Та, открыв дверь и увидев на пороге меня, перемазанную тушью, губной помадой и соплями, страшно перепугалась и выкрикнула:
— Что? Что случилось? Маша? Саша?
Я села на пол, обняла стаффордширскую терьериху Рейчел, двух скоч-терьеров, Бетти и Пешу, потом мрачно заявила:
— Ты обязана прямо сейчас выйти замуж за Александра Ивановича, я хочу лично присутствовать на вашей свадьбе!
Оксана не имеет образования психолога, но, стоя каждый день около операционного стола, а потом выхаживая больных, превратилась в классного психотерапевта.
— Конечно, конечно, — закивала она, вытаскивая меня из стаи собак, пошли на кухню, там и поболтаем.
Выслушав мой рассказ, Оксана обозлилась до жути, вскочила, уронила на пол хорошенькую чашечку, украшенную изображением скоч-терьера, и заорала:
— Да этот профессор идиот. Гиббон! Помесь кретина с крысой! Разве так диагноз ставят! Бросил беглый взгляд и все понял! Урод!
В моей душе забрезжила надежда:
— А что, он мог ошибиться?
Оксана всплеснула руками:
— Господи, сто раз! Сначала делают всякие анализы, берут пункцию. Метастазы в легких! Да у него самого вместо мозга дерьмо!
Потом она неожиданно заплакала, я испугалась.
— Вот видишь, мне так плохо, что у тебя слезы потекли.
— Иди ты на фиг, — простонала Оксанка, — всех переживешь, мне чашку жалко со скочами, ее Дениска привез, где я теперь такую достану, а? Неожиданно с моей души свалилась бетонная плита. Если Оксанка убивается по расколотой чашке, значит, мне не так плохо.
— Завтра поедешь в 62-ю больницу, — отчеканила подруга, — к Игорю Анатольевичу Грошеву и станешь его слушаться, как господа бога, усекла?
И я отправилась в эту больницу. Игорь Анатольевич оказался полной противоположностью профессору из Герценовского института. Молодой, улыбчивый, он сначала заставил меня пройти все исследования, а потом сказал: — Не скрою, вам предстоит не очень приятный год. Сейчас лучевая терапия, потом три операции, химия, гормоны.
— Год? — переспросила я, — значит, я проживу больше трех месяцев?
Грошев рассмеялся и прочитал мне обстоятельную лекцию. «Онкология великолепно лечится, если поймана на ранних стадиях. Все что связано с женской репродуктивной системой, легко удаляется. Отрежем и забудем. Если же вы запустили болезнь, то и в этом случае медицина способна продлить вашу жизнь на годы».
Я слушала доктора разинув рот, а тот спокойно объяснял:
— Рак отнюдь не приговор. Мы сейчас многое можем, но имейте в виду… Внезапно он замолчал.
— Что? — воскликнула я.
— Качество вашей жизни будет иное, — тихо договорил врач.
Но я тогда не обратила внимание на эту фразу. Главное, что Игорь Анатольевич гарантировал мне жизнь.
Отчего-то начали с лучевой терапии. Никакой боли или неудобств она мне не принесла. Сначала тело разрисовали специальным фломастером, а потом меня просто укладывали на стол, над которым висело нечто, похожее на фотоаппарат. Врач уходил, закрывал тяжелую свинцовую дверь, потом в фотоаппарате что-то щелкало, и все. Не помню, сколько минут длился сеанс. Я лежала, вспоминая сирийскую гадалку. Сначала она пообещала мне дочь, а потом сказала:
— В сорок пять лет ты сильно заболеешь, но не умрешь.
Не знаю, как другие люди, а я панически боялась операции. До сих пор я была удивительно здоровым человеком, и в больнице лежала всего два раза, когда рожала детей. Потому я принялась изводить Оксану вопросами, по большей части глупыми. Больно ли, когда тебя режут? Возможно ли проснуться во время операции? Вдруг я умру на столе? Правда ли, что в реанимации лежат без одеял и подушек?
Бог знает какая дурь лезла мне в голову. Оксана сначала терпеливо мне отвечала, но потом, очевидно, рассказала о моих фобиях Александру Ивановичу, потому что неожиданно к нам в гости пришел его приятель, сотрудник психфака, психотерапевт Володя Кучеренко и, ласково улыбаясь, сказал:
— Знаешь что, нам надо поговорить!
Так я оказалась на приеме у психотерапевта и услышала от него странное заявление:
— Рак, — объяснял мне Вовка, — это болезнь не тела, а души. Он никогда не посылается просто так. Онкология — это сигнал, говорящий о том, что ты живешь неправильно. Следует измениться коренным образом.
Я скривилась:
— И как ты себе это представляешь? Мне сорок пять, и потом, что значит измениться?
