Хотя мы продолжали весьма часто видеться с Гитлером, я осознавал, что безумные экстремисты в партии снова вцепились в него, и аргументы более благоразумных из нас постоянно отвергались. Даже сам ход событий был в заговоре против нас. 24 февраля власти опять разрешили легализовать существование партии. 27-го Гитлер выступил впервые после перерыва в «Бюргербраукеллер». Хотя он выглядел благоразумно осторожным, налицо был достаточно явный намек для Гельда на старые угрозы, чтобы встревожиться от свободы, которую он предоставил Гитлеру, и тому было вновь запрещено выступать, и этот запрет действовал в Баварии более двух лет, а в остальной Германии – до сентября 1928 года. Я сидел рядом с Гессом, который также уже вышел из тюрьмы. Мы были совсем рядом с помостом, и я пытался поднять дух этого мрачного молодого человека, заключив пари на то, что я точно предскажу слова, которыми Гитлер начнет свое выступление. «Что вы имеете в виду? – спросил Гесс. – Я ставлю любую сумму на то, что он скажет «когда мы зададим себе вопрос…» – свою старую формулу подведения итогов». И действительно, он так и сделал.
На следующий день умер президент Эберт, и Германия неожиданно оказалась в муках выборов. И тут же партия столкнулась с проблемой, что делать. Я считал, что было чересчур рано выступать в поддержку какого-либо кандидата. Партия все еще была расколота и дезорганизована, и мне казалось, что значительно разумнее оставаться нейтральными и взыскивать цену за политическое сотрудничество на более поздней стадии. На эту тему была проведена конференция в доме на озере Тегерн у старого Мюллера, который печатал «Беобахтер», и я вспоминаю, что мои аргументы нашли поддержку не только у Германа Эссера, но и у Гиммлера. Однако Гитлер был настроен на пробу сил, и он был более или менее вынужден своими националистическими союзниками выступить в поддержку кандидатуры Людендорфа.
Между этими двумя людьми не было симпатий со времен суда над путчем, когда генерал занял совершенно независимую позицию и во многом отрекся от своей связи с нацистами. Гитлер рассматривал это как грубый обман доверия и никогда с тех пор не доверял ему, хотя и мужественно перенес это и повторил свои союзнические аргументы о том, что Людендорф – человек с подходящим именем и являет собой единственную объединяющую идею для патриотически настроенных граждан.
Результатом было полное фиаско. Людендорф не получил и одного процента голосов. Однако ни один кандидат также не получил абсолютного большинства, и надо было провести второй раунд выборов 26 апреля, когда Гинденбург успешно выстоял в качестве кандидата правых. Радикальные националисты свои голоса отдали ему, но без энтузиазма, потому что считали его слишком старым и недостаточно политически мыслящим для их целей. Гитлер, переключившись так быстро, как мог только он, заявил, что доволен поражением Людендорфа, и повсюду говорил: «Ну, наконец-то мы, по крайней мере, избавились от него». Этот результат также явился ударом по престижу Георга Штрассера, что Гитлеру было еще более по душе.
Вся эта запутанная ситуация весьма меня разочаровала, и я стал задумываться, можно ли вообще обуздать это экстраординарное существо. Но затем это стало проблемой, которой было суждено в течение десяти лет мучить меня, поскольку я никогда не терял убеждения, что он каким-то образом должен пробиться к вершине. И в этом я был прав. Моя ошибка состояла в допущении, что вообще существовала вероятность исправления. У меня все еще цела копия письма, которое я писал в день рождения Гитлера 20 апреля своему другу, Карлу Оскару Бертлингу, который учился в Гарварде по обмену и был директором Американского института в Берлине. «Недавние события в партии (я имею в виду кандидатуру Людендорфа) почти убедили меня, что этим людям помочь невозможно, – писал я. – Все, о чем они думают, – это сила и военные демонстрации и парады, а принципы рабочей партии, выработанные Фридрихом Науманом, выброшены за борт. Все, что я вижу, – полное помрачение. Как только начинается внедрение в политику тона канцелярии военного подразделения – это конец…»
Но худшее – впереди. В начале года я радовался временному удовлетворению, услышав, как Гитлер устроил Розенбергу самую настоящую головомойку, обвиняя того в вероломстве, некомпетентности и во всех преступлениях в календаре. 1 апреля, между двумя выборами, «Фолькишер беобахтер» снова стала выходить ежедневно. И кто же вновь стал ее редактором, невзирая на все мои мольбы и доводы? Правильно, Розенберг, этот невыносимый, закостенелый антисемит-полуеврей, который, я это утверждаю до сегодняшнего дня, причинил движению больше вреда, чем кто-либо иной, кроме Геббельса. Помоги нам, Господь, подумал я, вот до чего я дошел.
