А как же Крикс? А как же мой Эномай?
Оставалось одно — забыть, не думать. Ты же хотела воевать с Римом, Папия Муцила? С проклятым Римом, с ненавистным Римом?
Вот он, твой Рим! Сулланец Септимий Кос, враг твоей Италии. Твой враг!
* * *Приказы не обсуждаются. Но и выполнить их не всегда удается, во всяком случае, полностью.
— Ну наворотила братва! Почитай, в самой Капуе видно. Как думаешь, госпожа Папия?
— Поздно думать, Аякс!
Горит, горит дом с белыми колоннами, и сараи горят, и конюшня. Лошадкам еще повезло — успели вывести бедных. И коров с быками спасли — пожалели.
Людям повезло меньше. Трупы у крыльца, и в атриуме трупы, и даже в нетопленой, холодной бане. Не римские трупы — рабские. Кто же мог ожидать, что сами же невольники станут стеной за проклятого сулланца? Не все, конечно, не больше дюжины. Теперь они уже далеко — у переправы, той, где Харон души по назначению направляет.
А вокруг — толпа, в цепях разбитых, со следами колодок. Кого из эргастула выпустили, кто в сараях душных заперт был. Эти за хозяев заступаться не станут!
Септимия Коса живым взяли. И его, и жену, и дочерей. Вот они, полуголые, босые, в одних туниках. Если бы не стража наша — уже бы, поди, разорвали!
— Отдайте нам! Нам! Отдайте!.. Натерпелись от волков! Отдайте!
Вот и суд. Скорый — и, конечно, справедливый.
— Хозяина на крест! Девок простелить! Хозяйке кол вогнать по самые... Будут знать будут, будут!.. Отдайте!!!
Каст — и тот растерялся. Виду не подает, но молчит, словно ждет чего-то. Оглядывается, бороду темную щиплет.
Поглядела я на Аякса — отвернулся одноглазый, плечом еле заметно дернул. Приказы, мол, не обсуждаются, госпожа Папия, сама знаешь. Сама знаешь, но...
Толпа все ближе обступает, ребят наших теснит. Оттолкнули того, что с краю, чья-то ручища вперед рванулась. Закричала жена врага Италии Септимия Коса, за плечо схваченная. За плечо, за волосы... Дернулся к ней враг Италии Септимий Кос, согнулся в поясе, древком копья ударенный. И стало мне ясно...
Может, хоть девчонок спасем?
Кто сказал? Неужели Каст?
И стало мне ясно. Все ясно! Сказавши «алеф», следует говорить «бейта». Почудилась мне сквозь близкое пламя черная узкая тень — тень Учителя.
Девчонок? Поглядела я на них, на дочерей врага Италии, от ужаса серых, покачала головой. Зря вы себе головы о косяк дверной не разбили, римлянки! А теперь поздно уже.
Шагнула вперед.
— Именем Италии!..
* * *— А может, уйдем, госпожа Папия? Ну его, смотреть на такое! Нагляделся уже... — А ты не смотри, Аякс.
* * *И снова вокруг ночной, сонный лес, только нестойкая эта тишина. Тихо ступаем — громко дышим. Дышим, посмеиваемся даже. Почему бы не посмеяться — победа. Пусть маленькая пока, неприметная, как зарево далекого пожара. Приказ выполнен.
Впереди — проводник (первый на жену Коса накинулся!), за ним — мы с Кастом (так и промолчал чернобородый, ни слова не вымолвил), чуть сзади — мой Аякс.
...Он-то и дышит тяжко, за всех троих. Вот только не смеется.
Тихо, тихо вокруг. Жаль, сквозь кроны звезд не увидать, поглядела бы сейчас, самое время.
Антифон«И видел Я зло под солнцем», — сказал как-то Учитель. И видела я зло под звездами, Учитель.
* * *— Я пойду к Спартаку сейчас же, как вернемся! Пойду — и пусть тебя судят, Папия Муцила. Ты не имела права…
— Иди, Каст. Пусть судят.
— Мы — не звери, не разбойники. Мы — бойцы Италии — не имеем права убивать. То есть убивать так... То есть…
— Угу.
* * *Белый рассвет над лесом, белые виллы на склоне привычный уже запах пыли, знакомый скрип двери. Хорошо, если мой бог дома...