— Стать другой, — без тени улыбки заявил Володя, — давай попробуем.
И я стала ходить к нему регулярно. Дорогие мои, если кто-то вам скажет, что эти самые сеансы психотерапевта милое, приятное занятие, немедленно стукните этого человека. Нет ничего хуже этого.
Психолог выковыривает из вас абсолютно все, мельчайшие подробности вашей жизни, подчас такие, о которых не хочется не то что кому-то рассказывать, а даже вспоминать наедине с собой. В какой-то момент вы начинаете просто ненавидеть душеведа. Я, например, каждое утро начинала с того, что хватала трубку и сообщала ему:
— Что-то в горле царапает, я не приду сегодня, пожалуй!
— Немедленно собирайся, — каменным тоном отвечал Кучеренко. — Жду через час.
Я, словно жертвенное животное, мрачно плелась к метро, ненавидя всех: Кучеренко, Александра Ивановича, Оксану…
Сколько раз я, рыдая, пыталась убежать из его кабинета, и он за шиворот втаскивал меня назад, потом вообще наступил караул.
Один раз, выйдя от Кучеренко на улицу, я чуть не упала в обморок. По тротуару шли странные пары: мужчины в куртках и шапках держали под ручку женщин в халатах и нижнем белье. Через пару секунд я сообразила, что дамы ненастоящие, нечто вроде призраков. Чуть не завыв от ужаса, я кинулась к Кучеренко назад.
— Ничего, — совершенно спокойно сказал тот, — случается такое, скоро закрытие.
— Что? — обалдело поинтересовалась я. — Что закроется?
— То, что открылось, — ответил психотерапевт и повез меня домой на своей машине.
Наступил жуткий период в моей жизни. Я не могла спуститься в метро, начинался сердечный приступ, не способна была зайти в магазин, боялась людей, вздрагивала, если рядом останавливался незнакомый человек, без конца рыдала и закатывала истерики несчастным родственникам. Те, предупрежденные Кучеренко, сцепив зубы молчали, чем только сильней раздражали меня.
Потом пришла другая стадия. Очень хорошо помню, как в отвратительном настроении ехала домой в автобусе. Забыла сказать, что меня еще постоянно мучили мерзкие запахи, я вышвырнула из дома всю парфюмерию, она воняла нестерпимо. Так вот, я угрюмо тряслась в автобусе, стараясь глубоко не дышать, сидящая рядом тетка просто выкупалась во французских духах. Внезапно до носа долетел тонкий аромат прелой листвы, вокруг потемнело, я невольно зажмурилась, а когда открыла глаза, то вместо улицы за окном увидела скошенные поля, кромку леса… Руки нащупали на коленях шуршащий скользкий материал, через пару секунд я отчетливо поняла, что сижу в карете. На мне темно-голубое атласное платье с длинной юбкой. Причем я знала, что еду из гостей к себе домой, меня зовут Анна, эти поля и лес мои…
Ровно через секунду картина исчезла, я вновь оказалась в вонючем автобусе, совершенно ошеломленная и обалдевшая. Впрочем, поездка в карете была намного приятней, чем видение, настигшее меня в другой день. Тогда мне примерещилась телега, тащившаяся сквозь вопящую толпу, впереди виднелась куча сваленного хвороста, и я с ужасом поняла, что это меня везут на казнь.
Одно не пойму, как я тогда не сошла с ума! В конце концов подобные штуки перестали меня пугать, я спокойно трансформировалась из одного существа в другое, и не всегда это были люди. Самое сильное впечатление связано с моим вселением в ящера, типа птеродактиля. Я летела над густыми зарослями травы, расправив тонкие кожаные крылья, на душе царило спокойствие. Вдруг в зелени мелькнуло нечто, похожее на большую крысу.
Зверек был пойман и проглочен, ощущение полнейшего счастья затопило меня.
В больницу меня положили тринадцатого числа, я было заикнулась о переносе мероприятия на двенадцатое или четырнадцатое, но была осмеяна приятелями.
Утром, сложив сумку, мы с Александром Ивановичем сели на диван, и тут в распахнутую форточку влетел голубь. Мне стало нехорошо, всем известно, какая это плохая примета. Александр Иванович, сильно побледнев, начал ловить птицу, его ближайший приятель Володя Цехновичер понес какую-то чушь типа того, что голубь — птица мира…Сами понимаете, в каком настроении я оказалась в палате. Кровать мне досталась самая неудобная, прямо у входа, возле туалета. Я легла, повернулась лицом к стене и изо всех сил постаралась не разрыдаться.
Накануне первой операции я, несмотря на все уколы, так и не заснула. В восемь утра появилась медсестра и, ласково улыбаясь, сообщила:
— Донцова, давай раздевайся.
