– Вот так вот, да, – сказал потом тихо. – Боишься, чтобы этот твой про меня не прознал? А мне кажется, ты зря за ним бегаешь. Уж тебе-то это никак не идет.
Он сказал это негромко, с гордой издевкой, и я задохнулась от возмущения:
– Да иди ты на фиг! Чего привязался? У меня с ним ничего нет, понял? Это просто друг, друг, тебе не понять!
Я сама не знала, отчего говорю все это ему. В этом было какое-то унизительное желание оправдаться, доказать, что не все такие, как он, что есть в жизни что-то другое, не только то, о чем он думает.
Но я сразу поняла, что попалась. Стоило это сказать, как он преобразился. В глазах, кроме высокомерия, появилось чувство победы. Он услышал именно то, что хотел.
– Да нет, почему же, дружба – это я понимаю. Дружба – это именно то, что мне нужно. Дружба между мужчиной и женщиной – это так романтично. Разве нет? – Его речь стала слишком сладкой, а глаза опасными. – Будем друзьями? – мурлыкал он, и голос дрожал от скрытого смеха, хотя он даже не улыбался. Смотрел пристально, приторно. В нем вдруг появилась какая-то обволакивающая, манящая нежность. Казалось, сделай шаг к нему навстречу сейчас, и что-то необычайно счастливое случится с тобой.
– Слушай, ты невыносим, – сказала я, стряхивая дурман. – Ну какая еще дружба? Как в детском саду, право. Кто ее ищет так? Ты же взрослый человек, понимать должен.
– Я тебе неприятен? – спросил он расстроенно.
– Ну не в этом дело! Ты меня не знаешь, я тебя. Я скоро уеду. У каждого своя жизнь. Никаких общих точек. Друзья по-другому должны появляться.
– А как?
– Ну… – Я задумалась. Все было как-то нелепо.
Он смотрел выжидательно.– Нет, нет! – вдруг он зажмурился, весь съежился, словно я собралась его ударить. – Молчи, молчи! Ты же меня сейчас выгонишь! Я ведь вижу – выгонишь. И куда я пойду? Ты хотя бы подумала, куда я пойду?! К нему, снова к нему! А там будет что? Думаешь, мне не противно? Мне еще как, еще как все это противно! Осточертело уже! Голос его стал надрывным и звонким. Его скрутило еще сильней, и тут он заплакал.
Он плакал навзрыд и не переставал говорить. Это была истерика. Все, что я боялась о нем подумать, теперь слушала. В признании этом фигурировал некто, старший и сильный, бездушный и сладострастный. И как он что-то шептал, звал бедного Ганю к себе, и как это было невыносимо. Как это было невыносимо, и сладко, и тягостно, и непреодолимо. Как он боялся его, но с каждым днем был только ближе. А тот все что-то обещал ему, чуть ли не полмира. Обещал, и манил, и тянул, как в омут. И с этим уже не совладать. Я скучала. Не мог придумать более интересной истории, думала я. Старо ведь, как мир: развращенный юноша ищет дорогу назад, к естеству. Я поглядывала на часы, рассуждая, останется ли время до приезда Макса на сбор помидоров после того, как я его наконец выставлю. Дождь на улице перестал.
– Я ведь не дурак, я что, разве дурак, я уже понимаю: если снова пойду к нему, так там и останусь. С ним, у него. А молодость, вечная молодость, он обещал… Я не понимал ведь сначала, как это. Как это может быть, чтобы вечная, почему. И еще: власть. Ты будешь миром править, говорил. Мы с тобой. Только мы с тобой. Я его спрашиваю: почему? А он: потому что ты станешь мною, сам царем станешь. Мы будем едины, ты и я, мой мальчик, ты и я. Это вот уже только недавно сказал. И я тогда понял: все, значит, останусь. Нет дороги назад, понимаешь, оттуда уже нет.
