издевкой, и я задохнулась от возмущения: