Шестой год он на пенсии. Живет в деревушке Мондах с двумя незамужними сестрами. Сохранил прежнюю страсть к языкам. Знает французский, немецкий, итальянский, испанский.
«Учился у Петра русскому. Теперь с жадностью слушаю вашу речь. И вот тетрадка — буду записывать. У меня норма: запомнить пятнадцать — двадцать слов в день».
В деревеньке Мондах 301 житель. «Многие знали, что я отправляюсь в Советский Союз. Местечко у нас глухое, и провожали меня, почти как в космос. Многие завидовали. И правда, путешествие для меня — едва ли не главное событие в жизни.
Такой была встреча и первый разговор за столом, когда волнения улеглись. Я расстался с друзьями в момент обсуждения плана на «ближайшие три недели». «Ну, обживем как следует Киев, — говорил Петр Ильич. — Съездим в Канев, потом — Москва, Ленинград. А вернемся на Украину — поставим палатку где-нибудь у воды и будем кормить комаров…»
У палатки возле днепровских разливов я и застал именинников. Они приходили в себя после немалой нагрузки, но были, как сказал Карл по-русски: «Совсем молодцы». Закатав штаны, они стояли в теплой воде с удочками.
Рыба, как водится, не ловилась. Обстоятельство это весьма удручало парня из местного рыбнадзора. Узнав, что за люди разбили палатку, а также, что Карл первый раз в жизни держал в руках удочку, парень считал рыбий клев делом престижа всей Украины. Рыба, однако, в сатанински жаркие дни клевать не хотела. И парень в доказательство, что она в Днепре еще водится, привез ведерко лещей, пойманных не на удочку.
Петр и Карл.
Была в тот вечер уха. И был разговор у костра.
«Старики» вспоминали. Вперемежку вспоминали Швейцарию, лето 42-го года и только что завершенное странствие. Я спросил Карла о впечатлениях, о том, что скажет он на пороге старой сестре, когда вернется в Мондах.
«Что я скажу… Я скажу: сестра, я очень счастливый человек! Потом скажу: я был у хороших людей, в большой интересной стране. Скажу, что все три недели чувствовал себя как дома.
Я расскажу о Петре, о его доме и о друзьях…
Нет, сразу все рассказать не смогу. Я буду рассказывать каждый вечер отдельно: о Киеве, о всех местах, где мы побывали, о Каневе, о картинах Петра. Отдельно расскажу о Москве.
Кремль! Возле него я чувствовал себя как во сне. У Кремля стоял, возможно, мой дед, ходивший в Россию с Наполеоном и отморозивший в этом походе ноги. Я расскажу, что был на спектакле в Большом театре и в Эрмитаже, видел дворцы в окрестностях Ленинграда, стоял на корабле «Аврора» и даже дернул шнурок у пушки… Ну и, конечно, как водится, буду шутить. Скажу, что не видел в России ни единой горы. «Как же так, неужели нет ни одной?!» — всплеснет руками мой сосед — крестьянин, не ездивший дальше Аарау. Я сейчас уже вижу лица и других слушателей: как же так — жить без гор?! Скажу еще, что в России я человек известный — нас с Петром снимали на телевидении. Я думаю, непременно меня пригласят и в соседнюю деревушку, в крестьянский клуб. У нас ведь очень немного знают о Советском Союзе».
…Петр Ильич постарался показать другу все, о чем когда-то ему рассказывал, чем сам гордился, что полагается показать желанному гостю. Он и сам встряхнулся в поездках, что же касается Карла, то он переполнен был впечатлениями — «Мне кажется, все происходит со мною во сне». В ряду всего, что задержало внимание и поразило, Карл вслед за Кремлем, Эрмитажем, могилой Шевченко, образцовским театром кукол назвал лягушек, которых услышал в первый же день пребывания в Киеве, на Днепре. «В Швейцарии, в наших местах, их давно уже нет. Я слышал их только в детстве».
