Село Кочемары, давшее лукам названье, с реки не увидишь — оно остается где-то слева по борту, за островами ольхи и ветел, за зубцами мещерского хвойного бора. На Кочемарских луках вообще никакого селенья не видишь.
А если плыть, скажем, в августе, то и людей тут тоже не видно. Одни стога! Десятки верст они тянутся над рекою слева и справа, то открытые глазу, то затененные зеленью пойменных ветел, лип и гривами леса. Они стоят то цепочкой возле озер, то кучно, как африканские хижины.
Поднимаешься выше на палубу — горизонт отступает, и продлевается в глубь равнины царство стогов. «Луговая столица», — говорит все тот же знающий пассажир и просит бинокль рассмотреть какую-то крупную птицу, сидящую на стожке.
Тишина. Звенят кузнечики. Синеет вдалеке лес. И ни единой души на этой накопившей тепла на зиму равнине. А ведь недавно совсем, в июле, все тут звенело, пестрело цветами легких летних одежд, синело дымом костров: голоса песни, урчанье моторов, ржание лошадей… «Смотрите… — говорит сосед-пассажир, возвращая бинокль с предвкушеньем твоей улыбки… — У ручья темнеет шалаш, а возле него на большой перекладине две черные посудины ведер на восемь каждая. И на дощечке, привязанной к столбику, надпись «Котлодром».
Остатки костра… Чей-то картуз, надетый на бурый кустик конского щавеля… Колея, по отаве уходящая к лесу… «Луковая столица…» — влюбленно говорит спутник. И я в тот момент оставляю в памяти метку — «прекрасное место» — и даю себе слово побывать на луках в июле.
* * *
Разливу трав предшествуют тут разливы воды. Я видел эти разливы не раз, проплывая по ним на лодке со стороны песчаных бугров Брыкина бора и стоя на крутом берегу у околицы Копанова.
Кочемарские луки в апреле — сплошное море воды. На многие километры — только вода! В воде стоят островками ольхи и ветлы. Из воды торчит дощатая крыша летнего лагеря для скота.
Дорожный знак на столбе затопило по маковку.
Бескрайнее море воды!
И везде, где весной вода побывала, с приходом тепла, с мая месяца, «дуром земля гонит травы».
К июню разливы весенней воды сменяют разливы трав. И слово «море» опять подходяще. Однако для глаза заливные луга привлекательней, радостней и богаче воспетой морской красоты. Зазеленев в мае, луга непрерывно меняют краски до самых покосов. Теплые брызги лютиков сменяет тепло одуванчиков, потом начнут серебриться под ветром жесткие спицы злаков — овсяницы, лисохвоста, тимофеевки, мятлика. В какой-то день луг покрывается дымкой розовых васильков и травы-полевицы; и тут же куртинами — белая кашка, ромашки, как желтые плотные скатерти, пятна медовой свербиги, разливы донника, сизо-белое кружево купырей, колокольчиков синие скромные звезды, сивые шишки мордовника, розоватая белизна дикой мальвы, вызывающе синий дельфиниум… Все это луг взрастил в тесноте необычной, в плотности непролазной. Все образует сообщество с названием «разнотравье».
По-над Окою луговое сообщество необычайно богато. Ученые эту зону выделяют даже в особый ботанический регион с названием «окская флора». Паустовский, эти края исходивший, признавался в скудости ботанических знаний, в растерянности перед многоликим миром растений. С прогулок он приносил пучки трав, чтобы дома под крышей по книгам, по атласам узнавать: это имеет названье мышиный горошек, это — смолка, это — душистый луговой колосок, кровохлебка, козлобородник… Ботаники насчитывают в Окской пойме до сотни различных трав. Обилие это — результат особых условий климатических, почвенных, пограничных. (По Оке проходит граница леса и степи. И тут в особо благоприятных условиях дружно соседствуют растения-северяне и выходцы с юга, со знаменитого некогда Дикого поля.)
Что же касается щедрости окской земли, то вот что писал Паустовский: «Эти луга иные ученые сравнивают по плодородию с поймой Нила. Луга дают великолепное сено». Мой друг Данила Кузьмич Архипов, живущий в селе Кочемары семьдесят с лишним лет, называет Окскую пойму «золотым дном, даром небесным». «До войны у нас в Кочемарах держали 1000 лошадей упряжных и полтысячи молодых. И держали еще 1500 коров. Весь этот скот кормили луга, кормил пай сена, полагавшийся кочемарцам. И такие паи были у каждого поселенья, хотя стоят они от реки нередко за двадцать пять верст. Сена всегда хватало. Излишки возили в Туму, в Касимов».
Добавим: окское сено знавали сенные рынки даже в Москве, даже, говорят, в Петербурге.
