С виду Бучило было просто ещё одним окном торфяной чёрной воды среди сочной, неправдоподобно яркой травы. Скоро зелёный ковёр украсит пушистый кукушкин лён и многоцветный яртышник. Не знаючи болот, поди догадайся, что трава и манящие цветы скрывают западню. Здесь очень тонкий трясун,[16] а под ним прорва, и выбраться из неё невозможно. Вязкая жижа не даст плыть, а схватиться здесь не за что…
Для веннских детей избегать подобных ловушек было так же привычно, как остерегаться совать руки в огонь.
Разумные Волчата и вовсе не пошли бы к Бучилу, не будь оно особенным.
Бусый обратил внимание, что путь к островку, у которого находилось водяное окно, отмечали очень старые вешки. А самого окна достигали плавучие мостки, вернее, гать, связанная из хвороста и жердей. Тоже старая, но со следами постоянного подновления.
Вот Зорегляд, осторожно встав коленями на дальний край гати, наклонился вперёд и всмотрелся в чёрную глубину… Смотрел недолго, почти сразу выпрямился, нашёл взглядом Солнце, готовое опуститься за окоём.
— Рано ещё, — сказал он. — Ничего не видать. Обождать надо чуток, тогда и появится.
Чего надо ждать, что должно появиться в гиблой мочажине, Бусый с Ульгешем от Волчат так и не дознались. Им поведали лишь о том, что увидеть ЭТО можно было лишь перед самым закатом. Днём Бучило ничего необычного не являло.
— А ночью? — спросил любопытный Ульгеш.
Волчата внятно не ответили. Трусов тут не было, но заглядывать в Бучило после наступления темноты…
На такое не отваживался даже Иклун.
Ульгеш посмотрел, как просели в жижу мостки под коленями внука большухи, поразмыслил и повесил на островное деревце свою сумку с лежавшей там, как всегда, книгой. Всё лишний вес. Да и намочить недолго…
Солнце коснулось окоёма.
Волчата в очередь проползали по зыбучим мосткам, склонялись над водой, выпрямлялись, досадливо качали головами. Бучило показывало свои чудеса не всякий раз и не каждому. Сегодня везения не было ещё никому.
Бусый ждал, пока настанет его черёд. Душу распирало жгучее любопытство, почему-то смешанное со страхом. Странно, в свой камень он ведь никогда не боялся заглядывать… Что такого могло показать ему Бучило, что он не хотел или боялся увидеть?
«Может, смерть отца? Или мамы? Или как меня самого выносили из каменных коридоров, чтобы выкинуть на мороз?..»
— Иди, Бусый, — сказал ему Зорегляд.
«Что там? Грядущее горе? И я увижу, как кто-нибудь надругается над Таемлу? Убьёт дедушку Соболя?..»
— Ну? — спросил Зорегляд. — Идёшь смотреть? Или слабо?
Бусый нахмурился и пошёл, продираясь сквозь собственный страх, как сквозь липкий кисель, опутавший ноги. Вот они, мостки, на которые ему до смерти не хотелось ступать, но иначе было нельзя, засмеют. Он согнул деревянные коленки и пополз вперёд по пружинящим охапкам ветвей.
Бучило не казалось ему ни добрым, ни злым. Здесь не было нитей, просто дыра в холодную пустоту. Один, без родичей, Бусый нипочём бы не отважился приблизиться к мёртвой, действительно мёртвой, он безошибочно ощущал это, бездне. Однако отступать было некуда, Бусый достиг края и, стиснув зубы, посмотрел своему страху в глаза.
Сперва он увидел только рябь на поверхности воды и отблески заходящего солнца. Немного успокоившись, Бусый склонился ниже и заставил себя всмотреться в самую глубину.
В черноте было пусто. Потом там наметилось движение.
Взмахи крыльев… точки светящихся глаз…
Бусый беззвучно ахнул, помимо воли схватившись за оберег.
Из бездны к нему летела страшная птица. С чешуйчатыми серыми крыльями, зубастым клювом и мёртвым всевидящим взглядом…
Птица Мавута!
Бусый потерял ощущение верха и низа, птица то ли поднималась из глубины, то ли падала на него, уже выставляя для удара хищные лапы…
Бусый закричал и шарахнулся прочь, мало не опрокинувшись с гати. Зорегляд и Ульгеш разом подоспели к нему, схватили за рубашку и выдернули на островок.
Но на том дело не кончилось.
