Я изо всех сил пытаюсь донести до Мориса смысл этого черноватого юмора. Маришка, еле дыша от смеха, помогает мне, но… похоже, переводчики из нас совсем никудышные. Морис опять-таки вежливо улыбается, но не более. Такое ощущение, что он думает о чем-то другом и нас практически не слышит. Ну, впрочем, мало ли какие могут быть проблемы у человека! На работе что-то не так, к примеру. Мужские игры!
Лизочек начинает кувакать, Маришка берет ее из колыбельки и несет к папе, поздороваться. И тут младенец чихает… А надобно вам сказать, что Лизкины чиханья – это еще одна неисчерпаемая тема для лингвистических хохм. Мы с Маришкой чихаем, как все нормальные русские люди, говоря: «Апчхи!» А французы… французы, чтоб вы знали, чихают так: «Ачум!» Честное благородное слово! Мы с Маришкой делаем апчхи, а Морис – ачум. А младенец у нас все-таки принадлежит к двум нациям и двум культурам. Мы уверены, что при нас Лизонька чихает по-русски. Морис, которому изредка все же доводится побыть с дочкой наедине (к примеру, Маришка в универе, а я занята на кухне, или мы с сестрой вырвались поесть морских улиток-мулей в любимом ресторанчике «У Лео»), клянется, что малявка при нем чихает по-французнаски: «Ачум!» И вот сейчас мы все рядом с ней. Как она чихнет? Какая кровь в ней преобладает, какая нация возьмет верх?
Мы с Маришкой вслушиваемся чуть ли не с замиранием сердца. Лизочек открывает заспанные глазки, смотрит на папашу и издает нежное:
– Ачу-ум!
– Вот зараза! – сердито говорит обиженная в лучших чувствах мамочка.
Я хохочу. А Морис… Морис остается совершенно равнодушен к своей неоспоримой победе. Он даже не улыбается! И только тут до нас с Маришкой доходит: что-то случилось. Что-то серьезное!
Он видит наши обеспокоенные лица и устало говорит:
– Девочки, извините. Я не хотел говорить вам, но… вчера вечером был убит Мигель.
Я реагирую только на слово «убит», а Маришка в ужасе ахает. Оказывается, она хорошо знает этого Мигеля. Знала, к несчастью! Мигель был одним из многочисленных антикваров квартала Друо, у него имелся свой маленький салон, где Морис иногда оставлял часть семейного бюджета в обмен на какой-нибудь рисунок семнадцатого или восемнадцатого века. Именно семнадцатого или восемнадцатого: у Мориса слабость к этим столетиям, – и именно рисунок: гравюры он терпеть не может.
– А еще я купил у него то прекрасное бюро, которое стоит у нас в мансарде, – грустно сообщает мой бо фрэр. – И еще кресло, и лампу с подставкой в виде нимфы. И все стулья, которые хранятся там.
Мансарда, замечу в скобках, – это для моих родственников что-то вроде кладовой. Раньше, во времена доисторические, там была комната для прислуги. Теперь прислуга ходит к ним убираться дважды в неделю, а в мансарде хранятся какие-то старые вещи, которые жалко выбросить, а еще – бутылки разных «Шато» и «Бордо» 1980—1990-х годов: раньше отец Мориса собирал коллекционные вина, теперь этим занимается его сын. То есть мансарда – одновременно и погребок. А также лавка древностей. У моих родственников огромная квартира – восемь комнат, которая занимает весь этаж нашего дома, и Морис мечтает со временем обставить ее в едином стиле. Он очень увлечен работами Луи Поля Вернона, знаменитого тем, что делал обстановку для императрицы Жозефины, вернее, для некоторых комнат ее дворца в Мальмезоне, куда она переселилась, отвергнутая Наполеоном. Все его изделия – понятное дело, не из Мальмезона, а другие работы, попроще! – Морис пытается собирать. Новые покупки складываются в мансарде. Я довольно часто бываю там и прекрасно знаю бюро, о котором идет речь. Очень красивая вещь. Морису она тоже безумно нравится. Какая жалость, что теперь это бюро будет напоминать о погибшем приятеле!