Поразило его пение соловья у Петра Ильича под окном. «Об этой птице я знал, но никогда не слышал ее». Поразил аист, летавший низко над камышами во время нашей беседы возле костра. «В Швейцарии этих птиц осталось несколько пар. В нашей красивой Швейцарии дикой природы почти не осталось».
По привычке профессиональной Карл все, что видел, старался запомнить в русском названии. Возле костра у Днепра он спрашивал то и дело: «А это как?» В конце дня я попросил прочесть страничку слов из тетрадки. Он прочитал: лещ, трясогузка, костер, удочка, сено, поляна, квас, весло и — с пометкой «грузинское слово» — чача… Переводчика у друзей не было. Петр Ильич, к своему удивлению, сразу же вспомнил приобретенный в печальное время немецкий, а Карл, слушая русскую речь, говорил: «Я понимаю… Я почти понимаю…»
Из множества фотографий — встреча, поездки, застолье, беседы, проводы Карла — я выбрал вот этот снимок не очень удачной рыбалки. Мы видим тут наших друзей, по-детски счастливых от того, что жизнь на заключительных ее верстах поднесла им подарок, лучше которого не бывает, — такую вот встречу.
Жаркий июньский вечер. Летают стрекозы, ходит по мелководью аист, ловит на песке комаров трясогузка… Швейцарская газета, пересказавшая по «Комсомольской правде» историю дружбы Петра и Карла, назвала ее «Пять актов человеческой сказки». История правда похожа на сказку. Однако все это быль — война, лагерь смерти, побег, начало дружбы, память и эта вот встреча, — быль, трогающая наше сердце. «Вот так люди должны бы жить!» — сказал на проводах Карла один из друзей Петра Ильича. И это естественное, насущное желание человека.
В нынешней круговерти страстей, отчуждений, сознательно раздуваемой злобы, угроз, в атмосфере общей для всех тревоги две этих судьбы, две песчинки в человеческом океане показывают нам лучшее, что есть в людях: способность обнять друг друга на ветру жизни, не дать поссорить себя, стать рядом перед угрозой общей вполне реальной беды.
Фото автора. 23 июля 1981 г.
Воды!
(Окно в природу)
От жажды страдают не только люди… В пустыне приземлившийся самолет был потным, как бутылка, вынутая из холодильника. По нему на бетон стекали струйки воды. Аэродромные собаки это явление хорошо знали и сбегались лакать «небесную воду»… Нынешним летом я видел, как аист, прилетая к гнезду, выливал на птенцов в зобу принесенную воду… Я видел, как, мучаясь жаждой, теряли всякую осторожность куланы — шли к водопою при явной опасности…
В сухое лето 72-го года мы наблюдали ежа, приходившего пить из плошки, какую ставили во дворе курам. В тех же местах у Оки я снял куницу, искавшую, почти не страшась человека, влагу в воронке большого гриба…
И две картинки текущего лета — пчелы, льнущие к крану с водой, и гуси, подолгу стоящие у колодца в ожиданьи, что кто-то придет за водой…
Если бы звери и птицы в большую жару вдруг заговорили, первым бы словом было: «Воды!»
Фото В. Пескова и из архива автора.
24 июля 1981 г.
28-е лето
Удивительной прочности эти камеры от самолетных колес! Послужили сколько следует авиаторам и уже двадцать восемь лет служат вот этой необычной флотилии. В августе воздух из камер спускают, а приходит новое лето — надувать их готовы воздухом собственных легких, так велико нетерпенье увидеть на воде плот.
Спуск проходит в верховьях Волги, у Большой Коши, куда грузовая машина доставляет продукты, настил и камеры для плота и самих речников. Полдня работы — и плот готов!
Не «Кон-Тики», конечно, не «Ра», но Гек и Том Сойер на Миссисипи такого плота не имели.
