— Всеми этими вопросами, как вы понимаете, не ведаю.
— Послушайте, что происходит с нашей литературой? Десять тысяч членов, а читать почти нечего. Десятка два-три имен назвать можно и все. А остальные. Что делают остальные?
— Пишут.
— Стыдно, мне кажется, плохо писать, имея перед глазами полки с классикой. Стыдно плохо писать, когда рядом с тобой жил человек, написавший «Тихий Дон», жили рядом Булгаков и Казаков.
— Как видите, не стыдятся.
— А вы обратили внимание на фотографии юбиляров в «Литературной газете»? Нет, вы обратили внимание на то, как они сидят?
— Давно обратил.
— Они не просто сидят, они думают. Сидят с мыслью на челе. Подбородок подперт кулаком, взгляд устремлен в пространство. Зачем они так сидят, не знаете?
— Об этом надо бы у них самих спросить. Они ведь не просто живут, они постоянно озабочены раздумьями о судьбе отечества, народа, о котором пишут. Такие они в жизни, такие и на фотографиях — с высокой думой на челе. Что же это за мыслитель, ежели он будет сидеть абы как. Вот и позируют перед фотографом.
— А некоторые согнутым указательным пальцем поддерживают подбородок. Палец приставлен к подбородку…
— Кому как нравится.
— Уж вы, пожалуйста, не фотографируйтесь так.
— Обещаю.
— А что, очень удобно быть писателем? Уютно?
— В какой-то степени удобно. И тепло, да. Не надобно, скажем, где-то служить. Вставать затемно при любой погоде и ехать городским транспортом на завод, к станку. Или в контору какую. Можно спать до девяти, встать, пописать, позевывая, попить чаю. А не хочется — не пиши. Каково качество написанного — не важно, всегда найдутся сердобольные дяди и тети, которые что угодно протянут в любые редакции и издательства, да еще после всего и критику напишут хвалебную. Автору останется получить денежки.
— Но ведь это же бессовестно.
— Еще бы. Почему все так прямо и прут в литературу. Лезут. Она стала, в силу различных обстоятельств, очень доступной. Считается, чтобы стать скрипачом, либо пианистом, необходим талант. А писателем стать — нужно просто желание, любое образование, умение складывать слова в строки, умение рифмовать. И все. Пиши, неси…
Иные прячут свою беспомощность за высокие литературные должности, это помогает им существовать и случается, довольно длительное время. Другие стараются определиться на службу в редакции, издательства, тогда им гораздо легче публиковать и издавать свои сочинения. Печатают друг друга, издают…
— А часто вам приходится выступать перед читателями?
— Довольно часто. Это наша обязанность как бы.
— Я знаю, вы выступали в пединституте. Девчонки рассказывали. В это время была я на преддипломной практике. Интересно выступать?
— Интересно, если аудитория тебя тянет, а не ты ее.
— И какие же вопросы задают?
— Самые разные.
— О том, как вы зарабатываете, спрашивают?
— Этот вопрос — один из первых.
— Когда девчонки рассказывали о вашем выступлении, то об этом говорили более всего — о доходах писателя. Одна моя сокурсница, представляете, даже воскликнула с этакой восторженной завистью. Везет, дескать, дурам, что выходят замуж за писателей, артистов.
— Это мне знакомо. Моя жена, кстати, тоже думала поначалу так, до той поры, пока не стала моей женой. Теперь она думает совсем иное. Дело в том, что читатели по отношению к жизни писателей находятся в неведении. В счастливом заблуждении, что ли. Может, так оно и следует быть. Читателю кажется, что писатели прежде всего люди обеспеченные, жизнь их до удивления легка и красива, никакими бытовыми заботами писатель не стеснен, витает себе где-то в поднебесье. Подобные мысли и туманят головы молодым людям, жаждущим литературной жизни. Для них жизнь писателя — бесконечный праздник. Публикации и книги, семинары в Гаграх и Дубултах, поклонницы, аплодисменты, цветы, пряники. И попробуй разуверь их, что это совсем не так. Никто и не подумает, что писатель самый обыкновенный человек, только ему во много раз труднее. Что писательская работа — работа неимоверно тяжелая, если всерьез относиться к делу. Что средний заработок писателя по стране до смешного низок, что от публикаций и изданий он получает считанные проценты, остальные идут государству.