– Я сейчас только что от Жоржетт, – говорит он. – Ма шер, завтра вместе туда сходим, хорошо?
Маришка печально кивает и поясняет мне:
– Жоржетт – жена Мигеля. Как она, Морис?
– Ну, как… – пожимает плечами ее муж. – Плачет, конечно. Совершенно потерянная. Это так внезапно, так жестоко! Уверяет, что вчера у нее было какое-то предчувствие. Мигель задержался в магазине – позвонил, что назначена встреча с покупателем, который заинтересовался сатирическими гравюрами наполеоновских времен. У Мигеля их довольно большая коллекция, да это и вообще не редкость, спрос на них не особенно велик. А этот человек хотел купить как можно больше. Возможно, намеревался вывезти за границу. Скорее всего, он так и не пришел, потому что папка с гравюрами, приготовленная для него, осталась нетронутой.
– А не могло быть так, что именно он убил Мигеля? – тотчас настораживаюсь я. – Заставил ждать себя допоздна, а потом… Кстати, что-нибудь пропало?
– Пока трудно сказать, – Морис пожал плечами. – Жоржетт говорит, полиция попросила ее составить список украденного, но она пока не в силах сосредоточиться. Вдобавок в лавке все раскидано, все перевернуто вверх дном. Или что-то искали, или просто ворвался какой-нибудь безумный наркоман, которому было все равно, что расшвыривать, кого убивать…
– А разве Мигель только рисунками торговал? – спрашиваю я.
– В основном. Были кое-какие изящные вещицы: подсвечники, лампы, предметы мебели, украшения, – но это так, случайные поступления. Покупал просто из мимолетного интереса или если попадалось что-то уникальное и недорогое. Такие вещи у него долго не задерживались, он их практически сразу перепродавал специалистам, даже не страховал. А серьезно специализировался на картинах и рисунках. Ну и на письмах, обычной семейной переписке прошлых веков – сейчас коллекции такого рода вошли в моду. Кстати, он был великолепный реставратор, с этого и начинал. Восстанавливал все, от старинных писем до рисунков. Мы с ним как раз и познакомились, когда я попросил его отреставрировать вот эту прелесть.
Морис показывает на пастель в бледных сиреневых и песочных тонах. Это изумительный портрет молодой женщины в высокой шляпке с причудливой тульей и в воздушном шарфе. Пастель висит слева от большого зеркала, что воздвигнуто над камином, и я волей-неволей часто на нее поглядываю. Портрет мне очень нравится. Судя по одежде дамы, это самый конец восемнадцатого века. Из-под шляпки небрежно выбиваются растрепанные «завлекалочки» а́ la grecque [4], эти локоны и глаза – единственные темные пятна на портрете, они так и приковывают взгляд. Лицо у женщины неправильное, но в чертах есть нечто большее, чем красота: такая сила духа, такая энергия, такое всепобеждающее обаяние! Чудесное лицо, чудесный портрет, на него не устаешь смотреть.
На мой непросвещенный взгляд, здесь днем с огнем не найдешь следов работы реставратора. Но в этом-то и заключается настоящее мастерство!
– Когда я смотрю на такие лица из прошлого, мне всегда невыносимо жаль, что мы не знаем, кто это. И никогда не узнаем, какая жизнь у нее была. Она ведь кого-то любила, кто-то любил ее… – говорю я, пытаясь хоть как-то отвлечь Мориса от его печальных размышлений.
– Ну, что касается этой дамы, я тебе совершенно точно могу сказать, кого именно она любила, – отвечает мой бо фрэр с мягкой улыбкой. – Сначала некоего виконта Богарнэ. Потом – человека, одним из прозвищ которого было «маленький капрал». А вообще-то его звали Наполеон Бонапарт. Между прочим, в ее жизни было много мужчин. Среди историков есть мнение, что даже русский император…
– Богарнэ! – ахаю я, не дослушав. – Это что, Жозефина Богарнэ? Жена Наполеона?! Императрица? Та самая, для которой делал мебель Луи Поль Вернон?