Тридцать шесть резиновых камер держат восемь тонн груза. Все помещается на плоту — экипаж (тридцать матросов и Адмирал), ящики, рюкзаки. В последние годы в кильватере основного плота ходит еще и грузовой плотик с картошкой, репчатым луком, консервами и кое-каким добавочным снаряженьем.
Вблизи Селигера поднимают на плоту парус и флаг с эмблемой — «птичьи птенцы в ладони у человека», и путешествие начинается.
Несколько лет назад я писал об этой удивительной экспедиции, снаряжаемой в 717-й московской школе учителем и наставником ребятишек Николаем Николаевичем Щербаковым.
Что изменилось с тех пор? Ничего, к счастью, не изменилось! Все тот же плот, прежний на плоту Адмирал (он же Ник-Ник), маршрут по Волге, по лучшей, самой живописной части ее, все тот же. П степенно меняется лишь команда. Кончая школу, уходят «старики-плотогоны». И каждый год появляются десять — пятнадцать «салаг» — мальчишек тринадцати лет, которых (пусть не пугаются мамы) «крестят» в самом начале похода — бросают в Волгу с плота. И начинается жизнь, о которой потом в письмах уже взрослые люди признаются наставнику-Адмиралу: «Плот — это лучшее, что было в моей школьной жизни».
И это легко понять. Школа многому учит. Но везде ли учат юного гражданина не бояться воды, темноты, тесноты, дождя, комаров? Везде ли учат, как ставить палатку, управлять лодкой, чинить в походе одежду и обувь, готовить еду на костре, дежурить ночью, ориентироваться в лесу, сообща преодолевать препятствия, находить хорошую для питья воду, знать в лесу основные хотя бы породы деревьев, знать, что съедобно, узнавать птиц и зверей? Нет, этому школа чаще всего, к сожаленью, не учит. Уже взрослые люди, столкнувшись с несложными неизбежными испытаниями, с горечью сознают: «Это не проходили».
На плоту же как раз все это «проходят». Да нет, «проходить» это было бы скучно, неинтересно. На плоту живут, как и полагается жить в походе. Тут все интересно и увлекательно. Тут есть где себя проявить, отличиться, но можно заработать, конечно, и «чистку бачка» из-под каши (суровое наказанье!), и вахту возле костра в самое трудное время — с часа ночи до четырех.
Но при чистке бачка можно увидеть, как собирается к берегу мелкая рыба, как пикируют на воду чайки. А к костру ночью неслышно приходит еж, летают какие-то странные птицы, ухают совы… Даже двухдневное путешествие в детстве иной человек помнит всю жизнь. Тут же сорок пять дней с заботами, играми, приключениями. А некоторые плавают на плоту три-четыре лета подряд. Такое везение в детстве!..
Неделю назад, получив телеграмму: «Стали лагерем у Зубцова…», я не смог удержаться и поехал на Волгу глянуть на плот, повидаться с его Адмиралом и всей командой.
Застал я команду на шестом по счету причале у местечка Попова Заводь. Трещали кузнечики.
Шмели собирали в приволжских травах летние сладости. Плотогоны во главе с Адмиралом паслись по-над Волгой в малинниках. Часть команды ушла на разведку ручьев и лесных муравейников. Трое мальчишек возились с приборами, измеряли скорость течения Волги. Трое дежурных готовили ужин. Возле костра сидела мамаша одного из мальчишек. (Приехала специально увидеть: жив ли, здоров ли отрок?) Сын чистил картошку, демонстрируя маме уменье, какого дома не наблюдалось.
Вечером перед ужином все искупались. Потом гомонили возле огня, обсуждали происшествия дня, ударяя по животам, вспоминали пастьбу в малиннике, показали гостю целый картуз стреляных гильз, найденных в окопе над Волгой.
А в одиннадцать дежурный дернул веревку до блеска натертого колокола, и сразу же лагерь притих. У костра осталась смена дежурных и потевший над дневником-бортжурналом плота «летописец». На вопросы о приключениях «летописец» почти с наслажденьем сказал: «Приключения?.. Были…» И показал запись 7 июля.
