– Эти домики – традиционное алтайское жилье, аилы называются, – говорил Костя голосом гида, пока подходили к линии одинаковых капсул. – Так что у нас есть шанс, так сказать, приобщиться к культуре. Вот видите – у них у всех выход на восток, это так должно быть, вроде как выходишь и встречаешь солнце. Притолока низкая, осторожно. Это чтобы солнцу кланяться, – пошутил он.
Все домики был одинаковые – деревянные, желтые, с зеленой облупившейся крышей и дверью, над макушкой крыш – небольшая надстроечка. Все стояли в ряд, дверью к реке. По пути им не встретилась ни одна душа, и ни в одном домике не горел свет. Костя открыл крайний, вошли. Изнутри чувство, что это космический корабль, только усилилось. Дом был просторный и почти круглый, шесть стен, на небольшой приступочке возле четырех – кровати без ножек, у пятой – красный пластиковый стол и пять стульев. В этой же стене было маленькое и узкое окошко, как иллюминатор. В шестой – дверь. Центр домика был пустой. Крыша уходила вверх конусом, но посредине балки как будто переламывались и сходились почти в плоскости. В центре крыши была дыра, прикрытая той самой надстроечкой снаружи.
– Ну, вот наше пристанище, – продолжал Костя тем же голосом. – В идеале в таких домах пол земляной, а в центре – очаг, центр мира, От-Энэ, мать-огонь. Но здесь, конечно, вариант для туристов.
Пол был деревянным, как и весь домик. От свежих, желтых, крытых лаком досок было светло и уютно, хотя горел только один плафон, на стене над одной из кроватей. Настя бухнулась на нее – напротив входа. Дверь в домике вместе со всей рамой стояла криво. В щель между стеной и косяком можно было легко просунуть руку. Ветер задувал, как из фена. Повисло молчание. Застрекотал кузнечик. Бабочка ударялась о плафон, полный мертвых тел ее родни. Гремели, сливаясь, реки, и ветер дул так, будто хотел сдуть этот домик.
– Как вам? – спросил Костя, лишь бы что-то сказать.
– Супер, – ответила Настя блекло. – Мы здесь как в таком фантастическом путешествии. Туристов забрасывают на необитаемую планету. Все делается для максимального отрыва от цивилизации: капсула, грохнувшись о камни, становится кривым домиком, в него даже насекомых запускают. Все, чтоб жизнь медом не казалась.
Костя посмеялся. Надежда Игоревна стреляла глазами то на нее, то на него и молчала.
– Настя, мне холодно, – пожаловалась она.
– Все вопросы к нашему проводнику. И к духу Алтая, разумеется, – ответила Настя.
Надежда Игоревна ее как будто не поняла. Костя опять посмеялся.
– Завтра потеплеет, – сказал бодро. – А пока располагайтесь. Могу за водой сходить. Вода для питья и всего остального – из речки. Завтра дрова будут, станем готовить.
– Мы будем на костре готовить? – вдруг обернулась Надежда Игоревна к нему с восторгом. – Как здорово!
Костю передернуло от ее интонации.
– Понимаете, сегодня ветер сильный, – сказал. – Завтра.
– Ну, – неожиданно заныла женщина. – А может, попробуем? Косте-ор. Ну Настя, ну пожалуйста…
– Тебе сказали: завтра, – одернула Настя. – Потерпеть не можешь? Сегодня бутерброды поедим.
Надежда Игоревна тут же притихла, потом поднялась, стала доставать из сумки бутерброды, шурша пакетами.
Пока она отвернулась, Костя подсел к Насте на кровать.
– Я баню заказал, – сказал тихо. – Пойдем завтра, ага…
И попытался приобнять ее за талию, просунув ладонь под майку. Она не отстранилась, сидела, как будто ничего не происходило.
– Да, баня – это хорошо. Нам после поезда самое то – помыться, – говорила, не скрываясь.
– Настя! Настя! Настя! – вдруг жалобно запричитала Надежда Игоревна. Она стояла у стола, обмерев, будто увидела змею.
Костя вздрогнул и отдернул руку.
– Что такое? – Настя рывком вскочила с кровати.