— Но ведь, сознайтесь, есть действительно люди обеспеченные. Ежели много издавать и толстые книги, как… — она назвала несколько фамилий, кто часто издавал свои собрания сочинений.
— Есть обеспеченные, верно. И таких довольно много. Во-первых, надо уметь писать толстые книги, во-вторых, надо уметь издавать их.
— Понятно. Сами вы не забогатели еще?
— Не забогател. Все думаю, как бы обрести материальную независимость лет на пять да написать книгу, что давно уже замышляю.
— О чем вы хотите написать?
— Не скажу.
— Вы печатаетесь и издаетесь в Москве?
— Преимущественно там. Издаюсь, во всяком случае.
— Но ведь это должно быть трудно. Там и своих хватает.
— Труднее не придумаешь.
— А нельзя ли переехать поближе к Москве?
— Можно.
— Что же вас останавливает?
— Многое.
— Жалко оставлять Сибирь? Родину?
— Жалко оставлять.
— Шегарку?
— Это прежде всего.
— Вы просто молодец!
— Спасибо.
— Как сильно вы любите свою Шегарку, так и я люблю Кеть, Кедровку, Озерную. Деревню свою. Все те наши края.
— Как же иначе.
— Вообще область наша удивительная, верно? Леса, реки и речки, озера, болота клюквенные, брусничные. Все есть. И город областной — один такой на всю Сибирь. Правда, я мало видела городов…
— Город хороший. Что же вы не остались в нем?
— Ну что вы. Я так скучала по маме, по избе своей, по деревне. По корове даже скучала, не поверите. Корова у нас красно-пестрая, рогатая, Зорькой зовут. По собаке скучала. Пес у меня Дымок, вот такой ростом. Лохматый, дымчатый. Друг мой. Я его щенком взяла, выходила. В лес с ним хожу, на сенокос. В малинники забреду — глушь, но с Дымком ничего не боюсь — защитит, домой выведет.
Остаться, говорите. Девчонки, что распределения боялись, повыходили на последнем курсе замуж, иные — за кого придется, лишь бы не ехать в деревню. А я дождаться не могла, пока диплом получу. Если бы вы только знали, как у нас там хорошо. Вокруг деревни кедрач, представляете?! Летом я ра-анехонько встану, корову доить. Возьму полотенце и к речке босиком, умываться. Изба наша на берегу, окнами на речку. Иду по луговине, по траве росной, а за мной след темно-зеленый тянется. Тиихо в деревне, одни петухи орут на разные голоса. Над речкой клочьями туман, а вода теплая, парная прямо. Сяду на мосток, с которого черпаем, опущу ноги в воду и сижу, болтаю ногами, как девчонка. Ограда от крыльца просторная, травкой поросла, цыплята по ограде ходят, травку учатся клевать. А возле крыльца самого куст рябиновый. Такой раскидистый. Листопад начнется, листья на ступени крыльца падают. А то и кисть сорвет…
С мамой мы дружим. Папу давно похоронили, вдвоем остались. Не расстаемся теперь. Советуемся по любому поводу. Мама меня всему научила. Я и косить умею. Сейчас руками редко косят. А я выйду за огород на берег, берег пологий в том месте, плавно загибается и весь травой зарастает, а трава высокая, густая. Сосед мне литовку насадит по руке, отобьет, а точу сама. Закошу от городьбы, и погнала ряд за рядом, и погнала. Такое наслаждение, косьба. И жалко, что отойдет совсем скоро такой-то труд, ручной труд, древний. Ведь это же сколько веков косили руками, представить страшно. Выкошу берег, сама сгребу, в копны сложу, потом уже в стожок.