Дома! Спит мой бог, покрывало с ложа сбросив. Поглядела на него, улыбнулась. Бог есть, Эномай! Странно правда?
Бесшумно подняла тяжелый кувшин, плеснула в мраморный лутерий — с резьбой узорной, от прежнего хозяина остался. Мыться! Это — тоже от прежнего хозяина только от другого совсем. Мыться! Запах пыли, запах пота запах... Нет, не думать — мыться! Скрести кожу пемзой! Сдирать!
...Почему? Почему мне никого не бьшо жалко? Ребятам нашим жалко, Аяксу, Касту даже. Упрекал потом, судом грозил. Мы женщин и детей не убиваем, разве так можно?
Мыться!
А как — можно? Так, как мою семью, — можно? Мать, сестру, меня? Этот Септимий Кос не из мальчишек, поди, еще под Беневентом воевал!..
Мыться!
АнтифонМы умеем лгать — прежде всего самим себе. Учитель объяснил, что не ложь это даже. Правды — «правды вообще» — нет, вот и объясняем мы самим себе, причину разыскиваем, а найти порой и не можем. Тогда, у резного лугерия, кожу пемзой обдирая, я все о семье вспоминала, о хозяине проклятом. Кто упрекнет, кто посмеет? Погорячился Каст насчет суда, никуда не пойдет он, никому не скажем. А для остальных я теперь чуть ли не героиня. Нелегко убивать, нелегко смотреть на такое, особенно если впервые.
Они не решились — я решилась.
Решилась — да вот только не из мести, просто поняла. Про месть я завтра скажу, если спросят, напомню. Цель войны — не месть, не добыча, не свобода и даже не наша Италия...
* * *— Папия?
— Погоди, Эномай, волосы вытру.
Мой бог рядом, совсем рядом, его руки — стальным мягким обручем, его губы...
— Знаешь, Папия, думал тебя подождать, волновался. А пришел, упал на ложе... Мы ночью к Капуе этой проклятой ходили, не ходили даже — бегали.
— Ну и молодец! Да погоди ты, погоди... Вот воду расплескал!..
В такой миг ни о чем не думается — обычно. Только когда это бывает — «обычно»?
— Погоди, любимый, погоди... Я, наверно, сумасшедшая, Эномай.
— Или богиня. Или красивая храбрая девчонка, по которой я дико соскучился и которую я сейчас уроню на ложе. А что потом будет, у-у! Догадываешься?
— Догадываюсь. Потому еще и жива. Но все-таки я сумасшедшая. Знаешь, о чем думаю?
— И я догадыва... Папия, что случилось?!
— Нет-нет, Эномай. Я не ранена, и никто из наших не ранен, не убит. Просто... Просто я поняла. Цель войны — война, мой Эномай. Вот и все. А сейчас я запрещаю тебе говорить, пока сама не скажу: «Хватит!» А этого не будет никогда.
Антифон— Вот и я ухожу, Папия, понимаешь?
На белом, белее остийского мела, лице Тита Лукреция — белые глаза. Страшные, холодные.
— Мы все уходим, Папия. Сначала — ненадолго, потом - навсегда. Оставь...
Когда это бьшо? Годом позже? Да, годом позже.
Грязное ложе, грязное покрывало, грязный, небритый римлянин. И я — на коленях.
— Я не отпущу тебя, Тит Лукреций Кар, дрянной римский выродок! Не смей спать, сдохнешь! А я буду вливать в тебя воду, вливать уксус, пока ты не выблюешь всю гадость, которой нанюхался. Понял, римлянин?! Га'
— Логики... Логики нет.
Белый мел, белые глаза. И губы белые.
Почему сейчас, в моей страшной дали, в пропасти Сатурна, вместо той встречи с Эномаем вспоминается совсем другая? Но логика есть, Тит Лукреций! Сходство обстоятельств. Мужчина, женщина, ложе, разлитая вода...
— Пей, дурак! Глотай и блюй, я лутерий подставила. Вы, римляне, только и годитесь на то, чтобы блевать!..
— Логики нет, моя Папия. Марк Туллий — римлянин, он не пришел, побоялся. Ты — враг Рима — пришла. Нет...
— Сейчас ударю. Пей!
— Хорошо, выпью. Только я все равно уйду, Папия. Там лучше, там — только сон. Мы уходим в сон, где нет ничего. Ничего... Ты тоже уходишь, чтобы отдохнуть, чтобы не видеть, не слышать...