Крупный, черный с красными крыльями кузнечик сидел на столе возле бутербродов и стрекотал, перебирая лапками. Настя махнула рукой – кузнечик по большой дуге пролетел через комнату, упал за кроватью и застрекотал там. Из разных углов ему тут же ответили несколько других голосов.
– Ну чего ты испугалась? Всего лишь кузнечик.
– Настя, я боюсь. Тут их так много. Как тут спать?
– Не бойся, они не кусаются. Ты устала просто.
– А вдруг в уши заползут?
– Глупости, что им там делать. Сядь, успокойся. Вот так.
Она разговаривала с ней, как с ребенком. Костя почувствовал себя лишним. Он откинулся на кровати. Поднявшаяся было внутри волна медленно опадала. Ему стало ясно, что сегодня точно ничего не получится.Но наутро он проснулся в хорошем настроении. Ему опять как будто что-то улыбалось. В конце концов, она здесь, и разве они не смогут найти возможность остаться вдвоем? База пустая, будни. Нет, все должно получиться.
Утро было пасмурным, ветреным, но без дождя. Он купил дрова у сторожей. Получил охапку поленьев, какими топят печь. Весело рубил их у входа, забавлялся сам, забавлял женщин. Ветер быстро гнал облака, рев рек по-прежнему закладывал уши. Костер сложили в укрытии, под скалой, метрах в тридцати от домика. Местечко было неприветливое, Надежда Игоревна озиралась, не отходила от Насти. А Костя чувствовал в себе какую-то силу, был весел и разговорчив. После завтрака потащил всех гулять к скалам, показать петроглифы.
– Человек здесь жил с незапамятных времен, – говорил Костя, входя снова в привычную роль. – Еще в раннем каменном веке. Он рисовал, что видел. В основном животных, предмет охоты. По ним мы можем судить, что фауна здесь практически не изменилась.
Рисунки на местных камнях не очень впечатляли – несколько коз, полустертых, плохо заметных. Не знаешь, где они, так пройдешь мимо, хотя камень стоит возле самой тропы. Надежда Игоревна трогала их ладонью. Потом задирала голову и смотрела на красные скалы: причудливые, сплющенные камни, как будто блины, громоздятся над головой. Кусты барбариса и акации, узловатый длиннолапый можжевельник, цепляясь за камни, росли над обрывом.
По пути назад Костя велел собирать хворост, и Надежда Игоревна взялась за это дело с рвением. Очень скоро с трудом обнимала охапку, не могла взять новых веток. Настя велела прекратить собирать, Надежда Игоревна даже как будто надулась, шла за Костей, не отставая, но ничего не спрашивала. А он, поймав на себе ее взгляд, вдруг понял, что это напоминает ему. Надежда Игоревна смотрела так вкрадчиво, так неотрывно. Но сегодня в ее глазах было больше доверия, даже какое-то восхищение. Так смотрят дети, которые растут без отца, на мужчину, вдруг появившегося возле матери. Костя понял это и смутился.
– А вон туда, на гору, на рассвете выходят медведь и олень. Во-он там, – сказал он и показал на лесистую гору над ущельем. – Если встать рано, их можно разглядеть. Как они на обрыв выходят: то медведь, то олень.
Они дошли до домика. Экскурсия была окончена, Настя вошла внутрь. Костя хотел идти следом, как Надежда Игоревна остановила его:
– Что, правда?
Она застыла и пялилась на гору, а лицо у нее было такое, что и не описать одним словом: и восторг там, и удивление, и недоверие, и какое-то детское, потаенное счастье.
– Что правда? – не понял Костя.
– Правда выходят? И их можно увидеть? Правда, правда? – Голос у Надежды Игоревны был такой трогательный, это так не шло к ее лицу, что у Кости мурашки побежали.
– Конечно, правда, я вам что, сказки рассказываю? Люди видели, раз говорят, – сказал он, раздосадованный, и пошел в домик. Понятия он не имел, выходит ли там кто на обрыв. Да и как их с такого расстояния увидишь, хоть медведя, хоть оленя. Разве что в бинокль смотреть.