Накануне первой операции я, несмотря на все уколы, так и не заснула. В восемь утра появилась медсестра и, ласково улыбаясь, сообщила:
— Донцова, давай раздевайся.
— Совсем? — глупо спросила я.
— В простынку завернись, — пропела девушка, — сейчас каталку привезу.
Она исчезла, я вылезла из халата, схватила приготовленную простыню и ощутила себя трупом в саване. Потом мне стало холодно. Медсестра не шла назад. Примерно минут через десять она вновь заглянула в палату: — Каталок нет.
И мы пошли пешком в операционную, впереди девушка в голубой пижамке, сзади я, замотанная в белую тряпку.
Возле двери с надписью «Не входить» сестричка посадила меня на кушетку, где лежали тюки с бельем, и велела:
— Никуда не уходи.
Я покорно навалилась на узел с простынями, страха отчего-то не было, только страшное отупение. Вдруг послышались шаги, и из-за поворота вынырнул Кучеренко, одетый, как всегда, в красную рубашку и джинсы.
Я страшно обрадовалась:
— Ты пришел!
— Обещал же быть около тебя, — усмехнулся он и взял меня за руку.
Мне стало спокойно, глаза начали закрываться.
— Ты Донцова? — внезапно прогремело над ухом.
Я с трудом разлепила веки и увидела огромную тетку в белом халате.
— Чего молчишь? — сердилась та, — бегаем, ищем, куда ты подевалась, а ну, давай в операционную.
Кучеренко молча улыбался, медсестра, не обращая на него никакого внимания, стала привязывать мои руки. Тут появился Игорь Анатольевич, одетый в хирургическую пижаму. Оглядев его и заметив, что весь остальной медперсонал тоже облачен в стерильные одежки, я спросила у врача:
— Можно мой приятель тут постоит?
— Кто? — вздернул вверх брови Грошев.
— Кучеренко, — пояснила я, — он меня за руку держит, так, знаете ли, спокойней, дайте ему халат.
— Ах, Кучеренко, — протянул Игорь Анатольевич, — ему можно так, в простой одежде.
Я улыбнулась, психотерапевт погладил меня теплой ладонью по лбу, стало очень тихо, больше я ничего не помню.
Проснулась я в реанимации, опутанная трубками. На соседней кровати лежал жуткий старик, издававший невероятные звуки, то ли храп, то ли хрип. На его левой руке равномерно сжималась манжетка тонометра. Я попробовала пошевелиться, поняла, что ничего не чувствую, затем попыталась сесть. Попытка не удалась, я была привязана к какой-то банке. Вернее, из тела шла трубка, на конце которой болталась стеклянная емкость. Она зазвенела, я испугалась и мгновенно приняла лежачее положение. Старик зашевелился, открыл глаза и просипел:
— Ты кто?
— Донцова, — пролепетала я.
— Не, мужчина или женщина?
— Вроде женщина.
— О, хорошо, — заявил дедулька, — хоть перед смертью на голую бабу полюбуюсь.
Вымолвив фразу, он закрыл глаза и мгновенно заснул. Тут только я сообразила, что мы оба без одежды.
Дедуська был забавным. Проснувшись в очередной раз он поинтересовался:
— Ты матерные анекдоты знаешь?
— Ну, не слишком много, — пробормотала я, — так, штук двадцать!
— Начинай, — велел старик, — поржем перед смертью.
— Вообще-то я не собираюсь умирать, — на всякий случай сообщила я, совершенно не хочется.
— А кто тебя спросит, — фыркнул старичок, — ну давай сам начну.
Дедулька оказался просто кладезем скабрезных историй. Я, не особая любительница генитального юмора, рыдала от смеха. Лежавшая у окна женщина молчала, поджав губы, потом начала тоненько подхихикивать. Я, вспомнив годы, проведенные в «Вечерке», тоже стала выдавать истории. Хихикающая тетка принялась петь частушки, самым приличным словом в которых было «жопа».
Не знаю, отчего нам все это показалось дико веселым, но в конце концов в палате появился сердитый врач и сказал:
— Ну что, Евдокимов, опять безобразничаешь?
— Да мы просто поем, — сообщил старик, — помирать так с музыкой.
Реаниматолог хмыкнул:
— Ну вы-то точно все не помрете! Подобрались три сапога пара. У одной желудка нет, у другой шов через всю грудь, а Евдокимов…
— Чего Евдокимов, — перебил его дед, — сюда же ни радио, ни телека нельзя, вот и веселимся!
Доктор покачал головой и ушел, мы продолжили забаву, припоминая различные истории. Утром женщину, лежавшую у окна, перевели в обычную палату. Когда ее провозили мимо меня, она сказала:
— Вообще-то я в школе преподаю, русский язык и литературу, ты не подумай, что забулдыга какая-то! Частушки в деревне узнала, дом у меня там!