— Пей, римская сволочь!!!
Я спасла тебя в ту ночь, Тит Лукреций, друг моего Гая. Ненадолго, ненадолго... Мы с Гаем спасали тебя от дряни, которой ты дышал, но не спасли от петли. Только не прав ты, римлянин! Логика есть. Тогда я думала, что спасаю тебя ради тебя самого, гениальный выродок, ради Гая Фламиния, ради себя...
Лгала, конечно, — снова лгала. Или — прав Учитель! — путалась в объяснениях, искала нужное, найти не успевала. Цель войны — война, цель насилия — насилие, цель жестокости — жестокость.
А у любви цель есть? У дружбы? У сострадания?
Он был прав в ином, Лукреций Кар, несчастный удавленный гений. Мы все уходим — уходим отдохнуть. Сначала ненадолго, возвращаясь, потом — навсегда, навечно.
Тогда, на Везувии, на старом ложе, застеленном мягким покрывалом, я уходила с Эномаем, с моим белокурым богом. Уходила во тьму, в безвидный Тартар, где страшно одному, но хорошо вдвоем. В Тартаре не надо думать, вспоминать, оправдывать, оправдываться. с
Потом, когда уходить стало некуда... Нет, не так — не кем.
Уучитель говорит не Тартар — Шеол. Странное слово — шелестяшее, скользкое, словно гадюка. Шеол, ш-шеол, ше-шеол, ш-ш-ш-шеол...
А мне запомнилось иное — Дахау.
* * *— Я спешу, моя Папия. Ни за что бы не ушел, остался бы с тобой навсегда, но ты знаешь, куда и зачем я спешу. Извини!
— Ты уходишь к своим бойцам, мой Эномай. Тебе незачем извиняться, мы на войне. Но я специально разбудила тебя пораньше, чтобы нам можно было поговорить. Сядь и слушай! Мы нападаем на виллы, чтобы пополнять отряд освобожденными рабами, запастись припасами и серебром. Мы учим бойцов перед настоящими боями, мстим врагу, наводим ужас. Гибнут наши бойцы, гибнут порой невинные люди, но мы идем на это, на войне как на войне. Некоторые виллы мы не грабим, но облагаем податью. Хотят жить — пусть платят. А еще мы облегчаем неосторожных римлян на дорогах от лишних сестерциев — и от всего прочего лишнего. На войне как на войне. Я все верно сказала?
— Ты уходишь к своим бойцам, мой Эномай. Тебе незачем извиняться, мы на войне. Но я специально разбудила тебя пораньше, чтобы нам можно было поговорить. Сядь и слушай! Мы нападаем на виллы, чтобы пополнять отряд освобожденными рабами, запастись припасами и серебром. Мы учим бойцов перед настоящими боями, мстим врагу, наводим ужас. Гибнут наши бойцы, гибнут порой невинные люди, но мы идем на это, на войне как на войне. Некоторые виллы мы не грабим, но облагаем податью. Хотят жить — пусть платят. А еще мы облегчаем неосторожных римлян на дорогах от лишних сестерциев — и от всего прочего лишнего. На войне как на войне. Я все верно сказала?
— Все верно, Папия. Помнишь, мы спорили на совете, но все в конце концов согласились...
— Да. Но разбойники, обычные душегубы, ведут себя так же? И виллы грабят, и путников на дорогах потрошат. Для нас разница есть, но каждому в Италии не объяснишь. Сенат объявил нас шайкой разбойников, консул Марк Лукулл именно из-за нас новый закон о борьбе с разбоями предложил. С разбоями, Эномай! Может, пора показать, кто мы и чего хотим? В открытый бой с легионами вступать рано, да и нет в Кампании римских легионов. Пока нет. Но если провернуть что-нибудь этакое? Чтобы все поняли? Если не все, то, по крайней мере, умные.
— Этакое? Ворваться в Капую?
— Угу. Только не в Капую, мало нас. Но есть одна мысль. Сейчас я тебе расскажу.
АнтифонЗеленый Везувий, белые виллы у подножия, серая менистая вершина. Когда-то мы смотрели на него вместе с Гаем Фламинием, просто смотрели, не подозревая даже на что глядим. Везувий — первый остров нашей свободы, первый клочок освобожденной Италии. Теперь я гляжу и тебя из своего страшного далека, из черной пропасти Сатурна, мой зеленый Везувий. Люблю тебя вспоминать!