В домике от досады смелый Костя попытался Настю обнять. Привлекая к себе, прижался губами к губам, и Настя почти сразу их приоткрыла, глубоко вдохнула. В нем уже все ликовало и какие-то мутные жаркие волны уже заходили под кожей, как вдруг сзади раздался голос Надежды Игоревны:
– Костя, а какой он?
Костя отпрянул, как застуканный подросток, даже губы принялся вытирать тыльной стороной ладони.
– Олень – какой? С рогами? Правда: с большими рогами?
Ее голос не изменился. Она как будто не заметила, что он делал тут с ее дочерью. Или, может быть, издевается? Костя не мог выговорить ни слова. Настя прыснула. Надежда Игоревна повторила вопрос про оленя.
– С рогами, мама, с рогами, – сказала Настя, прошла мимо него и вывела Надежду Игоревну наружу. – Пойдем, посмотрим вместе.
– Не-ет, сейчас они не выйдут, это на рассвете надо смотреть. Костя сказал, на рассвете, – с оттяжкой и звенящей надеждой – а вдруг все-таки выйдут? – говорила Надежда Игоревна, а Костя чувствовал, как все в нем опадает.
– А вдруг сейчас появятся? Вон там, да? Далековато, – ворковала Настя. Костя опустился на стул.
– Настя, Настя, а ты знаешь, мне здесь нравится. Ведь мы побудем здесь еще, правда? Побудем еще… Я рано-рано завтра встану, обязательно их увидеть чтоб.Днем пошел дождь. Они сидели в домике, почти не разговаривали. Настя принялась резать салатик на обед, села за стол и увидела в окно, как мимо домика прошли шестеро сплавщиков, неся большую надувную лодку над головами. Под дождем эти люди в ультраярких комбинезонах были похожи на инопланетян, которые перетаскивали свою летающую тарелку.
Они перекусили, и Настя стала укладывать маму спать. Ей полагался послеобеденный сон. Надежда Игоревна канючила, но аргумент, что гулять все равно не пойдут в такую погоду, подействовал. После недолгой болтовни наконец она замолчала, заснула или сделала вид, и Настя отошла от кровати. Села напротив Кости, и какое-то время они глядели друг другу в глаза. Настины улыбались. Костя был равнодушен и мрачен после того, что случилось утром.
Днем пошел дождь. Они сидели в домике, почти не разговаривали. Настя принялась резать салатик на обед, села за стол и увидела в окно, как мимо домика прошли шестеро сплавщиков, неся большую надувную лодку над головами. Под дождем эти люди в ультраярких комбинезонах были похожи на инопланетян, которые перетаскивали свою летающую тарелку.
Они перекусили, и Настя стала укладывать маму спать. Ей полагался послеобеденный сон. Надежда Игоревна канючила, но аргумент, что гулять все равно не пойдут в такую погоду, подействовал. После недолгой болтовни наконец она замолчала, заснула или сделала вид, и Настя отошла от кровати. Села напротив Кости, и какое-то время они глядели друг другу в глаза. Настины улыбались. Костя был равнодушен и мрачен после того, что случилось утром.
– Скучно здесь, – сказала Настя тихо. – Надо было хоть радио с собой взять. Магнитофон.
– Угу, – отозвался Костя.
– А что – угу? У тебя нет? Так хоть бы сам спел, – она смеялась. – Помнишь, как в прошлом году. «Под небом голубым есть город золотой…» Помнишь?
– Гитары нет, – буркнул Костя.
– Гитары нет, – передразнила она, поднялась, будто собирала со стола посуду, прошла сзади, вдруг остановилась, и он ощутил затылком тепло ее живота. – В прошлом году это тебе не мешало, – тихо, с легкой насмешкой сказала Настя, и в нем все потянулось на этот ее особый голос. А она уже отошла и стала мыть тарелки в тазике, напевая тихонько и немного фальшиво высоким голосом:Тебя там встретит огнегривый лев
И синий вол, исполненный очей,
С ними золотой орел небесный,
Чей так светел взор незабываемый…
– Никогда не понимала, почему он исполненный очей? Как ты думаешь, что это значит вообще? – она обернулась к нему. Костя пожал плечами, а с кровати вдруг послышались всхлипы.