В свою очередь Гесс совершал свой собственный вклад в постепенный раскол между Гитлером и реальностью своим порождением культа фюрера (вождь). До времени путча никто не думал о том, чтобы называть его иначе, чем «герр Гитлер». После того как они оба вышли из Ландсберга, Гесс начал обращаться к нему «шеф», а потом выдал это слово «фюрер» в подражание «дуче» Муссолини. В это время также стало получать распространение приветствие «Хайль Гитлер». В этой инновации не было ничего особо ужасного. У австрийцев был такой старый обычай, когда говорили «Хайль то-то и то-то» либо «Хайль майн либер» в течение поколений. Даже группа велосипедистов, проносясь друг мимо друга, кричит «Всем хайль», даже если они не знают друг друга по имени. Действительно, мы говорили «Хайль Геринг», «Хайль Гесс» еще до путча без какого-либо жуткого мотива. Это было вроде как сказать «Добрый день!». Потом члены партии стали использовать «Хайль Гитлер» как нечто вроде пароля, и с того времени стало почти государственным преступлением обращаться «Хайль Шмидт» либо «Хайль Ганфштенгль». Я никогда не соглашался с этой чушью и прямо до самого конца обращался к Гитлеру либо как «господин Гитлер», либо «господин рейхсканцлер», в зависимости от ситуации, что давало возможность другим ставить напротив моего имени одну из многих черных меток. Несправедливо будет утверждать, что Гитлер открыто поощрял это явление. Он никогда официально не приказывал обращаться к нему «мой фюрер». Но с другой стороны, он никогда не возражал против этого и испытывал тайное удовольствие, а поэтому обычай все более укоренялся.
Тем не менее это были жесты уродливой клики, плевавшей против ветра. Оставалось лишь резко уменьшившееся охвостье из старых верноподданных. Геринг все еще находился в изгнании в Швеции. Рем, чья энергичная реорганизация Кампфбунда и CA, пока Гитлер сидел в камере, рассматривалась как, возможно, затормаживавшая его освобождение, попал в опалу. Ошибка, которую он повторит потом, желая чересчур большой независимости, привела к разрыву, а в конце апреля он подал в отставку со всех постов. Штрассер был отстранен от дел, и он перенес свою деятельность в Берлин, Рейнланд и Саксонию – коммунистические оплоты – в почти автономном качестве. От Людендорфа избавились. Гитлер сознательно допустил развал коалиции с правыми радикалами, чтобы перестроить нацистскую партию уже под своим полным контролем. В результате последовал определенный период пробела.
Я был остро разочарован тем, как повернулись события, и принял для себя решение посвятить себя собственным интересам. Представлялось бессмысленным продолжать связывать себя с этой дискредитировавшей себя группой политических авантюристов, и я понимал, что лишь некоторое фундаментальное расширение гитлеровских взглядов поддержит мою веру в его будущее. Его личные привычки не изменились. В конце лета 1925 года он приобрел, я думаю, с помощью Бехштайнов, виллу в Берхтесгадене – «Хаус Вахенфельд», которая с последующими перестройками, сделанными за счет государства, оставалась его частной резиденцией. Именно там он устроил фрау Раубаль экономкой вместе с ее дочерью Гели. Но до сих пор и в периоды, когда он бывал в Мюнхене, его обычно можно было найти в своем внутреннем кругу в кафе «Гек» на Галериштрассе, которое стало его столом для завсегдатаев после отбытия из Ландсберга. В хорошую погоду они чаще всего встречались в Хофгартене.
Я нередко присоединялся к ним в последней попытке избавить его от пагубного влияния его вульгарного окружения. Правда, там было два или три исключения. Карл Антон Райхель, эксперт в области художеств, был человеком с некоторым образованием, а другого приверженца звали Папаша Бернард Штемпфль (он в свое время был редактором небольшой антисемитской газеты, называвшейся «Мисбахер анцайгер», и помогал в корректуре «Майн кампф»). Помимо этих двух, большинство народу у этого стола для завсегдатаев были из тех, кто утратил свое место после войны и вел ненадежное существование, занимаясь страхованием жизни и подобными вещами.
Удастся ли поговорить с ним и как долго, зависело от его настроения или силы его компании. Оставшиеся верными ему провинциальные тупицы возражали против моего присутствия, как, впрочем, они это делали по отношению к любому, кто, как они опасались, мог оказать на Гитлера какое-то влияние и оторвать его от них. Я старался заинтересовать его на какое-то время идеей выучить английский язык. Я полагал, что, если б он мог читать британские или американские газеты сам, он бы в конце концов сообразил, что за пределами существует и функционирует иной мир. «Дайте мне время во второй половине дня два раза в неделю, господин Гитлер, – говорил я ему, – и через три-четыре месяца вы будете знать все, что надо для того, чтобы начать». Эта идея ему и нравилась, и вызывала подозрение одновременно, но он так и не решился на это. Как и у большинства невежественных людей, у него был комплекс уверенности, что он не нуждается в учебе чему-либо.