Вода в Бучиле взялась медленно закипать. Окоём скрыл солнечный диск, и стал отчётливо виден туман, затеявшийся над болотным окном. Это был не просто туман. Онемевшие мальчишки различили крылья и голову, жутко разевавшую пасть. Поначалу прозрачный, силуэт птицы делался всё вещественней и плотней…
…Волчата неслись через болото так, как умели только они. Не чуя ног и подавно не думая, как угадать среди гибельных топей тропу: начни думать — и мамку позвать не успеешь. Вела их та особая телесная память, которая иной раз только и способна спасти…
Уже видна была Гром-Скала, когда Ярострел оглянулся через плечо.
Не надо было этого делать, ой не надо…
— А-а-а-а-а!..
Ярострел завопил так, что оглянулись и остальные Волчата. За ними катился через трясину клок тумана, мутный и плотный, как прогорклое молоко. В нём то показывались, то расплывались очертания крыльев, чешуйчатого тела, когтистых лап… Казалось, тварь принюхивалась к свежему следу. А ещё в тумане болотными огоньками светились глаза, и, когда Ярострел оглянулся, они сделались зрячими. Страшилище увидело Волчат. Поймало их взгляды, и мальчишек опутали невидимые тенёта. Делаясь всё плотней, серое чудище начало тянуть их к себе…
— Очнитесь! Бежим!
Камень, подарок вилл, ударил Бусого в грудь, дал силу заорать во всё горло, разбить колдовское оцепенение. Мальчишки точно очнулись и опять побежали…
«Это я виноват. Это я посмотрел в Бучило и выпустил птицу Мавута. Всё из-за меня…»
Мысль о неискупимой вине перед родом прорвалась даже сквозь страх. А за ней хлынул спасительный стыд. Он вернул Бусому способность думать и наполнил его плечи упрямой злой силой. Нет, страх никуда не исчез, он был по-прежнему здесь, осязаемый и липкий, он просто перестал застить весь мир.
Бусый набрал полную грудь воздуха и опять закричал. Но это был уже не писк беспомощного зайчонка, готового почувствовать на своём тельце зубы лисы. Это был клич воина, сумевшего победить себя и принимающего неравный бой.
— Волки! Бегством не спастись! За мной все! К Осине!
Это был приказ. Отчётливый, спокойный и властный. Отданный вожаком, надёжным и сильным. Таким, подле которого сам делаешься сильнее. Таким, который нипочём не допустит беды.
И кому дело до того, что этому могучему вожаку от роду всего двенадцать лет?
Мальчишки, в том числе Зорегляд, устремились за Бусым сразу, без раздумий и подавно без споров.
Верёвки, брошенные у Гром-Скалы, никуда не делись со своего места. Не обернулись гадюками и не уползли в траву, только набрякли водой.
— Влево дёрни! А ну, навались разом! А теперь вправо! Дёрни… дёрни… Дёрни!!!
Бусый направлял Волчат быстро и — сам чувствовал — безошибочно. Раскачивал, расшатывал, выкорчёвывал… Каменная Осина сопротивлялась с кромешным упорством, но Волчат, дравшихся за свою жизнь, остановить было невозможно. А из гранитной скалы рвалось им навстречу что-то живое. Теперь Бусому уже не казалось. Не он один, все мальчишки осязали грозные медленные рывки, от которых сотрясалась земля.
— А ну навались!!! Навались, Волки!.. Дёр-р-рни!!!
Каменная Осина, не выдержав, подалась и рухнула с крутого гранитного лба. С гулом проломила толстый коренник,[17] подняла стены болотной жижи, с ног до головы окатив ею Волчат, и стала медленно погружаться.
А с Гром-Скалы принялась осыпаться земля. Камень словно рос, делаясь всё грознее и выше.
Не то Волк, не то Пёс, не то Симуран со сложенными до поры крыльями…
Он сбрасывал с себя мох, раскидывал вековую труху палых листьев и хвои, размётывал лесной мусор — и готовился к бою. Зверь-Защитник был огромен, под серой шкурой вздувались гранитные мышцы, налитые яростной силой.
Волчата, не сговариваясь, взлетели на его широченную спину. Камень излучал не просто накопленное за день солнечное тепло, он дышал грозной мощью, жаждущей битвы.
«Ну, подойди, ещё чуть-чуть подойди, серая мерзость, — слышался мальчишкам его приглушённый рык. — Ещё ближе, ну!»
Но страшная птица так и не одолела этого последнего шага. Тот, кто прислал её, понял: дальше не было ходу. Дорогу заступил Зверь. Страж здешних мест. И обойти его, а тем паче переступить, не было дано никаким чужакам.
Зрячие глаза снова сделались простыми болотными огоньками, а потом и вовсе погасли. Теперь это был обычный туман. Поднялся ветер и понёс его прочь, без остатка рассеивая над Журавлиными Мхами…
МОРСКИЕ ГОСТИ
Позже Твердолюб пришёл к выводу: всё началось с того, что у матери в квашне пропала закваска.