– Ну да.
– Вот те раз, – качаю головой. – А я и предположить не могла… Теперь мне этот рисунок еще больше нравится. А что там, кстати, про русского императора? Которого?
– Александра Павловича, конечно. Есть мнение, что он был влюблен не столько в Гортензию, дочь Жозефины, сколько в нее саму. И именно желая угодить прекрасной бывшей императрице, он простил французам всю военную контрибуцию. Об этом пишет, к примеру, Ги Бретон, да и многие другие историки не обходят вниманием эту внезапную страсть.
Про этот широкий – непомерно широкий, учитывая, что по России только что прокатилась война, а столица была сожжена дотла! – жест прекраснодушного Александра я читала. Жители и владельцы сгоревших московских домов не получили практически никакого возмещения ущерба от правительства. Например, в воспоминаниях Татьяны Кузминской, сестры Софьи Толстой, рассказывается, что ее дед с бабкой, до войны очень богатые, из родовитых семей, лишились всего своего состояния, жили в какой-то убогой лачужке, бабушка шила на продажу ридикюли , чтобы прокормиться… Обычная история для России: спасение утопающих – дело рук самих утопающих. А Париж, между прочим, не был ни разрушен (даже при штурме!), ни тем паче разграблен. Конечно, Александр из кожи вон лез, чтобы выставиться перед Европой просвещенным государем. Просто обидно, что тогда не было Совета Европы – вот бы позакатывали умиленно глазки!.. Оказывается, роль Совета Европы в 1814 году сыграла красивая женщина. Да, сначала, в юности, Александр преклонялся пред Наполеоном, потом разбил его и влюбился в его жену. Интересно, как далеко зашел этот роман?
Я замечаю, что Морис хитровато косится на меня, и вдруг понимаю, что про влюбчивого и непомерно щедрого русского императора он заговорил не просто так. Неужели… Неужели он мне этак утонченно отомстил за то, что в свободную минуту я норовлю включить «Увертюру 1812 года» Чайковского? Морис при звуках этой музыки поджимает губы, потому что у каждого истого француза до сих пор свербит эта заноза – позорное поражение, которое их любимый «маленький капрал» потерпел в России. А я люблю эту увертюру чуть ли не больше всех других мелодий Чайковского, не считая «Лебединого озера». Но, с моей стороны, конечно, бестактно слушать «Увертюру 1812 года» в доме француза-патриота. Вот Морис и устроил мне своеобразный реванш за Березину!
Но я не в претензии. Потому что, кажется, Морис слегка отвлекся от печальных размышлений об убитом друге. Вот и хорошо, этого я и добивалась, заведя разговор о портрете. А еще через несколько минут, когда Лизочек вдруг подняла крик и выяснилось, что она обкакалась до ушей, душа моя совершенно успокаивается. Потому что для Мориса нет более умилительного развлечения, чем обмывать и переодевать закаканную дочку. Такие вот причуды отцовской любви.
Мигель забыт как минимум на час. Уже вымытая Лизочка взяла и снова накакала на чистое полотенце, Морис весел и счастлив, Маришка спокойна. Вот и слава богу!
Как это там, в любимой детской книжке «Тимур и его команда»? «Всем хорошо, все спокойны. Значит, и я спокоен тоже».
Вот и мне хорошо. Вот и я спокойна!
Во всяком случае, пока. Ведь впереди ночная вахта!
Лариса Каретникова, 6 октября 200… года, Нижний Новгород
Она уже отвыкла работать днем и чувствовала себя жутко неуютно в своей юбчонке и курточке-обтягушке. Ночью вроде бы прохладней, но спокойней. Сейчас же создается ощущение, что дует отовсюду: и снизу, под юбку, и в вырез на груди. И почему-то кажется, что сзади порвались колготки. Ночью-то фиг с ними, все равно клиенты порвут, а сейчас чувствуешь себя как дура. Неуютно: не будешь же все время оглядываться.
– Алка, – не выдержала Лариса, радуясь, что вышла сегодня не одна. – Посмотри, у меня колготки на заднице не поползли?
