Он набрал номер аэропортовской СБ, что-то набрехал про лопнувшее колесо. Вован вытаращивал глаза, Малютин в любую минуту мог задать резонный вопрос, почему, если меняют колесо, работает мотор. Но на такие мелочи Хоботов уже не обращал внимания.
Кое-как скомкал разговор с Малютиным, отключился.
– Тормози, Вован, – пробормотал нервно. – Приехали. Да стой, кому говорено!
Володька непонимающе поглядел на друга, шурина и начальника, но спорить не стал – притулился к обочине. Машина еще шуршала колесами, а Хоботов уже выскочил из кабины и побежал открывать фургончик, забыв, что ключ у водителя. Пока тот вылез из кабины, пока подошел – Хоботов изматерился весь.
Наконец дверца распахнулась. Парень лежал ничком.
– Эй ты! – окликнул его Хоботов как мог сурово, изо всех сил давя предательскую дрожь в голосе.
Тот не шелохнулся, даже не застонал.
Елы-палы…
– Закрой за мной дверь, – велел Хоботов, заскакивая внутрь.
Володька опасливо покосился на него:
– Слышь, Колька. Может, хватит с него? А?
– Закрой! – бешено набычился Хоботов, и Володька спорить не стал: прикрыл фургончик, а сам стал деловито пинать колесо, изображая трудовой энтузиазм. При этом он прислушивался к тому, что происходило в фургончике, и мучился: неужели Колька решил добавить этому бедолаге, которого он выволок из аэропортовского отделения в состоянии полнейшего нестояния?
Колька – он такой. Попадет вожжа под хвост – его никакая сила не остановит. Это Володька еще с детства усвоил. В драке Колька бешеный, потому что страха не знает. Сам боли не чувствует и думает, что другие такие же железобетонные. А злой же он! Особенно когда выпьет. Удивительно: Валюха, Колькина жена и Володькина сестра, говорит, что муж ее никогда и пальцем не тронул. Зато скольким же мужикам он наставил фонарей, расквасил носов и отбил почек!
Зимой угодил из-за этого в неприятную историю: так отметелил при задержании одного хачика, что тот едва концы не отдал. Пришлось выкручиваться со всей лихостью: сунули мудаку в пачку «Пэл-Мэла» две сигаретки с «травкой». Ну, тут ему стало не до того чтобы жаловаться на превышение служебного положения! Однако начальник их отделения не дурак, все понял. Другое дело, что он мужик нормальный, за своих горой стоит. Позвал Кольку в кабинет, при закрытых дверях там рыло ему начистил – словесно, понятно! И прикрыл дело – до первой жалобы. Как бы срок присудил условно.
Николай держался долго, больше полугода, но Вован-то его всю жизнь знал, видел, как из приятеля злоба прет. В любую минуту мог произойти срыв. И вот, пожалуйста! Чем уж ему так не угодил этот хмырь, которого они забрали в аэропорту? Конечно, сволочь – пробы ставить негде. Наших девок отправлял арабам минет делать. А оттуда – все, обратной дороги нет. Документы у девок отбирают, денег ни хрена не дают. Это все равно как камень в воду бросить – канет без следа!
Самое смешное, что взяли его вчера вечером вовсе не за это, а как подозреваемого в убийстве одного цыганского авторитета. В Саратове еще в позапрошлом году чеченцы и цыгане спорили промеж собой, кто из них круче, – ну, этот Карлыгоков и наследил там. А цыгане после смерти своего барона прямо-таки озверели и начали вдруг сотрудничать со следствием. Выследил Карлыгокова в Нижнем тоже какой-то чавэла, он и настучал на него. Карлыгокова взяли в гостинице. Еще были насчет него сомнения: может, цыган ошибся, может, тут просто внешнее сходство налицо… Да и вину его еще надо было доказать. Может быть, он вообще только свидетелем проходил бы по делу!
Но следователь не успел толком разобраться: Карлыгоков без спроса ушел с допроса – умотал, попросту говоря. Вместо того чтобы доказывать свою невиновность и обрубать саратовские хвосты, предпочел удариться в бега. Не поленился навернуть следователя по голове пластиковой бутылкой с минералкой, которая очень кстати оказалась на столе, выскочить в окошко кабинета и сделать ноги из прокуратуры, куда его привезли на допрос. А все почему? Потому что хотел добраться до аэропорта и лично проводить рейс, которым отправлялись в Эмираты три его новые куколки. Им надо было передать документы, последний инструктаж провести. Надо же, с какой душой к делу подходил! Видать, хорошие бабки ему давали за каждую русскую письку, если он сбежал от следователя! С другой стороны, может, он надеялся и вовсе сделать ноги за рубеж?