Мать всегда замешивала опару с утра, чтобы к вечеру, когда затопят хлебную печь, тесто успело должным образом выбродить. В тот день, заскочив домой, Твердолюб услышал мамин плач. Бросился в бабий кут — и увидел маму, беспомощно плачущую над квашнёй.
Там всегда обитала закваска для нового хлеба, живой, тёплый зародыш, готовый принять муку, воду и мёд и пышно подняться, даруя домашним вкусные ломти и хрустящие корочки. Маминому хлебу в деревне не было равных.
Твердолюб откинул стёганое покрывало… Погибший тестяной ком покрывала скользкая плесень. И пахло не закваской, а тленом.
— Мам, ну что ты, не плачь…
Мама отняла руки от лица и увидела, что сын уже тащит к домашней печи горшок — сварить кипятку.
— Мам, я сейчас её выскоблю, ошпарю и луковками протру! А не то новую смастерю, не плачь только! А закваски от Росомах живой ногой принесу! У них тоже добрый хлеб водится…
И мать кое-как улыбнулась, потому что у сына от неё не было тайн. Знала уже, какого цвета у милой Бажаны лента в косе.
А вечером того дня долетела весть: вверх по Светыни шёл сегванский корабль.
Это была самая настоящая «косатка», о каких Серые Псы немало слышали от соседей-сольвеннов, но сами до тех пор не видали. Она мягко ткнулась острым носом в песок, и на берег вышли сегваны.
Суровые лица, исхлёстанные ветрами солёных морей, отмеченные холодом и боевыми рубцами. Цепкая походка людей, проводящих на корабле гораздо больше времени, чем на сухом берегу. А осанка и особые, безмятежные взгляды говорили о том, что на «косатке» приплыли вовсе не рыбаки.
Сегваны и не скрывали того, что они были воинами.
И они понимали, конечно, что их появление не прошло незамеченным.
Они даже не пытались таиться, потому что это было всё равно бесполезно. Шли открыто и возле деревни тоже высадились ясным днём.
Серые Псы встретили их на берегу. Одни мужчины и парни, все при оружии. Равно готовые и к немирью, и к миру, стояли и молча разглядывали пришельцев, ожидая, что скажут. Силы были, пожалуй что, равные.
Вот вперёд вышел плечистый, рослый сегван. Твердолюб выделил его ещё издали, когда на «косатке» только сворачивали парус. Почему выделил? И сам бы не смог сказать.
Сегван воздел правую руку, но не тем резким движением, которым, наверное, бросал в бой не умеющих отступать молодцов. Высоко поднятая раскрытая десница лишь означала, что он пришёл с миром.
— Приветствую вас, сыновья славных матерей, — раскатился над тихим берегом его голос. Веннская молвь была явно непривычна гостю, но говорил он не сбиваясь, твёрдо и раздельно произнося каждое слово.
— И ты здрав будь, сын славной матери, — неспешно отозвался большак.
Чуть склонив голову в уважительном поклоне, чужеземец выпрямился и зарокотал дальше:
— Мы пришли с острова Закатных Вершин, и моих отцов называли там кунсами. Мы измерили холодное море, раскинувшееся на седмицы пути. Наши кости заболели от качки, а животы больше не могут принимать рыбу. Будет ли позволено людям кунса Винитария обогреться и обсохнуть у порога веннских земель?
Сегван замолчал.
Твердолюбу, вместе со всеми слушавшему сдержанную речь гостя, ни с того ни с сего вдруг вспомнилась осенняя ярмарка, куда его, семилетнего, в самый первый раз взял отец. Заезжие нарлаки водили на цепи чёрного медведя, привезённого с гор. Учёный зверь плясал, кувыркался через голову и сам себя хвалил, хлопая по бокам передними лапами. Отец назвал это непотребством, поморщился и сказал: «Пошли, Твёрд. Бьют зверя лесного, вот он ими пляшет, и увальнем беззаботным прикидывается. А сам только случая ждёт, чтобы свою ненависть выплеснуть… Эй, парень, стой, куда лезешь?!»
Медведь был, втрое меньше бурых собратьев, водившихся в веннских лесах. И лапой махнул вроде несильно, как бы продолжая дурашливую возню… Но зацепил когтями и стянул с какого-то подгулявшего сольвенна… ох, вовсе не шапку. На лицо парню кровавым чулком наделись его собственная кожа. Сорванная вместе с волосами, начиная с затылка…
Почему вспомнилось? Непонятно. Ничем не был похож: могучий мореплаватель на несчастного зверя, искалеченного и озлобленного неволей. Почему вдруг повеяло от него такой же бедой? Или шутило шутки тревожное ожидание, заставлявшее Твердолюба до боли сжимать тугой охотничий лук?..