Только не обо всем вспомнишь, даже сейчас, когда нас живых, почти не осталось. Тех, кто помогал нам, давно нет, но живы их дети, внуки, правнуки. Они в Риме, в проклятом Риме, а у Волчицы и ее слуг долгая память. Я не назову имен тех, кто приезжал к нам ночами, передавал серебро, привозил оружие, приносил вести. Я помню вас, друзья, — и пусть моя память станет вам мавзолеем.
И о тебе, Серторий, не стану много рассказывать. Ты мертв, мертвы твои товарищи, но слово есть слово, клятва есть клятва. Когда тебя убили, твой враг Помпей приказал бросить в огонь все письма, все документы, желая, чтобы война умерла вместе с тобой. Пусть будет так, Пятый! Сжигаю этот свиток.
А за мечи — спасибо! Ты прав, испанская сталь прочнее римской. Было чем удивить врага.
* * *— Ну и вид у тебя, мой Аякс!
— А уж у тебя, госпожа Папия!
Смеемся, головами качаем, друг на друга смотрим. Не впервые смотрим, но привыкнуть и вправду трудно. Лохматый плащ, лохматая шапка, калиги на ногах — и те мехом наружу.
— Как нас вообще в город пустили, Папия? Чистые медведи! Ну ты скорее медвежонок.
Вновь смеемся, дальше идем. От городских ворот форума всего нечего, с тысячу шагов, так что мы почти на месте. Не одни, конечно. Слева медведь, справа медведь... Полная улица медведей.
Потому и пустили. Праздник в славном городе Кавдии, день Аполлона Кавдийского, здешней округи покровителя и оберегателя. А на праздник всех пускают, даже медведей из окрестных гор. Совсем рядом они, Апеннины, сразу за воротами дорога вверх ползти начинает. Это уже не Кампания — Самниум. Но не слишком далеко от Везувия, два дня пути. То есть это, если по Аппиевой дороге, — два, мы без дорог обошлись. Зачем они медведям?
— Тебя, Аякс, все равно за местного не примут. Без косичек ты.
— Ты тоже. Ничего, под шапкой не увидеть.
Верно, какой же самнит да без косичек? Правда, в последние годы многие поримски стали стричься, в скобку. То ли и в самом деле удобнее (поди заплети целую дюжину на затылке!), то ли надоело медведям, что гордые квириты пальцами в них тычут, насмешки строят. И соседи не отстают: лохмачи, мол, да еще с косичками, вот умора!
Не обижайтесь, медведи! Просто не одеваются так у нас, в Кампании. А вот пастухи самнитские без мехового плаща, без шапки из дому не выйдут даже летом, в жару. То есть не из дома, конечно. Лето, все — и взрослые, и дети — на пастбищах горных, редко-редко вниз спускаются. Разве что на праздник.
— Прямо на форум, Папия?
— Угу. Чего тут еще смотреть?
Смотреть и вправду нечего. Мал городишко, за час обойти можно. Зато славен. В давние дни разбили здесь храбрые самниты римское войско. Кого убили, кого в плен взяли — и под ярмом пройти заставили. Хоть и три века назад было — а приятно!
Сейчас и город римский, и все тут римское, только в горах еще самниты остались. Овец пасут, коз доят. Мирно живут, покорствуют. Их даже иногда в город пускают. Сегодня к примеру.
— Это чего, храм Папия?
— Ну... Если присмотреться...
Что город, что храм — полторы колонны под круглой крышей. Только ни к чему нам Аполлон Кавдийский. Вечером, с темнотой, его чествовать станут, жертвы приносить, мольбами утруждать. До вечера мы ждать не станем, нам на другой праздник надо. Ему сейчас и начаться.
Посмотрели мы с Аяксом налево, направо посмотрели Возле храма — помост, возле помоста — толпа. Здесь уже не плащи меховые — тоги и паллы. Римляне собрались хозяева!
Кажется, пришли?
* * *— Эй, жители Кавдия достославного! Эй, гости-соседи! Ближе подходите, сзади не стойте, кто толстый, бр-р-р-рю-хо вбери, кто вдохнул — выдохни. Сюда, сюда!