Но тут ему жутко и страшно не повезло, потому что оперативку с его личностью мгновенно рассовали по всем отделениям. Малютин, начальник аэропортовской СБ, – мужик глазастый, сразу Карлыгокова на заметку взял. Заодно обратил внимание на девок, с которыми тот втихаря перешушукивался. И ничуть не удивился, когда у всех трех контролеры высмотрели поддельные паспорта. Тут их всех и замели. Но девчонок сразу увезли в отделение, а за Карлыгоковым послали из прокуратуры, откуда он дал деру. Приехали, забрали… Конечно, зря Колька ему морду расквасил, зря. Да еще сейчас добавит…
Что он там с ним делает, отчего так тихо, ни звука из фургончика не доносится?
В это время Хоботов поспешно обшаривал карманы лежащего без сознания чернявого парня.
Черт, где были его глаза?! Карлыгоков – какая-то гремучая кавказская смесь, а этот парень совершенно на «казбека» не похож. Чернявый – да, ну так и что? Неужели ты, Коля Хоботов, все-таки не того замочил? То есть еще не совсем замочил, но, похоже, был близок к тому.
Да кто же он? Кто? Если нормальный человек, то что он делал в кабинете начальника службы СБ? Почему в карманах нет документов?
Ага. Вот какие-то корочки…
Права. Это водительские права! Фотка, фамилия, имя, отчество. На фотографии лицо человека, который сейчас валяется в фургончике. А зовут его… Нет, не Карлыгоков Руслан Асанович. Его ФИО Туманов Кирилл Владимирович.
Еж твою клеш…
Туманов! Кирилл Владимирович!
Хоботов покачал головой, даже не злясь, а тупо досадуя на подножку, которую ему подставила судьба. Все-таки она – женщина. Нет, баба! Злая, капризная баба! Шлюха, честное слово. Поманила, покрутила задницей, а как только мужик разохотился и расстегнул штаны, сразу стала целку из себя строить. И ведь не завалишь ее, не трахнешь как хочешь, потому что сразу статью на себя навесишь.
Черт его дери, этого Туманова, ну что в нем такое было, из-за чего он, Хоботов, сразу голову потерял и распустил кулачищи? Вроде бы не возникло никаких сомнений, что перед ним беглый Карлыгоков. Ясно же было сказано: задержанный ждет в кабинете начальника аэропортовского СБ. Хоботов вошел в кабинет, увидел там человека – и, само собой, решил, что это и есть Карлыгоков. Ну и взял его за жабры.
Теперь-то, немного поостыв, да еще когда жареный петух в одно место клюнул, Хоботов начал чуточку соображать: не мог Малютин оставить такую опасную тварь, как Карлыгоков, одного в своем кабинете, без всякой охраны! Никак не мог!
Ну и чего бы этой здравой мысли не прийти в голову чуть раньше? Но этот Туманов тоже тварь последняя: взял да и нахаркал на стол. Хоботов напыжился, вспоминая большое удовлетворение, которое испытал, когда елозил смазливой физиономией этого парня по столешнице, но тут же тихо выругался: помнится, парень блекотал что-то на тему, это не я, мол, нагадил…
Да где там! Хоботов его не слушал! А сейчас понимает, что вполне могло так статься: не он, ей-богу, не он!
– Блин, развели черномазых! Не разберешься в них! – пробормотал Хоботов, с отвращением вглядываясь в лицо бесчувственного человека и тихо ужасаясь: опять-таки – куда смотрел?! Ну что было бы раньше подумать?!
Во-во. Именно так и говорил ему в прошлый раз начальник отделения на той большой разборке, когда решался вопрос: выпрут Хоботова из доблестных внутренних органов и отдадут под суд – или он отделается только дисциплинарным взысканием:
– Беда твоя, Николай, в том, что у тебя кулак поперед мысли летит. Цены бы тебе не было, если б ты хоть на секундочку задумывался, перед тем как в морду бить! За каким чертом ты его так разукрасил?! Хоть фото с него делай в учебник судебной медицины – следы ушибов и ранений. Разве не знаешь, как отметелить фигуранта, чтоб и он кровью захлебнулся – и следов не оставалось? Неужели тебя еще и такой ерунде учить надо?! Короче, имей в виду. Последний раз тебя выручаю. Еще раз засветишься – дисциплинарным взысканием не отделаешься. Все, пошел, свободен!
«Кулак поперед мысли летит…»
От глупости свершившегося у Хоботова аж защемило сердце. Морщась, сунул руку под куртку – и ощутил, как во внутреннем кармане что-то вкрадчиво зашелестело.
Деньги! Те, которые он уже привык считать своими!
На самом деле они принадлежали вот этому самому парню, который валяется тут без памяти. Туманову Кириллу Владимировичу.