А уж домашнюю работу любую своими руками делаю с охотой. У вас какое любимое время года? Весна, да? А я осень люблю. Случается, выпадают одна за другой такие осени — долгие, погожие. Ядреные, как говорит мама. Как удивительно в лесу тогда, полыхает все будто, красок не счесть. А спустя неделю-другую листопад зашуршит листьями. Ветер волнует деревья, кружит листву над полями. Птицы улетают, грустновато немного делается. Запасаемся на зиму грибами, ягодами. Брусника у нас моченая всегда до весны, грузди соленые, опята маринованные. Вот уже и в огороде убрано все, капуста порублена, засолена, огурцы засолены. А на дворе теплынь, осень продолжается, и конца-края не видно осени…
В зимние вечера любим мы с мамой сидеть подолгу, разговаривать. Вяжем что-то или просто сидим, сумерничаем. Мама рассказывает, как жили до войны, в войну, после. В избе у нас чисто, уютно, печка протоплена. Мамина кровать в передней, а моя в горнице. Цветов много в избе разных, по подоконникам цветы в горшках.
А перед сном раздумаюсь я о маме, что вот состарится она и умрет. И так лихо мне станет, до слез. Останусь одна, одной-то сиротливо будет, без мамы. Как представлю себе — ой-ой-ой. Иной раз и поплачу тихонечко, чтобы мама не слышала.
— Замуж выйдете.
— Выйти-то я выйду, да разве муж сможет мне маму заменить. Не видели вы ее. Хоть и досталось в жизни, а не сломалась. Песенница. А гостеприимная — на всю деревню. Начнем под праздник какой-либо с нею в четыре руки стряпать пироги, да блины, да шаньги. Гостей назовем, своих, деревенских. Придет сосед пастух с гармонью. Мама с гостями за столом, а я угощаю. Налью красненького в стаканы, обнесу по разу, по другому. Повеселеют бабы и ну петь, ну плясать. А пастух подыгрывает. Пляшут с припевками. Ох, какие частушки бабы иногда поют, — девушка засмеялась, прижмуривая глаза. — Вот как мы живем. А вы говорите — остаться в городе. Да разве бы в городе жила я так, хоть и с мамой? Я бы тоской изошла по деревне своей, по избе, по деревенским. Истосковалась бы в первый же месяц. Как вот вы сами тоскуете по Жирновке, по Шегарке, избе родительской…
Подплыл к пристани пароход «Онега», пассажирам объявили посадку. Мы встали. Девушка протянула руку, прощаясь. Разговор начал я натужно, а расставаться так скоро мне уже и не хотелось.
— Спасибо большое, — сказала девушка, — успехов вам всяческих.
— Вам спасибо. Так славно поговорили.
— Жалко, что не оказалось у вас с собой книжки вашей.
— Теперь уж в следующий раз. При новой встрече.
— Ежели окажетесь в наших краях, заходите. Имеете представление, где мы живем. Встретим дорогим гостем. Вдруг меня не застанете дома, мама будет о вас знать. Да она и так знает, книги читала.
— Спасибо. Кланяйтесь от меня маме своей,
— Непременно. Ну, я пошла. До свидания.
— Позвольте поцеловать руку вашу?
— Поцелуйте, — девушка слегка покраснела.
Взяв сумку, направилась она к трапу, а я смотрел ей вслед, представляя, какой дородной станет она, когда родит, как долго по жизни пронесет свою некрасивую красоту, какими будут ее дети. Смотрел вослед отвалившему от причала пароходу, думая о том, о чем подумал бы в данную минуту почти каждый. Вот если бы не лета, не семья, не болезни, бросить бы все и уехать с нею туда, где простая, здоровая, понятная мне жизнь, от которой я ушел когда-то и которую по сей день не могу забыть.