Нет, я его уже не понимала. Это уже походило на бред. Но он продолжал:
– А он все: мальчик, мой сладкий мальчик, ты так прекрасен, так юн. Ты увянешь, твоя красота пропадет. Кто вспомнит о ней, когда дряхлым стариком станешь? Все равно придешь ты ко мне, так уж лучше теперь. Будешь царем, будешь вечно красив, вечно молод, будешь царем, мое золотое дитя.
Его снова скорчило от рыданий. Он был жалок, однако даже так оставался красив. Картинно красив, искусно красив, бледен, как статуя из благородного мрамора, источающая внутренний свет. Мальчик-эфеб, юноша, взятый в полон красотой. Вдруг он резко оборвал сам себя, вскинул голову в легких кудрях и посмотрел мне прямо в глаза.– И ты меня все-таки выгонишь? – спросил. Бледный, как мрамор, и глаза бесцветные, мраморные тоже. Только тут я заметила это. Рыбьи, остановившиеся, неживые глаза. – Я многого у тебя прошу, да? Я ведь прошу самую малость! Кусочек, кусочек сердца!
Мне холодно стало и страшно. На меня смотрело несчастное лицо, прекрасное, совершенное и неживое. Я молчала. Говорить просто не могла. Внутри все застыло. Но жалость, плеснувшая вдруг навстречу к нему, была подавлена чувством страха. Голова сама собой медленно отрицательно качнулась.
– Вот так, да? – сказал он и выпрямился, собирая остатки гордости. Все краски окончательно сошли с его лица. – Хорошо. А он любит меня. Он, значит, прав, говоря, что единственный он, кто любит меня, а больше меня некому уже полюбить.
– Кто? – выдохнула я похолодевшими губами.
– Царь. Мой царь!Он как будто плюнул в меня этими словами, поднялся и вышел. Шаги были деревянными, он словно сопротивлялся скованности, охватывавшей тело. Как завороженная, я качнулась и пошла следом за ним. Не оборачиваясь, он шел к калитке. Медленно, шаг за шагом, я двигалась следом. Наконец он вышел и повернул налево, к заливу. Калитка хлопнула – я будто очнулась и остановилась.
10
Макс запер ворота, достал из машины пакеты и хлопнул дверцами. Домовитый и спокойный, он нажал на брелок, запирая машину, поднял пакеты, потом посмотрел вперед и заметил меня.
– Ты чего такая? – улыбнулся.
Я молчала. Макс прошел в дом, загремел там дверцей старого холодильника. Я размышляла, рассказывать ли про мое видение, про этого странного гостя, или нет. Ведь что я, в сущности, могла рассказать?
– А что, тут кто-то был? – крикнул Макс с кухни. Я вздрогнула. Так и увидела, что стоит он там с пачкой сигарет, оставленной Ганей. И что я ему теперь расскажу? Призраки же не курят.
Я вошла в дом. Макс листал книжку, ту самую, «Лесного царя». А вчера ее не заметил.
– Это твоя же, – сказала.
– Откуда?
– С веранды.
Он рассеянно хмыкнул:
– М-да? Ну ладно. Не помню такую. – Бросил ее под лестницу и посмотрел на меня: – Так чего ты такая никакая? Или случилось что?
– Да нет, – мотнула я головой, села и собралась было хоть что-то ему рассказать.
– А… А то я подумал, может, знаешь уже, – бросил он, не оборачиваясь, от холодильника.
– О чем?
– Умер он. Мне сестра его написала. Перед отъездом с работы прочел. – Он назвал имя нашего интернетного приятеля.
Внутри меня что-то глубоко выдохнуло.– Будем ужинать? – спросил Макс.
– Ага.
– Или пойдем гулять?
– Ага.
– Так чего сначала: ужинать или гулять?
– Ага.
Он схватил меня за руку, с силой выдернул с места и потащил из дома.Мы шли, он о чем-то говорил. Кажется, он никогда еще не говорил так много. Была пятница. Было слышно, как оживают дачи. Я не очень понимала, как мы плутали между участков, пока вдруг не выскочили к тем же мосткам и песчаной отмели.