В жизни приокских мещерских сел сено играло большую роль, чем хлеба. «С хлебами бабы справлялись. А мужики, убывавшие на отход в города, непременно, где бы ни находились, в сенокос возвращались домой. Сложили сено в стога — главное дело сделано».
Ширина луговой поймы у Кочемарских лук достигает местами двадцати километров. Представьте себе этот зеленый пестрящий цветами пояс с островками кустов и деревьев, с озерцами, с холодными ручейками — истинное золотое дно, дарованное человеку природой! («Только черпай и не теряй добра между пальцев», — говорит Данила Кузьмич.)
Конечно, не только Оку обрамляет зеленая самобраная скатерть. Любая река и речонка имела пойменный луг. К сожаленью, о многих лугах говорить приходится как о богатстве утраченном. Соблазны брать у поймы больше, чем давала она сама добровольно, привели к распашке лугов. И во многих местах сразу потеряны были и луга, и сами речки — полые воды смывали пойменный слой плодородной земли, заиляли речные русла. Между тем документы начала 30-х годов говорят: «Пойменные луга давали 20 процентов всей кормовой продукции страны». Есть чему подивиться!
Полоски земли у речек давали пятую часть всех кормов, давали стабильно, не будучи подверженными засухе, давали почти без затрат. Обжегшись в 30-х годах на распашке, в начале 60-х опять подверглись искусам подымать луга под морковку, свеклу, кукурузу. Успех во многих местах был временным, потери — долговременными.
На той же Оке появились песчаные пустыри с лопухами мать-и-мачехи, с полупустынными будяками. Спохватились. Остановились. В немалой степени способствовал этому (хорошо помню газетные публикации!) писатель, уроженец Мещеры Борис Андреевич Можаев, восставший против шаблонного, необдуманного вторжения в пойму с плугами. Противники у Можаева были сильными, но союзником у воителя была сама жизнь. И правоту Можаева пришлось признавать.
Кочемарских лук распашка коснулась несильно по причине естественной главным образом — долго стоят тут вешние воды, с механизмами можно сунуться только в июле.
Правда, озерную воду тут кое-где ухитрились спустить в Оку, автоматически понизив уровень грунтовых вод и, естественно, ухудшив луга (Можаев и против этого воевал!). И все-таки Кочемарские луки остались с лугами. Травы растут ежегодно без перебоев. Судьба урожая решается тут в июле во время уборки, когда все зависит лишь от погоды и человеческой расторопности.
Сенокос — пора добрая…
Будет обед в поле.
* * *
Лучшее время в здешних местах — недели перед покосом. Вполне понимаешь откровение Паустовского, предпочитавшего всем заморским красотам, всем чудесам света «росистую тропку в окских лугах».
В конце июня все тут созрело. Все цветы стоят напоказ пролетающим тяжело груженным шмелям и пчелам. Все источает медовый запах.
Желтые трясогузки качаются на верхушках конского щавеля. Летает кругами потревоженный чибис. Прощально кукует кукушка. Соловья еще можно услышать. Но чаще из синего леса доносится тонкая флейта иволги.
И есть у луга свои певцы. «Пить подать! Пить подать!» — изнывает от летней жары перепелка.
А под ветлами в бочаге хор лягушек славит лучшее для лугов время: «Как-кова! Трава как-кова!..»
И отклик лягушкам тоже ласкает ухо: «Хо-рош! Хо-рош!» Всю ночь дергач-коростель хвалит травы, с непостижимым проворством перебегая в их тесноте с места на место.
Даже и не поэта в этих лугах посещает потребность каким-нибудь образом выразить набежавшие чувства. Мой друг однажды стал в лугах на колени: «Ты знаешь, хочется или молиться, или лаять от радости по-собачьи».
Однако красота красотою, а приходит час лечь траве под косой. Этот час у Оки совпадает обычно с Ивановым днем (7 июля). Но жаркий июнь, как было в этом году, приближает день косовицы. Важно, дождавшись полной спелости трав, не упустить потом времени («Летний день год кормит», «Убрать сено в пору — в каждый стог пуд меда отвесить»).
Все знают: нет для скота более желанной и полноценной еды, чем упавшее под косой погожее разнотравье. «Хотел бы я пить молоко от коровы, у которой все это будет хрустеть зимой на зубах», — сказал мне ботаник, лучше других понимающий: силос из кукурузы или даже царь-трава — сеяный клевер — не могут сообщить молоку тот вкус и целебную силу, какие дает букет-сено. В духе времени можно тут вставить словцо о ферментах, о витаминах, микроэлементах и фитонцидах. Но можно о том же сказать очень просто, как это сделал рязанский поэт Борис Сильвестров. «Бродят буренки по белым ромашкам. Щиплют клубнику и красную кашку.