Я нередко присоединялся к ним в последней попытке избавить его от пагубного влияния его вульгарного окружения. Правда, там было два или три исключения. Карл Антон Райхель, эксперт в области художеств, был человеком с некоторым образованием, а другого приверженца звали Папаша Бернард Штемпфль (он в свое время был редактором небольшой антисемитской газеты, называвшейся «Мисбахер анцайгер», и помогал в корректуре «Майн кампф»). Помимо этих двух, большинство народу у этого стола для завсегдатаев были из тех, кто утратил свое место после войны и вел ненадежное существование, занимаясь страхованием жизни и подобными вещами.
Удастся ли поговорить с ним и как долго, зависело от его настроения или силы его компании. Оставшиеся верными ему провинциальные тупицы возражали против моего присутствия, как, впрочем, они это делали по отношению к любому, кто, как они опасались, мог оказать на Гитлера какое-то влияние и оторвать его от них. Я старался заинтересовать его на какое-то время идеей выучить английский язык. Я полагал, что, если б он мог читать британские или американские газеты сам, он бы в конце концов сообразил, что за пределами существует и функционирует иной мир. «Дайте мне время во второй половине дня два раза в неделю, господин Гитлер, – говорил я ему, – и через три-четыре месяца вы будете знать все, что надо для того, чтобы начать». Эта идея ему и нравилась, и вызывала подозрение одновременно, но он так и не решился на это. Как и у большинства невежественных людей, у него был комплекс уверенности, что он не нуждается в учебе чему-либо.
Я пробовал дать ему понять, что существует не один, а несколько взглядов на проблему, и проиллюстрировать это, описывая рабочие привычки таких художников-классиков, как Альбрехт Дюрер и Вермеер. Они обычно ставили позади себя зеркало, чтобы время от времени можно было оглянуться и увидеть всю картину в отражении, проверяя на плоскости детали того, что они пытались нарисовать.
– Надо смотреть на проблему под несколькими углами, – говорил я ему. – Невозможно обрести мировоззрение, пока не увидишь мир. Почему бы вам не воспользоваться этим затишьем и не поехать за границу? Вы бы обрели совершенно новый взгляд на проблемы Германии.
– Ради бога, Ганфштенгль, где мне взять время на это?
– Вы забываете, господин Гитлер, что мир становится меньше с каждым днем. Три-четыре месяца или полгода, в крайнем случае, и вы сможете увидеть Америку, Японию, Индию, и даже если вы проведете последние несколько недель во Франции или в Англии, вы получите представление, сколь малую часть земного шара занимает Европа – не говоря уже о Германии. Увидеть Германию извне – это будет для вас открытием.
– У вас это выглядит слишком просто, – ответил он. – А что будет с движением, если я так сделаю? Все развалилось на куски, когда я был в заключении, и все надо строить заново.
– Может быть, это и так, – сказал я, – но вы же не завтра поедете. Кроме этого, не забывайте, что вы свободно могли провести еще пару лет в Ландсберге, и вам следует рассматривать этот период как подарок судьбы. Ничего особо пока не может произойти. Германия от вас не убежит, а вы вернетесь домой, полные новых планов на будущее.
– Что за любопытные у вас идеи! – ответил он слегка раздраженно. – Как вы думаете, где я провел войну? В конце концов, она велась за границами Германии, мне не надо вам это объяснять, и я провел месяцы, годы солдатом в Бельгии и Франции.
Я чуть не открыл рот от удивления.
– Но, господин Гитлер, нельзя же, наверное, оценивать страну глазами солдата. У вас в руках была винтовка, а жители страны либо ползали перед вами, либо относились к вам с презрением. Вы никогда не увидите ее истинного лица и не сможете сформировать какого-либо суждения о ней. Вам надо встречаться с ними на равных во времена мира, чтобы узнать их истинные качества.
– Я вам заявляю, что знаю их, – продолжал он. – Я часто видел французских женщин, выходивших из своих домов поздно утром в грязных фартуках и шлепанцах за ежедневными покупками хлеба и овощей, шатаясь без дела неумытыми. Они остались такими же. Что, вы считаете, я могу узнать от них? И почему я должен стараться выучить чей-то еще язык? Я слишком стар, и у меня нет ни интереса, ни времени. Кроме того, немецкий – мой родной язык, и его для меня вполне достаточно. В конце концов, ваши британские друзья тоже отказываются говорить на каком-либо другом языке.