– Опа! Смотри, – сказал Макс. – Это тебе подарок, да?
Недалеко от воды на песке лежало что-то длинное и темное. Я не сразу разобрала, что это. Показалось сначала – коряга. Но это лежал сом. Здоровый, больше метра длиной, коричневый, скользкий, с тупой головой и огромным уродливым ртом. Этот рот, широкий, губастый, а точнее, вся рожа в целом, с усами, с крошечными, обморочными глазками, ужасно походила на человечью, только будто искаженную, растянутую и сплюснутую для издевки.Он был еще жив. Вяло пошевелил хвостом и открыл рот, показав опухший, синий, как у висельника, язык. От этого неожиданного движения все во мне содрогнулось.
– И как он только сюда попал? – говорил Макс. – Вода отошла, что ли, и уплыть не смог? Я слышал, с ними случается такое, порой. С самыми жирными.
Но от воды шел к сому след, словно бы его протащили по песку. Или же сам выполз, вынося на коротких ластах всю громадину своего тела.
– А почему это мне подарок? – спросила я наконец.
– Ну, ты же рыбы хотела. А я тебе не дал. Так вот.Осторожно мы приблизились. Сом снова повел хвостом и судорожно зевнул, высунув язык, будто пытался глотнуть воздух. Его усы над мясистыми губами при этом смешно оттопырились. На подбрюшье налипли желтоватые песчинки. Маленькие бездушные глазки были обращены вверх, в небо – и на нас, и было неясно, видит ли он и нас, и небо. С этими усиками, с этими закатившимися глазками он был бы даже комичен, если б не вся жуть его беспомощного, промежуточного состояния: между жизнью и смертью, на воздухе, возле воды.
– Как думаешь, мы вдвоем его дотащим? – рассуждал Макс. – Или лучше разрубить? Я могу сходить за топором. А ты посторожишь пока, чтобы не убежал.
Конечно, он был прав. Надо было побежать на дачу, принести топор и тележку, убить и увезти отсюда сома, пока его кто-нибудь другой не нашел, но подумать, что придется ударить топором, ниже головы, в шею, перебить позвоночник, – подумать о том, чтобы есть потом его мясо, нежное, мягкое, белое, пахнущее тиной и разложением, есть и вспоминать это человеческое лицо, усы, эти равнодушные обморочные глазки, опухший синий язык, – подумать обо всем этом было гадко до дурноты.
– Слушай, а может, отпустим его? – спросила я. – Ведь еще выживет? Как думаешь?..
В этот момент послышался грохот, и от дач вывернул мужичонка с раздолбанной садовой тележкой. Он был в огромных резиновых сапогах. Не глядя на нас и не говоря нам ни слова, он подкатил к сому, без страха и лишних раздумий просунул ему руку в пасть, зацепил за дыру, которая оказалась в его мясистой губе, и взволок в тележку. Тяжело плюхнул, потом уложил кольцом, чтобы хвост не свисал. Сом лег податливо и безвольно. Весь ужас и вся притягательная тайна его пропали. Он был просто трупом теперь, мясом, едой.
– Вы поймали? – спросил Макс.
– А то, – хмуро, не глядя на нас, ответил мужик.
– На что ловили? – спросил Макс, будто это было ему интересно.
– На карася, – ответил мужик и уехал.– А круто было бы, – сказал Макс, когда даже грохот скрылся за поворотом. – Круто было бы, если бы мы его отпустили. Он бы пришел, а мы стоим и руками машем. Уплыл, мол. Был, да уплыл. Я слабо улыбнулась. Про Ганимеда решила совсем ничего не рассказывать.
Затмение
О том, что приедет с мамой, Настя честно заранее предупредила. Сказала примерно так: «Она зимой очень болела, ее нельзя оставлять одну. Она не помешает нам, вот увидишь. Хорошо? Согласен?» А как можно было отказать? Представила бы она, что он скажет на это «нет!» – хотя уже все лето только и мечтал, что о ней, как встретит на вокзале и увезет куда глаза глядят.