Медом пропахли кусты и ракиты. Вот почему молоко духовито». Так объясняют ценность лугов детишкам. Взрослым тоже, как видим, надо напоминать: ценность! Величайшая ценность — заливные луга! «Беречь их надо, как курицу, несущую золотые яички», — говорит старожил Окской поймы Данила Кузьмич Архипов.
* * *
В лугах сейчас самый разгар работы. Кочемарские луки полны людских голосов. Из всех деревень, стоящих по краю травяного разлива, все, кто способен работать, сейчас находятся в пойме. Есть тут, в лугах, люди и городские. Живут в шалашах. Едят из таких вот старинных чугунных котлов. И работа с утра до заката.
Работа нелегкая. Но нет труда поэтичней и благодарней, чем этот на летнем лугу…
Стог сена — украшенье любого пейзажа. У любого человека этот маленький складец сушеной травы рождает теплое чувство. У художников это любимый объект для картины.
Почему? Потому что стога — это память о лете, итоги труда на лугу, это запас на зиму тепла, залог благополучия…
Всему, что родила земля на лугах и полянах, к августу полагается быть в стогах. В луговой столице, на Кочемарских луках, таких стожков за лето вырастают многие тысячи.
Фото автора. Рязанская область.
12 июля 1981 г.
Белая ночь
(Окно в природу)
Свет без теней. Тихий шелест воды по песку. Сон камышей. И бессонный крик кулика-веретенника. Гортанные звуки гагары. Темный силуэт лодки. Стрекоза, прикорнувшая на осоке.
Всю ночь немеркнущая заря вполнеба. Ощущение с непривычки то радости, то тревоги…
Волшебный перламутровый свет! Лампа не может с ним спорить. И сон на ум не идет.
Можно писать у окна, фотографировать, наблюдать, как в полночной воде у баркаса играют рыбы. И думать: это награда всему живому за долгую зимнюю ночь.
Кто был хоть однажды на севере летом, всю жизнь будет помнить задумчивый мир белой ночи.
Фото автора. 18 июля 1981 г.
Карл в гостях у Петра
Постоянные наши читатели помнят: в прошлом году (4 мая и 18 июня) в «Комсомольской правде» было рассказано о дружбе и о судьбе двух людей — швейцарца Карла Келлера и русского — Петра Билана.
Восстановим в памяти эту историю…
В Швейцарии, случайно встретив советского журналиста, учитель-пенсионер Карл Келлер рассказал, как в 1942 году из немецкого концлагеря вплавь через Рейн бежал в Швейцарию молодой советский солдат. До последней степени изможденного человека приютили, выходили, спрятали в горной деревне. Тридцатилетний тогда учитель Карл Келлер и солдат — студент Одесской художественной школы — Петр Билан стали друзьями. «Должен признаться, лучшего друга в жизни у меня не было», — закончил рассказ журналисту седой швейцарец. Об этой дружбе в суровое время мы написали с надеждой: а вдруг Билан жив и откликнется?.. Откликнулся! «Жив-здоров. И все помню!»
Судьба киевского художника Петра Ильича Билана — частица общей нашей судьбы в минувшей войне. Раненым оказавшись в плену, солдат испытал ад лагерей смерти, однако не потерял воли к жизни, к сопротивлению. Приговоренный за саботаж к повешенью, в ночь перед казнью он решился вплавь пересечь быстро текущий в Альпах, холодный в весеннем разливе Рейн… Благодарная память сохранила всех, кто помог беглецу в нейтральной тогда, но ощущавшей угрозу фашизма Швейцарии. «Дружба с Карлом — это особые дни моей жизни. Все помню и очень хочу увидеть этого человека», — сказал художник, заключая рассказ о прожитом. В Швейцарию по сообщенному адресу Петр Ильич сразу направил письмо: «Карл, возьми билет в Киев и прилетай. Об остальном позаботимся мы, Биланы».
* * *
Я специально прилетел в Киев, чтобы увидеть момент их встречи.
Самолет из Цюриха припоздал, и Петр Ильич от волнения прикуривал сигареты одну от другой… Но вот по трапу резво сбегают туристы, чинно плывут дипломаты, деловые дамы и господа… Наконец-то! В проеме двери — белая голова. И сразу вверх две руки и возглас, как у мальчишки: «Петр!!!» А снизу у трапа — «Карл!!!»
И вот уже два человека тискают друг друга, хлопают по спине, смеясь и плача от радости, дергают друг друга за щеки, теребят волосы.
Потом у двери аэропорта еще волна чувств. Карл, обнимая встречающих, говорит: «Ниночка!.. Галя!.. Игорь!..» По письмам он уже знает семью Биланов и безошибочно всех узнает. Потом, спохватившись, тщательно подбирая слова, почти торжественно Карл говорит: «Петр, я очень счастливый, что мой ноги стоит в Киев на твой земле».