И впереди у Хоботова не только кошмарное объяснение с начальством, а может быть, и судебное расследование. От этого, может, как-то удалось бы отвертеться, ужом ускользнуть. Рожу Туманову отмыть, водки в глотку влить, а Вован уж не отказался бы подтвердить, что задержанный был в нетрезвом состоянии, оскорблял сотрудника милиции при исполнении служебных обязанностей и вообще – сам нарывался на неприятности.
Это-то ладно… Гораздо хуже, что Хоботову придется вернуть эти разноцветные фантики, на которые он уже успел возложить столько надежд.
Да невозможно это – расстаться с ними! Невозможно!
Катерина Дворецкая, 11 октября 200… года, Париж
Вечер, Марина только что пришла с лекции, а я с Лизой – с прогулки. Маришка быстренько покормила Лизоньку, и мы начали купать это сокровище. По-моему, по-нормальному сначала надо бы ребенка искупать, а уж потом кормить. Но в умных воспитательных книжках написано, что купание на голодный желудок не доставляет ребенку удовольствия, поэтому Марина сначала дает малявке поесть, а я тем временем наполняю ванночку. Но, сказать по правде, даже и купание на сытый желудок не доставляет Лизоньке этого самого удовольствия. Она боится плеска воды, мокрого, непривычного ощущения, боится внезапно возникающей суеты вокруг. Наверное, чувствует наше напряжение, нашу неуверенность, и это передается ей. А впрочем, сегодня все как-то проходит полегче, чем обычно. Не знаю почему, словно по какому-то наитию, мы не сняли с Лизоньки боди и опустили в воду прямо в нем. Это боди называется у нас «дзюдоист». Мы его надеваем, только если нет под рукой ничего чистого. Оно совершенно кретинского фасона, неудобное, с длинным рукавом и застежками крест-накрест. Ну очень похоже на этот нелепый халат, в смысле кимоно, в котором дзюдоисты выходят на татами. Так вот, почему-то, купаясь в «дзюдоисте», Лизок не плачет. Обычно она мертвой хваткой держится за мою руку, глазами просто-таки впивается в глаза – очень страшно младенцу, ну очень! А сегодня лежит головенкой на моей ладони, ухватившись за распахнувшиеся полы боди, – и молчит. И даже нечто вроде улыбки блуждает по ее красненькому, вспотевшему личику. Так что да здравствует «дзюдоист»!
Процесс омовения идет своим чередом. Помыты головенка, ножки, попка, писюлька, животик. Остались подмышки и спинка.
– Лизочек, – чирикает Маришка, – давай снимем «дзюдоиста», а? Мы его и так уже замочили. Давай снимем?
Но при попытке полного раздевания Лизок делает жалкие глазки и начинает страдальчески кряхтеть.
– Кисулик, ну не капризничай, – воркует мамочка. – «Дзюдоист» уже чистенький, теперь надо и тебя всю помыть, чтобы и ты была такая же чистенькая, как «дзюдоист».
Так, мертвая хватка младенца ослабевает… Разжались пальчики, отпустили полы боди, и я начинаю осторожно его снимать, тоже лопоча какую-то убедительную ерунду, потому что племяшка моя страсть любит, когда с ней разговаривают – без разницы, о чем. Поскольку предыдущая ночь у нас прошла под знаком «Мойдодыра» («Моем-моем трубочиста чисто, чисто, чисто, чисто! Будет, будет трубочист чист, чист, чист, чист!»), которого я исполнила на разные лады бессчетное количество раз, невольно продолжаю трещать по мотивам той же бессмертной баллады:
Младенец безропотно расстается с мокрым облачением, и я поспешно, закрепляя успех, домываю ее, бестолково повторяя:
– Слушай, – хихикает вдруг Маришка. – Давай говорить – замочили футболиста. Или хоккеиста. Таксиста, теннисиста, гармониста. Или классического трубочиста, наконец! Только не дзюдоиста!
– А почему? – тупо спрашиваю я.
– Жуткий политический намек получается! – от души хохочет сестра. – У нас демократическое государство, а все-таки… Береженого бог бережет!
Только тут до меня доходит, что Юз Алешковский – поэт эпохи сталинизма, автор сатирических стихов и песен на политические темы – после нашего словотворчества смело может уйти на заслуженный отдых… Теперь мы с Маришкой хохочем вдвоем, а Лизочек, решив, видимо, что мы смеемся над ней, обижается и начинает кукситься.
Но мы не можем остановиться! Прошу компетентные органы учесть: мы обе – жуткие патриотки, государственницы и центристки, мы прекрасно относимся к объекту нашего эзопова языка, желаем ему здоровья, счастья и долгих лет жизни, но… история замоченного «дзюдоиста» получилась чудо как хороша, поэтому трудно удержаться, чтобы не исполнить этот шлягер снова и снова:
И единственное, что мы можем сделать в угоду приличиям или осторожности, это не уточнять, где конкретно мочили бедолагу.