В этот день на трудном участке пути сломалась мачта, сломалось рулевое весло, но самое главное, дежурные зеванули грузовой плотик.
Ночью его унесло. Искали плотик и тянули вверх по теченью много часов. «Во! И все в один день, — сказал «летописец». — А сегодня — малина!
Ну ели. Ну заболел у Моршанина Гошки живот. Ну гильзы еще нашли… Записывать нечего».
«Летописец», простившись, полез в палатку…
Далеко за полночь сидели мы у воды с самим Адмиралом. У Николая Николаевича это двадцать восьмая летняя вахта. Вздохнул:
— Наверное, последняя — годы, фронт за плечами, семья внимания требует. И хоть очень люблю я эту компанию — тяжело! Их тридцать.
И беру всяких: и «легких», и «трудных», был бы лишь пропуск — «умею плавать!» Одни матери молят: возьми ради бога, другие трясутся: а вдруг какой случай? Я же двадцать восьмое лето живу с ними так, как будто случаи эти вовсе не существуют. И даже ни полслова кому-нибудь об ответственности…
Не «Кон-Тики» и не «Ра», но Гек и Том Сойер такого плота не имели.
По тихим водам.
Николай Николаевич помолчал, зная, что собеседник вполне понимает и меру его ответственности, и все, что связано с почти отцовскими заботами об этой любознательной, еще не окрепшей как следует ни телом, ни умом ребятне.
— Но знаю, как это нужно! И каждый год соглашаюсь. Не могу отказать… Первый раз мы плыли в этих местах в 1953-м. На бакенах были тогда керосиновые лампы, ходили тут колесные пароходы «Добролюбов» и «Чернышевский», на маленьких речках, впадающих в Волгу, было много водяных мельниц, и много стояло деревенек по берегам. Сколько воды утекло! Первым моим «морякам» по сорок уже. Уже своих ребятишек растят. Один пишет: «Возьмите, Николай Николаевич, сорванца. Сладу с ним нету». Вот ведь какая вера в наш плот…
Утром была побудка все тем же гулко звучащим колоколом. Ранняя, в шесть часов.
Зарядка, завтрак, мытье посуды. И вот уже лагеря как не бывало, только примятые травы на берегу. Парус на плоту поднят. Все на плоту уместились. И движется плот. За ним поодаль — грузовой плотик с тремя пассажирами…
Я успеваю подняться на высокий, лесом поросший берег. Успеваю помахать картузом и крикнуть: «Счастливо!» Услышали! Ответно прозвучал колокол, и закачался на высоком штоке флажок с эмблемою «солнце и птенцы на ладони»…
В самом начале августа плот прибывает на конечную остановку. Приедут к Волге родители ребятишек. Будет прощальный костер.
Николай Николаевич, как всегда волнуясь, сбивчиво скажет речь у костра. И разъедутся ребятишки от Волги, загорелые и беспечные.
Чувство большой благодарности придет к ним позже, когда узнают, что почем в этой жизни, когда сами станут отцами, когда поймут, как это важно — мужчине расти мужчиной.
Фото автора. 7 августа 1981 г.
Ельня
Маленький городок на Смоленщине отмечает славную дату своей истории. Тут в 41-м году в жестоких боях родилась советская гвардия.
Памятник рождению гвардии…
* * *
Кружочек Ельни вы найдете на карте юго-восточней Смоленска. Обратите внимание: Ельня — перекресток дорог и место, откуда берут начало многие реки. Синие хвостики убегают от Ельни на карте в разные стороны. Десна и Остер текут на юг, Хмара — на запад, Устром и Волость — на северо-запад, Ужа — на север, Угра — на восток. Ельня стоит в центре возвышенности. Верховые болота соседствуют тут с холмами.