Понимание пришло позже, потом, когда ничего уже нельзя было поправить. Тогда только смекнул Твердолюб, какому предостережению не вняли они с отцом. Медведь, он ведь тем и отличается от прочих зверей, что не предупреждает врага. Ни поднятием шерсти, ни рыком, ни оскалом, ни неподвижностью закаменевшего в яростной готовности тела, ни изменившимся взглядом маленьких глазок. Ничем… Нельзя угадать, в какой миг нападёт смирный с виду медведь, это всегда случается неожиданно. А что знали Серые Псы о сегванах? О Винитарии с острова Закатных Вершин? Многим ли больше, чем тот сольвенн о медведях?..
…Серые Псы не торопились с ответом. Молва о великой беде, постигшей народ Островов, докатилась к ним не вчера. О том, как сегваны, не желая ждать, когда начнут умирать от голода дети, род за родом садились на корабли и оставляли родину за кормой. Переселялись на матёрую землю, которую называли попросту — Берег.
Винитарий терпеливо ждал решения веннов. Твердолюб посматривал то на него, то на своего большака и тешился слабой надеждой — а вдруг? Вот бы послушать сегванские рассказы о походах, о странах за морем!
Серые Псы позволили мореходам устроить привал. А когда, немного оглядевшись, те в самом деле заговорили о землях для нового поселения, — венны указали кунсу Винитарию ничейные места на левом берегу Светыни. Кунс сердечно поблагодарил за ласку и тут же отправился ставить за рекой лагерь. Не далее как следующей весной там должна была вырасти сегванская деревня с детьми, жёнками, козами и коровами, перевезёнными с острова Закатных Вершин…
И всё это время мама пекла хлеб на новой закваске, принесённой от Росомах, и получался он пышным и вкусным, ничуть не хуже прежнего…
ПАУК
Утро занялось бодрым и солнечным. Горный Кузнец плеснул в лицо озёрной воды и почувствовал себя воистину молодым.
«Ты можешь обманываться, полагая, что ещё крепок и полон сил, — говорил ему когда-то один умудрённый старик. — Но ты не обманешь ни горный склон, ни лестницу в доме. Они быстро тебе объяснят — юность давно прошла…»
Молодые редко запоминают подобные поучения, но будущий Кузнец услышанного не забыл. С тех пор миновала целая жизнь, время, проведённое в упрямом поиске Истины, закалило и возвысило не только дух. Встав на плоском прибрежном камне, Горный Кузнец начал вершить Танец Единения. Его посох легко вращался, летал из руки в руку, наносил стремительные удары… Танец привычного и не по годам гибкого тела творил особую музыку, вливавшуюся в великий хор мироздания, но это была лишь подготовка к самому важному. Омывшись в озере, старик уселся на прохладном песке и принялся дышать — неспешно и с наслаждением, присутствуя в каждом вдохе и выдохе.
С каждым опустошением лёгких всё суетное и грязное, обременявшее дух, изгонялось вовне, а взамен щедро лилась звонкая и чистая красота рассветного мира… Единение со Вселенной подарило старцу знакомый радостный взлёт, даровало вдохновенную ясность мыслей и особую зоркость духовного ока, позволившую осторожно всмотреться в неудержимо-могучий Поток Времени.
И даже выделить две крохотные щепки, плывшие в этом Потоке.
Увиденное не принесло успокоения. Во внешнем мире происходило что-то тревожное, Поток бурлил и ветвился, беспрерывно меняя течение, рождая вихри и сувои.[18] Горный Кузнец напряг зрение, но Поток, мчавшийся в будущее, от этого только заволокло мглой.
Солнце поднималось, постепенно нагревая песок. Скоро ящерицы, гревшиеся на камнях, начали искать тень, но Кузнец не обращал на это внимания. Отчаявшись разглядеть завтрашний день, он обратил взгляд в другую сторону, против течения, стал пристально всматриваться во вчера, ища там отгадку. Это был кропотливый труд, требовавший немалого напряжения сил…
Когда наконец старик вернулся к телесному восприятию, он обнаружил, что миновал полдень. Солнце висело прямо над головой, а скалы и песок дышали таким зноем, что он сразу почувствовал себя крицей в плавильне.
Он до сих пор обманывал и горный склон, и лестницу в доме, но Поток Времени оказался неумолимым. Во рту было сухо, перед глазами плавали чёрные пятна, а голова раскалывалась от боли. «Я всё же состарился, — скорбно сознался он себе самому. — Созерцание Потока и прежде утомляло меня, но не опустошало до конца, как теперь…»
Близкое озеро мерцало неподвижным стеклом. Стоит окунуться в его живительную прохладу, и силы постепенно вернутся. Старик хотел встать, но тело впервые не подчинилось ему.