Между прочим, в детской ванночке! А вы что подумали?! Ну, это ваши проблемы. Ваши – и вашей политической незрелости!
– Надо Морису рассказать, – говорит Маришка, когда Лизочек, уже вытертая, смазанная в нужных местечках кремиком, одетая в другое, более удобное, но не столь поэтичное боди, докармливается. Может быть, сейчас малявка уснет хотя бы ненадолго? Может, это даст нам возможность нормально поужинать – втроем, по-семейному?
– А у нас не получится непереводимая игра слов? – беспокоюсь я. – Сумеешь перевести так, чтобы Морис понял?
– Постараюсь.
Люблю французский язык! Он такой красивый, он напоминает мне шелест осенней листвы и даже пахнет легким сентябрьским дымком: синеватым таким, слоистым. Для кого-то, наверное, французский язык пахнет французскими духами, а для меня – осенним дымком. Очевидно, потому, что одной из первых песен, которую я услышала на французском языке, были именно «Осенние листья» в исполнении Ива Монтана.
Красивый язык. Это вам не английское полублатное убожество: свекровь – мазер ин ло, мать в законе, тесть – отец в законе, зять – сын в законе! Кошмар! То ли дело по-французски: теща – бель мер, прекрасная мать, зять – бо фис, то есть прекрасный сын. Мне, сестре его жены, Морис не сын, конечно, а бо фрэр – прекрасный брат. А я для Мориса – бель сёр, прекрасная сестра. Звучит очаровательно! А вот английское произношение мне совершенно не нравится. Одно только «э» в словах типа «мэн», «бэг», «лэнгвидж» чего стоит! Как говорит один мой знакомый преподаватель, это их «э» – короткая реплика блеющего барана.
Английский язык проще, но французский дается мне куда легче. Хотя Маришкин французский все равно гораздо лучше моего. Ну, все-таки она уже четыре года живет в Париже. Я же бываю здесь наскоками, серьезной языковой практики нет. На бытовом уровне объяснюсь худо-бедно, однако игра слов мне неподвластна. Хотя нет… Кое-что и могу спроворить для общего веселья! Но это – на десерт.
Морис сегодня приходит позже обычного – в девять. Мы настолько заждались, проголодались и так хотим поделиться своими языковыми приколами, что обрушиваем на него свои хохмы, едва усевшись за стол. Сначала рассказывает про горемычного дзюдоиста Маришка. Но, похоже, как я и боялась, перевод не удался. Или французы не так чувствительны к политическим намекам, как мы? Короче, Морис сосредоточенно ест тушеные баклажаны с мясными фрикадельками (мое изобретение, я вообще главный кок на этом семейном корабле, потому что готовить в принципе люблю – только не для себя лично), бормочет: «Се бьен! Тре бьен!» [3] – но непонятно, относится ли похвала к дзюдоисту или к фрикаделькам. А может, и вовсе только к баклажанам.
Но вот наступает время десерта, и теперь в устном жанре выступаю я. На десерт у нас нынче фрукты: хурма и фиги. Вообще-то здесь фигами называют почему-то инжир: не серый, невзрачный, сухой, которым завалены наши базары, а свежий, сине-черный, мягкий, очень вкусный. Это – просто фиги. А есть еще фиги барбари, то есть варварские, дикие, экзотические, в жизни мною прежде не виданные плоды кактусов-опунций. Помните, у Чуковского, в сказке про Бармалея и глупых деточек Танечку и Ванечку, которые сбежали в Африку, едва только их папочка и мамочка уснули вечерком?
Вот этим непослушным деткам как раз и удалось полакомиться в Африке фигами барбари. Совершенно сказочные штуковины. Под грубоватой малиновой или оранжевой кожурой нечто нежнейшее, ароматное, легкое и неприторное. Улет, короче, полный улет. Ничего вкуснее в жизни не ела. Какое там манго?! Даже ананас кажется пошлым по сравнению с этими дивными плодами.
Итак, у нас на десерт фиги и… хурма. В звучании этого последнего слова на русский слух есть некая толика непристойности. Но изысканные французы зашли еще дальше! По-французски хурма называется kaki. Да-да, каки. А куда вы в этом слове поставите ударение, зависит от степени вашей испорченности. Мы с Маришкой – извращенки-пересмешницы! – предпочитаем первый слог. Таким образом, у нас на десерт фиги и ка́ки. Большего мы, очевидно, не заслужили!
Я изо всех сил пытаюсь донести до Мориса смысл этого черноватого юмора. Маришка, еле дыша от смеха, помогает мне, но… похоже, переводчики из нас совсем никудышные. Морис опять-таки вежливо улыбается, но не более. Такое ощущение, что он думает о чем-то другом и нас практически не слышит. Ну, впрочем, мало ли какие могут быть проблемы у человека! На работе что-то не так, к примеру. Мужские игры!