– Ты чего? – Настя пустила тарелки в грязную воду, поспешила к Надежде Игоревне, вытирая руки. – Мама, ты что плачешь?
– Красиво так. Настя, как ты красиво пела!
– Успокойся, чего же плакать-то? Ложись. Ты разве не слышала ни разу?
– Настя, Настя, здесь так все красиво, везде, правда?
– Правда. Ложись. Давай, чего ты не спишь. Тебе днем надо спать…
Косте стало тошно. Он вышел из домика, присел по-деревенски на корточки у входа, закурил. На какую-то секунду ему показалось, что это все бред. И что Настя правда приехала с ребенком – и откуда только у нее этот ненужный ребенок? Как все неправильно, и нужна она ему – с этим существом… Две недели коту под хвост. Две недели самого сезона. И никакая это не любовь.Скоро Настя вышла, натягивая куртку.
– Куришь?
Он посмотрел на нее снизу вверх. Она показалась ему некрасивой. Усталая женщина, только тогда успевает думать о себе, когда ребенок спит. Нужна ему такая Настя? Она как будто поняла, о чем он думал.
– Тебе противно, да? Страшная я в этом году? Все лето в четырех стенах, не загорела совсем, осунулась. Волосы отросли, стричься некогда.
– Фигня это, – сказал Костя.
Настя вздохнула.
– Пойдем пройдемся.
Он поднялся, и они медленно пошли по тропке мимо домиков, вниз по течению, в ущелье. Ветер дул истошный, воздух был влажный, быстро собирался вечер. Настя стала что-то рассказывать про мать. Про ее болезнь, что врачи не знают, что с ней делать, уверяют, что должно само все пройти. Но Настя не верит. Только надеется: путешествие, смена места, вся эта дикая красота, свежий воздух могут ей помочь.
– Она ведь нигде почти не была в жизни. Работа, дом… Может, у нее в душе что-то сместится, я так подумала. Хоть не такой, как до этого, станет, но все-таки. Я сейчас даже не совсем понимаю, как она воспринимает все, узнает ли меня, а если нет, за кого она меня принимает? За мать, что ли? – она усмехнулась невесело. – Она как заново жить начала. Сначала говорить с ней учились, ходить. Но это нормально после инсульта, мне говорили. Хорошо, что прошло. Она теперь все может, сама все делает. Вот только это и осталось.
Костя вдруг вспомнил, что заказал на вечер баню. Посмотрел на Настю и попытался представить, что пойдут вместе с ней, вдвоем. Попытался начать что-то фантазировать. Но внутри ничего не отозвалось. Настя казалась ему лет на десять старше, чем была в прошлом году. И он рядом с ней становился тоже таким, немолодым уже мужиком. А в домике – ребенок… Это все было дико. Костя почувствовал злость.
– А знаешь, что я иногда думаю? – говорила Настя. – Что, может, с ней то случилось, что нормально и со всеми должно быть. А? Ну, про что говорят… говорилось… про что сказано: будьте как дети. Она ведь знаешь, какая строгая была всю жизнь. И строгая, и ханжа. Как я ее боялась! Я и до сих пор ее немного боюсь, по инерции, хотя, казалось бы, чего теперь-то. Она же и правда как ребенок совсем. И что с ней делать вот так всю жизнь теперь? Врачи говорят, сама выправится, типа радуйся, что особый уход не нужен, сиделки не надо, а это – психическое, пройдет. Только у меня нет ощущения, что пройдет. Я иногда думаю, что так со всеми в итоге быть должно. Ты понимаешь меня?
Она вдруг остановилась и посмотрела на него в упор. Костя смотрел тяжело, сам чувствовал это, попытался улыбнуться.
– Ерунда, – сказал он. – Ни фига не должно.
Разумеется, вечером мылись порознь: сначала Настя с мамой, мылась сама и мыла маму, потом Костя. Пока они были в бане, он сидел снаружи, курил, смотрел в кромешную ночь. Небо было затянуто тучами, черно, как покрывало, и рев реки казался шумом грозы, и непонятно было даже, отчего не хлещет дождина.