Однако эмбрион идеи был заложен, и он, очевидно, думал об этом, хотя бы потому, что продолжал находить новые возражения. Я старался вернуться к теме при каждом удобном случае. Нет, он не может путешествовать под своим истинным именем. Но, говорил я ему, у меня есть друзья в крупных германских судоходных компаниях, и вполне возможно организовать для него путешествие инкогнито. Я даже предложил поехать вместе с ним, но меня обвинили, что я действую как турагент, когда я рассказывал ему о пленительных контрастах в Соединенных Штатах, огромных расстояниях Тихого океана и соблазнах Дальнего Востока, который так хорошо запомнился моему отцу.
Говоря о Японии, я подумал, что добился успеха, потому что он погрузился в лирику в отношении этой нации воинов с ее священными традициями, настоящего союзника Германии и тому подобную хаустхоферовскую чепуху. Мне бы следовало прикусить язык, но не смог удержаться и не выдвинуть контраргументы о том, что Германия и Япония – смертельные враги в области мировой торговли, причем Япония сбивает нам цены, где бы мы ни столкнулись, и подделывает немецкие торговые марки, ведя нечестную конкуренцию, не говоря уже о политических опасностях враждебной Америки.
– Это типичный образец вашего буржуазного менталитета, – резко оборвал меня Гитлер. – Вас с вашими семейными связями и друзьями. Вы обо всем мыслите категориями торговли. Вы забываете, что это – лишь материальная сторона вещей, и она может быть изменена одним махом на основе договоров. Самое важное – в том, что мы обязаны идентично мыслить категориями политики и мировоззрения. Мы, немцы, научились мыслить военными категориями, и именно отражение наших собственных идей в Японии мы находим столь привлекательным. Кроме того, какую роль может сыграть Америка? Стоит только взорвать Панамский канал, и они со своим военно-морским флотом не смогут оказать давление ни туда ни сюда.
– Ладно, а если проплыть через Панамский канал, пока он еще существует? – прервал я его, надеясь исправить свой промах.
Даже Гитлер покорно улыбнулся, но мы ни до чего не договорились. Во время моих следующих двух-трех визитов в кафе я не смог ввернуть ни словечка. Снова ситуацией овладели местные политики, и то и дело приходили и уходили политические знакомые, обсуждавшие дела в баварском ландтаге, ситуацию в Северной Германии, статьи в «Беобахтер», проблемы расширения иллюстрированного еженедельного издания и бесконечные личные склоки, на которых Гитлер преуспевал. Когда я застал его одного, он сменил свою позицию. «Имейте в виду, я был совсем не прочь сделать это, – соглашался он. – Но я просто не могу отсутствовать такое долгое время. Я был бы, правда, согласен провести неделю-две в Англии». Ладно, подумал я, это все же лучше, чем ничего. Это только часть мировой проблемы, но он, по крайней мере, увидит что-то еще. Поэтому я старался разжечь его энтузиазм, рассказывая о Виндзорском замке и Национальной галерее и зданиях парламента… Гитлер увлекся и стал делать по памяти набросок Вестминстерского дворца на обратной стороне меню. Это было вроде салонного трюка, который он мог провести в один момент, и рисунок был идеально точен. Это был не более чем архитектурный профиль, но все детали и пропорции были точны, и, вероятно, он носил их в памяти после прочтения старых копий энциклопедий Спеймера или Майера, которые я часто замечал в его квартире.
– Естественно, Тауэр всегда стоит посмотреть, да и Хэмптон-Корт, который все еще в том же виде, в каком Генрих VIII оставил его…
При этих словах он по-настоящему пришел в волнение:
– Да, Генрих VIII… Это действительно был мужчина. Если б хоть кто-то так разбирался в искусстве политики, как он, будь то дома или за границей. Так сколько жен он казнил?
– Думаю, пять или шесть, – ответил я, напрягая мозги, чтобы вспомнить их имена, а потом пытаясь объяснить, что этот необычный оборот был вызван, главным образом, потребностью Генриха обеспечить себе наследника и сохранить свою династию.
– Шесть жен, – размышлял вслух Гитлер. – Неплохо, даже без учета эшафота. Нам надо побывать в Тауэре и посмотреть, где их казнили. Мне действительно надо съездить. Это может быть в самом деле достойное зрелище.
И это все, что осталось от моих планов мирового турне. Ему хотелось увидеть эшафот в лондонском Тауэре. Он явно был захвачен удачливой беспощадностью этого британского монарха, который воевал с папой и навязывал свою волю и укреплял мощь династии Тюдоров. Разве странно видеть в этом обмене показатель жутких комплексов, которые приведут к Дахау, Аушвицу и Майданеку?