– Колготки-то у тебя целые, – радостно сказала подружка. – Зато к твоей заднице крепко приклеился какой-то «жигуль».
Лариска проворно оглянулась.
И верно! Стоит «жигуль». За рулем сидит мужик, который этак весело делает им с Алкой ручкой.
Ну, бли-ин… Наконец-то. Внял господь их молитвам, внял-таки. Послал клиента. А то все какие-то козлы деловые мчатся мимо, словно и не мужики. Словно и не понимают, зачем топчутся у обочины две крошки-малышки в невыразимых юбчонках и голосуют, голосуют… Лариска совсем было разуверилась в своих способностях, потом поняла, что это день, дневной свет, рабочее время действуют на мужиков расхолаживающе. Голова черт знает чем у всех забита. Но, видать, все же не у всех!
Улыбнулась и пошла-поспешила к «жигулю». Водитель опустил стекло и смотрел на Лариску тоже с улыбкой. Ему было под сорок, не больше. Добродушная такая мордаха. Карие глазенки в припухших веках, толстогубый рот, круглые щеки, между которыми забавно торчал неожиданно маленький носишко.
Лариска профессиональным взглядом оценила пальцы, лежащие на руле. Ничего хорошего не найдешь в штанах мужика, у которого вот такой носишко да еще коротенькие пальчики в придачу. Хотя дело ведь не в размере, а в технике! И вообще: она работает не ради удовольствия, а ради денег. Смешивать эти две цели ни к чему. Вон, совсем недавно она словила было кайф на рабочем месте… И чем это для нее закончилось? Чем? До сих пор страшно вспомнить. Да и не закончилось еще, вот беда…
Тут Лариска вдруг наткнулась на удивленный взгляд мужика и сообразила, что так и застыла перед ним с угрюмым выражением лица. Мгновенно собралась – и растянула губы в зазывной улыбке. Ты же все-таки профессионалка – так работай, девочка, работай!
– Приве-ет, – протянула она. – Подвезешь? О цене сговоримся, дорого не беру, а если оптовый заказ, то вообще скидочку тебе сделаем.
– Тебя как зовут? – спросил он деловито.
– Как зовут?.. – Лариска на миг запнулась и тут же выпалила: – Рая меня зовут!
– А подружку?
– Подружку? Зойка!
Она и сама не поняла, почему вот так, с места в карьер, соврала. Захотела скрыть свое имя? Но никто ведь не знал о том, что с ними недавно случилось, в какую историю они влипли. Сами девчонки не звонили направо и налево, тетя Варя тоже не трепалась – не больная же! То есть все было практически шито-крыто. И все же Лариске казалось, что к ним теперь приляпана какая-то наклейка, штамп какой-то на морде стоит. А ведь такие чистюли вроде этого толстячка – сразу видно, что семейный мужик, у них ведь, у женатых, тоже штампик на морде лица стоит, кому-то, может, и невидимый, а на опытный Ларискин взгляд, он просто светится, как защитная метка на долларах, если сунешь бумажку в определитель фальшивок, – так вот, такие основательные, осторожненькие мужички не захотят иметь дело с девчонками, которые на примете у ментов. Поэтому Лариска и назвалась Раей, хотя, если честно, это имя терпеть не могла. Хотя Раиса, Лариса – вроде бы похоже…
– Рая? Зойка? – повторил толстячок. – А, ну тогда, девчонки, извините. Я других ищу.
И начал поднимать стекло.
– Каких еще других? – возмутилась Лариска, кладя руку на окошко. – Никаких других тут днем с огнем не сыщешь. Тут наше место, тут никто, кроме нас, не работает!
– Да брось, – небрежно сказал мужик. – Тут девушка работает – Лариса ее зовут. Она мне нужна, а никакая не Рая. Мой друг ее как-то раз… подвозил – говорит, что она такое вытворяет, это просто нечто. А потом он еще с Алкой… ездил вместе, тоже ничего, понравилось. Вот я и хотел… Ну а если их нет, то я поехал.