А на следующее утро вышло солнце, и день обещал быть жарким. Яркий свет заливал домик через дырку в крыше. Разбудили их голоса снаружи. В тепле база оживала: в домики заезжали отдыхающие. Костя удивился, прикинул, какой день недели. Пятница, все правильно: съезжаются на выходные.
– Сейчас быстро прогреется, в горах всегда так. Будем загорать, – радостно сообщил Костя, распахивая косую дверь. Теплый воздух потек внутрь вместе с чириканьем птиц и запахами прелой земли.
Они вышли наружу, как жители ковчега, переждавшие потоп. Песчаная земля, еще влажная, темная, быстро просыхала. Солнце заливало всю площадку перед домиками, скалу, под которой вчера разводили огонь. Деревья – березы и тополя у реки – преобразились, засверкали глянцевой зеленью, как весной. Ближайшие домики в линии были уже заселены, и еще шли люди, с пакетами еды, пивом, коробками вина, со своими углями и мангалом, – подтягивались и подтягивались со стоянки. Костровое место под их скалой уже оказалось занято. Это было неприятно, но Костя сказал: «Ничего, прорвемся», – разделся по пояс и принялся складывать костер прямо перед домом. Было тихо, разводи огонь, где хочешь.
Настя тоже сообразила насчет солнца, переоделась в купальник, вытащила пластиковый стул и легла на нем, как на шезлонге, подставив небу свою белую кожу. Купальник у нее был красный. Костя искоса поглядывал на нее, пока разводил огонь. Настя на это усмехалась. Только Костя чувствовал, что сегодня что-то изменилось в нем. Нет того болезненного желания, которое жило все лето. Оно как бы отпустило, совершенно неясно почему. Потому даже на такую раздетую почти Настю он смотрел спокойно, и ему было от этого хорошо.
– Что, сегодня я лучше? – спросила она.
Костя не ответил, ему было весело. А она нацепила черные очки, лежала, закинув лицо к солнцу, но не забывала поглядывать за матерью. Надежда Игоревна ходила чуть в стороне, но на доступном расстоянии, рассматривала кусты, какие-то травки, цветочки, улыбалась, изредка присаживалась, как делают дети, расставив колени, и пристально разглядывала что-то в песке.
Сначала они услышали мерный глухой топот, потом Надежда Игоревна высоко взвизгнула:
– Лошадь! – и подбежала к ним.
От моста ехал алтаец на низкой, типичной местной чубарой лошадке с лохматой гривой и понурой головой. Надежда Игоревна остановилась рядом с Настей, взяла ее за руку, смотрела на подходившую лошадь восторженными, горящими глазами.
– Здравствуйте, – сказал конный, подъехав, щуря хитрые глаза на загорелом до коричневого цвета лице.
– Ну здорово, – ответил Костя.
– Коня? Коня хочешь?
– А почем берешь?
– Сто рублей.
– Эк! Это ты чужих обирай, а мы свои.
– А ты откуда? – с интересом обернулся к нему алтаец.
– Местные, – Костя посмотрел на него с таким независимым видом, чтобы вопросов больше не возникало.
– Ну а что дашь? – спросил алтаец.
– Что, Настя, будешь кататься? – спросил Костя. Он чувствовал задор.
– Ну, – засмеялась она. Конюх разглядывал ее, и ей было это приятно. – Давай ты, ты же хорошо ездишь.
– А давай, – сказал Костя, достал полтинник, дал конюху.
Тот быстро спрыгнул с коня, передал вожжи Косте, и он, показалось самому, взлетел в седло. Тут же натянул повод, как будто проверяя механизм, конь заходил, вздернув голову, и Костя дважды ударил в бока, с места разогнал в галоп. С ветром пролетел по небольшой площадке перед домиками и слышал, как заахали отдыхающие, завизжали восторженно дети, сорвалась с места чья-то привезенная собачонка, пробежала за ним, неистово лая и перебирая короткими лапками, и отстала. А он резко осадил коня в конце площадки, где начинались камни и скалы близко подступали к тропе, и повернул обратно. Так же легко и быстро промчался назад. Он чувствовал, что им восхищаются, он и сам понимал, что сейчас красивый: загорелый, крепкий, сильный, поджарый, и даже конек этот алтайский, горный аргымак, тоже будто стал красивее.