Орет краснобай-глашатай, старается, рожи строит, чуть ли не подмигивает. А народец и звать не надо, тут он, возле помоста-катасты. Непростой помост: сам вокруг себя вращаться может. Ну не сам, понятно. Вон парни дюжие наготове стоят, сигнала ждут.
Они ждут. Народ ждет. И мы с Аяксом ждем.
— В день Аполлона Кавдийского, в наш пр-р-р-аздник. веселый, летний, радостный пр-р-р-родолжаем тр-р-р-радиционную р-р-р-распродажу скотинки! Овец пр-р-о-да-ли, быков с рук сбыли, и коз больше нет. Кончились те, что о четыр-р-р-рех ногах. Кто остался?
Это — шутка. Сейчас смеяться положено. Смеяться — и отвечать.
— Двуногие!.Двуногие! Двуногие!..
Со всех сторон — со смехом, с гоготом, со свистом.
Дву-но-га-я ско-ти-на! Дву-но-гая! Говорящая!..
Прямо-таки расцвел глашатай, верный ответ услыхав. Руки к небесам воздел, рот до ушей раззявил:
— Пр-р-р-равильно! Начинаем аукцион! Лучшие р-р-рабы во всей окр-р-ру-ге, во всей Италии, во всем мир-р-р-ре. Эх, р-р-р-ребята, выводи двуногих-говорящих!
— А-а-а-а-а-а-а-а!
АнтифонГлавный рабский аукцион в Риме, в самом центре — у дома Кастора. Там нашу семью продавали — бабушку, мать, сестру, меня. Аякса продавали дважды — в Беневенте Капуе. И Эномая продавали. И Крикса, и Каста, и Спартака. И всех остальных тоже. Все мы — проданные, все мы — двуногая говорящая скотина. На что же вы, римляне, рассчитывали, когда о пощаде молили.
* * *— ...Из-за мор-р-ря, из-за гор-р-р привезли! Глядите, глядите: вот галл, вот сириец, а вот и фр-р-ракиец.
Заскрипел помост-катастра, повернулся. Не без труда — полон. Мужчины, женщины, дети, ступить некуда. Вот она, скотинка двуногая, — любуйтесь! Любуйтесь да приценивайтесь, монеты считайте.
— Хор-р-роши, а? Ноги у них в мелу — не спутаете, добр-р-рые гр-р-раждане Кавдия, сра-а-азу отличите.
Торга еще нет, товар хвалят. Сначала всех вместе, потом — каждого в отдельности. Тут уж слов мало: осмотрят, ощупают, зубы пересчитают, с катастры вниз спрыгнуть заставят. И таблички прочтут — у каждого на шее висит. Все там о скотине: откуда привезена, лет сколько, послушна ли воле хозяйской.
— А вот пленные, с венками, тоже фр-р-р-ракийцы, добыча наших славных легионов...
Мертвые белые лица у тех, кто на помосте. Красные жадные хари — у тех, кто внизу. Посмотрели бы на себя, думали: кто на скотину больше походит? Отвернулась. Не могу!
— А кто чужого не любит, своим гор-р-р-рдится, вот и местные, свои, тут р-р-родились, тут и вскор-р-рмлены. Какие кр-р-расавцы, сам бы купил, да вам оставляю! На козочку, на козочку эту поглядите, добрые гр-р-р-раж-дане! Поглядите — да сер-р-р-ребро готовьте, дешево отдадим, с тысячи тор-р-рг начнем!..
Сжали мои пальцы Аяксову ладонь. Погладил меня плечу одноглазый. Ничего, мол, Папия. Пусть орет, недолго осталось!
Антифон— ...Терция-рабыня, хоть молода да шустра, мужчин ласкать умеет, порку терпит, по дому убирается...
* * *— Аякс, ты меня выше. Погляди, как там?
А чего глядеть, госпожа Папия? Порядок полный!
Ну, если порядок, да еще полный! На всякий случай стала на цыпочки, осмотрелась. Верно, порядок. Катаста-помост в центре, стражники там же, рядом с ними эдил стоит, порядка этого блюститель. И все власти славного города Кавдия поблизости, в тогах праздничных. Вокруг помоста — тоже тоги и паллы, редко-редко плащ меховой увидишь. Медведи подальше устроились, по краям площади стали. Только мы с Аяксом возле самой катасты стоим, незваные, непрошеные.