Никогда еще давнего выпуска «Волга» семьи Биланов не ехала так рискованно, как в этот вечер. За рулем был привычный ее хозяин, но волнение и желание обратить внимание гостя на мост через Днепр, на сиявшие в синеве купола, на многое другое, чем законно гордится любой старожил-киевлянин, да еще почти непрерывные «Помнишь?» делали в этот момент Петра Ильича шофером весьма ненадежным.
В переулок Бастионный мы все же добрались благополучно. И сразу попали за стол с яствами и питьем. Два десятка художников, друзей Петра Ильича, пожелавших оказать Карлу «щирое гостеприимство», без промедленья взялись задело…
Закончилось все по моему посредническому настоянию («Пощадите, братцы, человеку 69!») где-то часа в два ночи. Все было в тот вечер: приветствия, воспоминания о войне, речи о человеческой дружбе, о мире, объятия, целованье, и, конечно, не обошлось без песен. Пели дружно и хорошо. Счастливый Петр говорил Карлу то по-русски, то по-немецки. «Ну что? Что я тебе говорил!» Карл, бывший за этим столом центром внимания, раза три держал речь и расплакался под конец: «Это счастливый день моей жизни. Спасибо!»
Среди песен «Катюшу» он принял как давнюю свою знакомую. А когда грянули «Стеньку Разина», гость вдруг вскочил и радостно стал подпевать. Позже выяснилось, на этот русский мотив поют в Швейцарии жгуче-любовную песню: «Тот, кто придумал расставанья, то не подумал о любви». Оказалось, именно эти слова по-немецки пел гость, когда хор бородатых и безбородых художников выводил: «И за борт ее бросает в набежавшую волну…»
Расходились все нехотя, желая виновникам торжества спокойной ночи и поздравляя обоих со встречей.
«Надо же! Тридцать восемь лет не виделись. Молодцы, мужики!»
Утром, когда освежались чаем и два старых друга шутили, вспоминая забавные случаи из былого, Карл дотронулся вилкой до бутерброда с красной икрой: «А что это есть?» Оказалось, за вчерашним застольем он принял икру за варенье и был озадачен — «варенье почему-то было несладким и пахло рыбой». Столь же занятное недоразумение произошло с жевательной резинкой, которую Карл, послушавшись чьих-то советов — «русские это любят», — привез гостинцем в изрядном количестве, чем очень развеселил друга. Карл, оказалось, тоже не знает, в чем прелесть жеванья резины… Было приятно видеть: два человека сохранили дух молодости, говорили с прежним доверием, с пониманием, с шутками, как будто и не было тридцати восьми лет без вестей друг о друге.
Среди привезенных гостинцев пакет цветных фотографий был главным. Перед отъездом Карл объехал места, знакомые его другу, и теперь все утро рассказывал.
«Это Рейн. Вот тут ты его переплыл… Тюрьма в Аарау. Помнишь, я заглядывал в это окошко…
Старик и старуха — хозяева фермы, где ты батрачил. Передавали тебе привет. Помнят: на сенокосе ты выливал пот из сандалий… А это место, где был когда-то лагерь военнопленных…»
Дольше всего ходила по рукам фотография старой женщины. Она стояла у дома, куда апрельской ночью 42-го на огонек от Рейна дополз беглец. «После той ночи Амалия Мерке и ее муж не гасили свет в одном из окошек.
Их дом, ты помнишь, крайний в селении Шифизгейм. И к ним летом и осенью постучалось более сорока бежавших из плена. До сих пор Амалию Мерке в этих местах зовут «Русская мама». Она сильно разволновалась, когда узнала, что скоро я буду в Советском Союзе. Петр, она хорошо тебя помнит и просила обнять».
Бережно Карл разложил на столе реликвии давней дружбы — пожелтевшие письма Петра из альпийской деревни, листки, по которым они учились русскому и немецкому языкам, снимки картин, написанных в 42-м.
В заключение Карл рассказал о себе.
Шестой год он на пенсии. Живет в деревушке Мондах с двумя незамужними сестрами. Сохранил прежнюю страсть к языкам. Знает французский, немецкий, итальянский, испанский.
«Учился у Петра русскому. Теперь с жадностью слушаю вашу речь. И вот тетрадка — буду записывать. У меня норма: запомнить пятнадцать — двадцать слов в день».
В деревеньке Мондах 301 житель. «Многие знали, что я отправляюсь в Советский Союз. Местечко у нас глухое, и провожали меня, почти как в космос. Многие завидовали. И правда, путешествие для меня — едва ли не главное событие в жизни.