— Классно, — прокряхтел дед, — приходи в гости.
Тетку довезли до порога, и она внезапно крикнула:
— Эй, ребята!
— Чего? — отозвались мы с дедом хором.
— Ну никогда я так не веселилась, как в реанимации, — сообщила учительница, — и ведь не болит ничего.
— Смех рак губит, — резюмировал Евдокимов, — он серьезных людей сжирает дотла, а тех, что с юмором, боится. Я точно знаю!
И я почему-то мгновенно ему поверила.
После третьей операции я проснулась в полной тишине. Евдокимова накануне увезли в отделение, и в реанимации никого, кроме меня, не осталось. Из незанавешенного окна струился свет, солнце уже взошло, часы, висевшие на стене, показывали ровно шесть. Медсестры на посту не было видно. Донцова не считалась тяжелой больной и не требовала ежесекундного наблюдения. Я тихо лежала, слушая равномерное гудение каких-то приборов. Сон не шел, в голове начали крутиться разные мысли. Так, кажется, выжила, теперь осталось встать на ноги и бегом отсюда домой, а там разберемся, как жить дальше.
Внезапно в палате возникла женщина. Я, лежавшая спиной к двери, сначала не удивилась, приняла незнакомку за неизвестную мне медсестру, но потом, разглядев фигуру, попыталась сесть.
Женщина, не обращая на меня никакого внимания, шла по огромной палате. Блондиночка, с очень короткой стрижкой и треугольным личиком, на котором сияли голубые глаза. Она была одета в прехорошенькую серую норковую шубку, мне самой давно хотелось подобную, на ногах у нее были красивые ботиночки на довольно высоком каблучке. В руках посетительница держала пакет.
Я слегка растерялась, это не медсестра. Может, кто-то из моих знакомых сумел прорваться в реанимацию?
Но тут же включился разум. Что за чушь! На дворе жаркий, слишком душный для Москвы май, а на тетке шуба и сапоги, причем с последних слетают кусочки снега и быстро тают на линолеуме.
У меня начала кружиться голова.
В это самое мгновение пакет, который несла незнакомка, разорвался, из него на пол посыпались мармеладки, обвалянные в сахаре.
Женщина присела и принялась подбирать сладости, бормоча:
— Вечно со мной так!
— Вы к кому пришли? — прошептала я, неожиданно ощущая в пальцах нечто липкое, словно это я, а не она подбирала сейчас разноцветные кусочки с линолеума.
Но дама, не обратив на меня никакого внимания, сгребла конфеты в кучу, встала, отряхнула ладони, подошла к окну и… исчезла за стеклом.
Реанимация находилась на третьем этаже. Я перепугалась и закричала:
— Вы куда, стойте!
И тут произошло невероятное. Меня подняло с кровати, поставило на ноги… Ровно через секунду я сообразила, что сижу в машине, мои руки, с незнакомым, явно дорогим кольцом с сапфиром и бриллиантами, лежат на руле, ноги, обутые в сапожки, стоят у педалей. Помню свое удивление, интересно, на таких каблучищах, наверное, тяжело управлять автомобилем? Но додумать мысль до конца мне не удалось. Нога уверенно нажала на педаль, шпилька совершенно не мешала, и я понеслась по хорошо знакомой дороге.
В голове крутились совсем уж дикие мысли. Ирка, наверное, не погладила Дегтяреву брюки, а Зайка опять поругалась с Кешей…С одной стороны, я пребывала в невероятном изумлении, с другой, чувствовала себя спокойно, так мать семейства по дороге домой включается в проблемы, которые ждут ее за дверью родной квартиры.
Машина, явно иномарка, летела по трассе, у поста ГАИ она притормозила. Я высунулась в окно и крикнула:
— Леша, Неля выздоровела?
Из будки вышел сержант в форме и приветливо ответил:
— Спасибо, Дарья Ивановна, простая ветрянка оказалась.
Я помахала ему, свернула влево и замерла у железных ворот, сверху виднелась вывеска «Коттеджный поселок Ложкино».
Очевидно, я бывала тут постоянно, потому что уверенно щелкнула брелоком, висевшем на ключах. Створки медленно открылись, я въехала на узкую дорогу, повернула направо, налево, увидела большой двухэтажный дом светло-песочного цвета, с темно-коричневой черепичной крышей.
— Муся приехала, — раздался крик.
От входа ко мне неслась девочка, крепенькая блондиночка, лет четырнадцати, странно похожая на подросшую Машку. Рядом бежали две большие черные собаки.
— Мать, — послышался голос Аркадия. — Сумки брать?
Сын, одетый в теплый бело-синий свитер, выглядывал из окна. У моего Кеши никогда не было такого пуловера.