Блин! Чуть не сорвался клиент из-за чрезмерной Ларискиной осторожности!
– Ну ладно, я Лариска, – призналась она кокетливо. – А эта девочка в синей юбочке – Алка. Ты нас обеих снимаешь или сначала одну, потом другую?
Он оглядел с головы до ног сперва Лариску, потом Алку. И вот тут-то Лариска первый раз почуяла что-то неладное. Толстячок смотрел очень странно… не жадно, как глядят оголодавшие мужики, а как-то… холодно. Словно ему главное было не какие у девчонок титьки и задницы, а что-то другое. Лариске даже немножко не по себе стало.
– Что смотришь, будто мерку для гроба снимаешь? – ляпнула она сердито.
Потом она вспомнит эти слова и удивится, почему сказала именно это. Насчет гроба. Вроде бы само собой сорвалось, но вышло так, будто она как в воду глядела!
Почти…
– А скидка какая? – спросил он очень серьезно. – Сколько процентов?
И тут Лариска перестала беспокоиться. Если человек заговорил о скидке, до того как начал трахаться, – значит, это серьезный клиент, без обмана. Куда хуже, если мужик получил все, что хотел, а потом начинает цену сбрасывать, выкобениваться: и то ему ты не так сделала, и это не понравилось.
– Ну, вообще-то у нас скидка пять процентов, но если ты снимаешь двоих, то так и быть, для тебя сделаем десять, – сказала она осторожно. – Только ты уж нам по пивку купишь, ладно?
То, что мужики, как правило, на умишко слабоваты, она давно усвоила. Слово «скидка» на них действует усыпляюще. К примеру, десять процентов с сотни – это ведь всего десять рублей. А бутылка пива сколько стоит? Вот то-то и оно!
– Пивко – это само собой, – ответил он так же серьезно. – Но я думаю, может, мы и правда немножко покатаемся сначала, если у вас время есть? Купим выпить, пожрать чего-нибудь, отъедем вон туда, где потише, – он махнул рукой в сторону перелеска, темнеющего на горизонте, – ну а потом… – Клиент неопределенно пошевелил своими толстенькими пальчиками. – Так как у вас со временем?
– Да мы, чай, не в офисе с девяти до пяти, – хмыкнула Лариска. – Отчего не провести время с хорошим человеком? Ты как, Алка?
Подружка, прежде молча стоявшая за спиной, энергично закивала. Понимала, что до темноты еще далеко, клиентов у них ноль целых ноль десятых, даже на перекус не заработали, – а потому надо ловить счастливый миг, хватать его обеими руками!
– Мы готовы, а ты? – с намеком спросила Лариска, и мужик приоткрыл дверцу, начал вылезать из машины:
– Я-то давно готов. Где тут можно купить какой-нибудь жратвы?
Лариска даже рот приоткрыла от изумления, такого маленького росточка он оказался. Голова нормального размера, плечи, брюхо, а ножки коротенькие, кривенькие, будто от какого-то другого человека взяли и к нему приставили. Да, от таких коротконогих бесполезно ждать чего-то, кроме долгого и нудного пыхтенья.
А, ладно! Надо хотя бы на хорошую жратву его расколоть.
– Пошли туда, вон мини-маркет, – махнула рукой Лариска. – Как раз возле стоянки. Там и пивко, и водка настоящая, не подделка, и колбаска свежая, и лаваш есть всегда теплый.
Они солидно затарились, загрузились в «Жигули» – Лариска с клиентом на переднем сиденье, Алка сзади – и направились к перелеску. Лариска ловила в зеркальце заднего вида голодный Алкин взгляд, да и у самой аппетит разыгрался – не унять. «Хоть бы сначала дал пожрать, а уже потом работать», – думала она озабоченно, и все ее мысли были этим поглощены, и не пробиться туда трезвому опасению: если мужик играючи оставляет полторы сотни в мини-маркете, набрав продуктов довольно, чтобы все трое наелись от пуза, почему он так заботился о несчастной десятипроцентной скидке? Что-то тут не так, должна была спохватиться Лариска…