Но, увидев эту маму, он сразу подумал, что лучше было отказаться. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, что головой она того. Лицом – тетка как тетка, а глазами, их выражением – сущий ребенок. Лет восемь – десять, уже все понимает, но еще не до конца самостоятельный, молчаливый, самопогруженный. От этого несоответствия стало жутко.
– Это Надежда Игоревна, – представила Настя, а мама только кивнула и тут же спрятала глаза. Поглядывала потом исподтишка.
Костю даже в пот бросило заранее, и он ощутил себя нашкодившим. Он и так, пока готовился к встрече, все думал, как будет этой маме в глаза смотреть. Все же у них с Настей ничего не ясно, так, летний роман, они даже мало друг про друга знают, откровенно говоря, к представлению родителям он не был готов и ждал оценивающих взглядов, расспросов. Успокаивал себя, что люди все взрослые, современные, что она поймет.
Но, увидев этот взгляд, понял: ни фига не взрослые. И стало неуютно. Как если бы Настя с ребенком приехала, а не с мамой – а как вести себя с детьми он никогда не знал. Только было поздно, Костя бодренько подхватил их сумки, с шуточками – в машину, завелся и повез, болтая и развлекая гостей. У него это профессиональное, ему недаром доверяют туристов встречать: самое сложное – первые десять минут знакомства, дальше легче пойдет. Так обычно и бывало, и Костя знал, какой болтовней забить эти десять минут, чтобы все расслабились, но теперь из-за этого ненормального взгляда в салонном зеркальце ему самому никак не становилось легче.
– А куда мы едем? – болтала Настя. – Где мы будем жить? В палатке, да? Как в прошлом году?
– А у тебя есть с собой палатка? – пытался подстроиться ей в тон Костя.
– Ой, нет, а надо было брать? – деланно пугалась Настя и как-то так наклонялась к нему, что бросалась в глаза ее тонкая, белая, совсем незагорелая шея, и ключицы, и ниже – какой-то кулончик на открытой груди, и он даже вздрагивал, забывая о руле, потому что вот здесь, совсем близко, опять была Настя, которую он ждал все лето, ждал и хотел, будто думать было больше не о чем. И дыхание сбивалось, но тут сзади переваливалась Надежда Игоревна и говорила Насте, вцепившись в спинку кресла:
– А в лесу жить страшно? А тут медведи бывают? А волки? Бывают? А мы что, правда в палатке будем жить?
– Мама, успокойся, мы шутим. Правда, Костя? Мы не станем в палатке жить. Костя, скажи.
Но Костя не знал, как смотреть на эту странную женщину, не то что разговаривать. Он уставился на дорогу и пытался убедить себя не париться. Приедут, поселятся, не все же время она будет маячить рядом, как-нибудь найдут момент остаться одни. Он только об этом и думал. Как начался сезон, как начались туры, особенно по тому маршруту, на котором они познакомились с Настей, его тело словно заныло. Он сам не ожидал такого от себя. Стали сниться невыносимые сны, в которых была Настя, после них он вылезал из палатки весь мокрый, было нестерпимо, томительно ждать конца июля, когда она обещала приехать, тело требовало ее немедленно, оно требовало повторения прошлого лета, когда их как будто слило вместе, когда ходили, пошатываясь, почти не ели, забираясь на привалах в палатку раньше всех. Все уже смеялись – и подруги Насти, и напарник (тогда группа была большая, Костя шел с напарником). А каким все казалось невыносимо красивым кругом! И маршрут, который он знал до камушка, который за сезон успел приесться, был какой-то фантастической, сказочной красоты.
Весь год они почти не общались, только эсэмэсками перебрасывались. А к лету он стал звать ее приехать. Обещал взять отпуск, устроить ей незабываемое, эксклюзивное путешествие. Это, конечно, сумасшествие – отлучаться на две недели в разгар сезона, да еще в такой год, когда турист шел, как лосось на нерест; все ему говорили, что он псих, но Костя ни о чем другом думать не мог.