Густая зелень низин оттеняется желтизною ржаных и овсяных полей. Лесов, вопреки ожиданию (Ельня!), немного. Леса кудрявые, невысокие — ольха, береза, осина. Но Ельня не зря имела на гербе три ели. Город родился в гуще еловых боров. Главным богатством края были «леса и глина». На шумные ярмарки в Ельню съезжались колесники, бондари, гончары, лыкодеры. Ель затрещала под топором, как только легла через Ельню рельсовая дорога. Старожилы еще помнят лесопромышленников Левыко и Сухино, «ставивших бочки вина мужикам» и гнавших здешнюю ель в степные районы, на Орел и Козлов.
Леса валили и после войны. Маленький город война спалила, сровняла с землей. Лес рубили на местные нужды и для лежавшего в пепле Смоленска. Так постепенно лесная Ельня стала городом полевым.
Городок этот древний (упомянут впервые в 1150 году), но искать старины тут не следует. Война поглотила и камень, и дерево. От Ельни осталось лишь место, где заново («начинали с землянок») был выстроен городок. Роль архитектора в этой застройке — «не до жиру, быть бы живу» — была очень скромной. «Мы вторые за Ленинградом: посмотрите, улицы все — по линейке», — улыбнулся мой провожатый.
И все-таки есть в городке милая прелесть небогатого, глуховатого, однако прочно обжитого и щедро озелененного места. Единственный пятиэтажный дом выглядит тут небоскребом.
Все остальные постройки укутаны липами, тополями, кленами и березами. Вдоль улиц посажен шиповник. За заборами во дворе желтеют подсолнухи, синеют капуста, головки мака, пахнет укропом, помидорной ботвой, смолою от накаленных солнцем колотых дров. С забора тебя провожает глазами ленивый, не понимающий, что живет не в деревне, а в городе, кот.
По части «окружающей среды» все тут пока что благополучно. Ельня варит сыры, шьет из хлопковой ткани рубашонки и ползунки для детишек, снабжает поредевшее гужевое хозяйство России телегами и санями.
Все вместе взятое производство не отравляет воздух, не загрязняет текущую через город Десну, не создает шума, однако ничего почти не дает в коммунальный кошель городка.
И местные власти находятся на распутье: заманчиво залучить, посадить в городке какое-нибудь предприятие — будут места для работы, будут городские удобства. Но, наезжая в соседние городки, власти не могут не видеть: за удобства в домах заплатить придется «средою».
И пока что обозный завод (200 рабочих, в год — 8500 телег) — основное предприятие Ельни, которого местный музей почему-то стыдится: на стендах представлена вся городская продукция, исключая телегу. А между тем заводик из семнадцати ему подобных на самом хорошем счету в государстве — «низкая себестоимость изделий, сносное качество, умение сделать телегу по любому заказу». Директор завода назвал мне больше десятка фильмов, в которых снимались повозки прежних времен либо целый обоз из телег, специально сработанных в Ельне…
Среди знаменитых людей, либо живших в этом краю, либо посетивших Ельню в исторически важное время, вам назовут фельдмаршала Кутузова, маршала Жукова, композитора Глинку, поэтов Исаковского и Твардовского… Исаковский в здешнем уезде родился, два года редактировал ельнинскую газету и до смерти сохранил нежность к этой земле — «Край мой смоленский, край мой родимый! Здесь моя юность когда-то бродила». Твардовский рожден и крещен был в здешнем краю, учился тут грамоте, написал первые стихи и уже знаменитым много раз приезжал в Ельню. «Страну Муравию» впервые прочитал здесь. Писал позже о том, что Никиту Моргунка встретил на шумной ельнинской ярмарке. И родиной главного своего героя Василия Теркина он тоже считал окрестности Ельни. Вспомним поэму (Теркин с боями идет по родной стороне: «Здравствуй, пестрая осинка, ранней осени краса, здравствуй, Ельня, здравствуй, Глинка, здравствуй, речка Лучеса…»