Он долго искал подходящее место и выбрал. Тихую базу в стороне от дороги, на берегу Катуни, где в нее впадает небольшая, но истерическая какая-то речка. У входа в ущелье. База отчего-то называлась «Кардон», причину Костя не знал, для него было важно само место. Это был тот Алтай, который он по-настоящему любил, не нижний, с его лиственной, теменной, клещевой тайгой, а высокогорный, степной, просторный, напрямую выходящий к Монголии, уже сам на Монголию похожий. Сразу за Чике-Таманом, дорога только спускается с перевала, распутав все его повороты, и вдруг выбегает на широкую террасу берега. Катунь здесь несется внизу, под обрывом, и горы как бы расступаются, ландшафт становится просторным, диким, уже к августу все выжжено солнцем, только камни разных цветов, от красного до зеленого, и светлые проплешины полыни, особой, местной, с сильнейшим запахом. От него даже голова кружится. И саранча с треском прыскает из-под ног, когда ступаешь по этой сухой глинистой земле. Космический пейзаж, лазурный излом Катуни, на перекатах бурливой и белой. Здесь дышится иначе, здесь будто только-только начинаешь жить, и весь мир начинает жить заново, каждый день – заново. Здесь кажется, что ничего не меняется и не может меняться среди этих цветных камней, под высокими горами, поросшими хвойной тайгой. И наскальные рисунки, и камни-мегалиты прямо возле дороги – всё тому подтверждение. Первобытный мир, заря существования. И вдоль Чуйского тракта до самого Кош-Агача, где виды становятся совсем уж пустынные, лунные, – до самых тех мест Алтай такой. Костя, не понимая почему, любил именно его. «Чего хорошего в степи? – говорили все проводники в его турконторе. – Как у бога на ладони, даже спрятаться негде». Но у Кости сердце пело, когда он выбирался из тайги, спускался из всех этих глухих горных маршрутов, где видишь только деревья, размытую тропу и задницу впереди идущего. На все выходные он мечтал уехать подальше. Хотя бы на «Кардон».
Он гнал от Бийска, как мог, но все-таки это почти пятьсот километров горной дороги с двумя перевалами, а в салоне – странный человек, который неотступно наблюдает за тобой. На месте они были к вечеру.
Чикет был затянут тучами. Горы курились, долину было не разглядеть в серой дымке. Чутье сказало Косте, что внизу погода их ждет похожая. Оставалось надеяться, что продержится она недолго.
Спустились с перевала, на указателе свернули с трассы, проехали по грунтовке, в сторону и чуть вниз. Катунь делала здесь поворот, сливаясь со своей буйной сестрой, и дальше бежала в достаточно узком ущелье, таежные берега подступали почти вплотную к воде.
Оставили машину на стоянке и пошли вниз, к небольшим домикам. После долгой и быстрой езды уставших еще в поезде женщин чуть качало. Надежда Игоревна жалась к Насте. В сумерках, в серой непогоди – того и гляди, пойдет дождь, – под неуютным холодным ветром база и все место казались инопланетными, а странные конические домики больше всего походили на посадочные капсулы космических кораблей.
– Настя, а здесь совсем нет людей, – сказала Надежда Игоревна тихо. Она бы сказала это шепотом, но реки, сливаясь, ревели в ущелье так громко, что здесь было плохо слышно друг друга.
Костя получил от скучающих сторожей ключ и догнал женщин. Вместе перешли приток Катуни по узкому мостику. Надежда Игоревна крепко держалась за перила, хотя мост был новым и выглядел прочным. Только одна доска выпала, в самом начале.
– Эти домики – традиционное алтайское жилье, аилы называются, – говорил Костя голосом гида, пока подходили к линии одинаковых капсул. – Так что у нас есть шанс, так сказать, приобщиться к культуре. Вот видите – у них у всех выход на восток, это так должно быть, вроде как выходишь и встречаешь солнце. Притолока низкая, осторожно. Это чтобы солнцу кланяться, – пошутил он.